Тут же, при значительном количестве подчиненных ему войск и начальствующих лиц, его недоверчивость, угрюмость и молчаливость сделали то, что войска его не любили, ему не верили; между ним и подчиненными создалось взаимное непонимание. На практике на нем ясно обнаружилась давно известная истина, что каждому человеку дан известный предел его способностям, который зависит от многих слагаемых его личности, а не только от его ума и знаний; и тут для меня стало ясным, что, в сущности, пределом для него и для пользы службы была должность начальника дивизии; с корпусом же он уже справиться хорошо не мог.
Несколько слов также о еврейском вопросе в войсках. Думаю, что эти слова будут, безусловно, нелицеприятны, ибо у меня нет пристрастия к этому племени ни в хорошую, ни в дурную сторону, а во время войны я их, как воинов, всесторонне изучил. Несомненно, что большая часть евреев были солдаты посредственные, а многие и плохие; часть их охотно сдавалась в плен, и, по свидетельству убежавших из плена русских солдат, они чувствовали себя там хорошо. Но были и другие примеры, правда немногочисленные, в которых евреи выказывали высокие чувства доблести и любви к Родине. Чтобы не быть голословным, приведу некоторые из них.
Во время стояния на Буге, при объезде мною позиций, в одном из полков мне был представлен разведчик-еврей, как лучший не только в этом полку, но и во всей дивизии. Он находился в строю с начала кампании, доблестно участвовал во всех сражениях, три раза был ранен и быстро возвращался в строй без всякого понуждения, брался за самые рискованные и опасные разведки и прославился своей отвагой и смышленостью.
В награду получил четыре Георгиевские медали и три Георгиевских креста, заслужил также и Георгиевский крест 1-й степени, но корпусный командир мне доложил, что ввиду запрещения производства евреев в подпрапорщики он не рискует представить его к этой высокой награде, так как она сопряжена с обязательным производством в подпрапорщики. Хотя по заслуженным им наградам этот разведчик давно должен бы был быть произведен в унтер-офицеры, он все еще состоял рядовым.
К достоинству этого солдата-еврея нужно приписать и то, что такое несправедливое к нему отношение нисколько не отбивало у него охоты продолжать боевую службу храбро и честно. Понятно, что я обнял и расцеловал его перед строем и тут же, хотя и незаконно, произвел его прямо в подпрапорщики и навесил ему Георгиевский крест 1-й степени.
Другой пример, еще более несправедливый, состоял в следующем. В один из пехотных полков, приблизительно в это же время, в числе других прибыл вновь произведенный прапорщик православного вероисповедания; он оказался старательным и храбрым офицером, получил несколько боевых наград и за один из боев, в котором он особенно отличился, был представлен к ордену Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом.
Тут-то при особенно тщательном разборе его документов, выяснилось, что он – крещеный еврей, который по закону не имел права поступать в школу прапорщиков и тем более не имел права быть произведенным в офицеры. Все начальствующие лица были очень смущены этим инцидентом, ибо считали этого юношу отличным офицером, а тут выходило, что не только нельзя награждать его за совершенное боевое отличие, а нужно его разжаловать, о чем командир корпуса и вошел ко мне с представлением.
Я совершенно не согласился с такой точкой зрения и приказал этого вопроса не возбуждать, а представление о награде прислать. Конечно, я при этом присовокупил, что в случае обнаружения этого дела я всецело беру вину на себя.
Из этих двух примеров видно, что евреям, в сущности, не из-за чего было распинаться за Родину, которая для них была мачехой. А потому на них, как на солдат, я не был в претензии за то, что большинство из них в наших рядах были плохими воинами. Мне всегда казалось, что в боевом отношении требуется строгая справедливость, а тут они играли роль париев. Интересно было бы знать, как вели себя евреи в германской и в особенности в австро-венгерской армиях, где они пользовались полными правами граждан.
Во время стояния на Буге ген. Владимир Драгомиров опять получил 8-й армейский корпус; я же хотел выделить и начальника моего штаба генерал-майора Ломновского и потому исходатайствовал о его назначении на должность командующего 15-й пехотной дивизией в том же корпусе. Мне жаль было расставаться с таким отличным ближайшим помощником, но я считал долгом выдвинуть его. Продолжительное исполнение такой каторжной по количеству работы должности, как начальник штаба армии, вконец истомило его и расшатало его нервы. По получении им дивизии уже через месяц его нельзя было узнать.
За это время он пополнел, передохнул, и строевая служба вместо штабной дала ему новые силы и бодрость духа. Заместил я его генерал-майором Сухомлиным, который в бытность мою командиром 14-го армейского корпуса командовал у меня полком. Он был человек очень аккуратный, чрезвычайно исполнительный и старательный. Были у него некоторые недочеты в смысле чрезмерно бережливого отношения к своему здоровью, но это не мешало ему прекрасно выполнять свои обязанности, и, в общем, я был им вполне доволен.
За это же время войска несколько пополнились, и, хотя с большим трудом вследствие недостатка ружей, заменив частью наши винтовки австрийскими, удалось довести большую часть дивизий до пяти – семитысячного состава, тогда как в начале нашего стояния на Буге в дивизиях в среднем было по 3–4 тысячи винтовок. Людей, прибывших на укомплектование, было много, но вооружать их нечем было, и они в тылу своих частей обучались, а главным образом, старательно питались хорошими щами и жирной кашей, ибо в то время мы еще могли хорошо кормить бойцов.
Во вторую половину лета 1915 года противник нас мало беспокоил и занимался лишь перестрелкой, не жалея огнестрельных припасов, которые у него были в изобилии к большой досаде наших войск. В это время шло наступление германцев и австро-венгерцев на наши Северо-Западный и Западный фронты и пали все наши пограничные крепости, между прочим и Новогеоргиевск, который был мне близко знаком.
Хотя Новогеоргиевск считался нашей лучшей крепостью и на него в последние годы тратились большие суммы, но по постройке он далеко не был современной крепостью и конечно не в состоянии был противостоять продолжительное время огню современной тяжелой артиллерии. Во время его перестройки на новый лад были большие колебания. Одно время, при Сухомлинове, и эту крепость хотели упразднить в числе нескольких других.
Перед этим, вследствие Японской войны и некоторое время после нее, никаких сумм на укрепление этой крепости не назначалось, а затем уже спешно начали строить новые форты и перестраивать старые, но к 1914 году эта крепость далеко не была приведена в надлежащий вид. Например, ее железобетонные сооружения были такой толщины, что могли противостоять снарядам лишь шестидюймовых орудий.
У нас было твердое убеждение, что артиллерию большого калибра подвезти нельзя, а германцы сумели скрыть те чудовищные калибры орудий, которые они приготовили для быстрой атаки крепостей, что впервые обнаружилось во время прохождения их через Бельгию. Но и помимо этого важного обстоятельства, уничтожение у нас специальных крепостных войск имело пагубное влияние на силу сопротивляемости наших крепостей.
Меня нисколько не удивило известие, что Новогеоргиевск был взят германцами в одну неделю: я знал, каков был гарнизон этой крепости. Помимо ополчения, которое, как боевая сила, было ничтожно, в состав гарнизона этой крепости была послана из моей армии, по назначению главнокомандующего, одна второочередная дивизия, которая была взята мною в тыл для пополнения. В ней оставалось всего 800 человек, начальником дивизии вместо старого, получившего корпус[66], назначен был генерал-лейтенант Де Витт[67], который, очевидно, не успел ознакомиться ни с кем из своих подчиненных, да и его никто не знал.
К нему подвезли для пополнения, насколько мне помнится, около 6 тысяч ратников ополчения, а для пополнения офицерского состава – свыше 100 вновь произведенных прапорщиков. И вот, не дав ему даже времени разбить людей по полкам, а полкам сформировать роты и батальоны, всю эту разношерстную толпу засунули в вагоны и повезли прямо в Новогеоргиевск; там их высадили как раз к тому времени, когда немцы повели атаку на эту крепость.
Мне неизвестно, успел ли де Витт сформировать там свои полки, но я твердо убежден, что он не имел никакой возможности, по недостатку времени, превратить эту толпу в какой бы то ни было, хотя бы полублагоустроенный, вид. А между тем считалось, что комендант крепости[68] получил в состав гарнизона регулярную дивизию, отличившуюся во многих боях. Можно ли винить такого коменданта с таким гарнизоном, которого он раньше и в глаза не видал, если оказалось, что он сопротивляться не мог?
Другая крепость, также хорошо мне известная в бытность мою помощником командующего войсками Варшавского военного округа, – Брест-Литовск, была еще значительно хуже оборудована, чем Новогеоргиевск. Ее форты были еще менее современны, а восточный ее форт и совсем защищен не был; поэтому ее сопротивляемость оказалась нулевой, и при подходе неприятельских сил гарнизон ее, по приказанию свыше, без боя спешно эвакуировался, причем, по дошедшим до меня известиям, не успели даже сжечь то громадное количество имущества, которое находилось в этой крепости.
Во время летнего наступления 1915 года на наши Северо-Западный и Западный фронты наши армии отступали чрезвычайно быстро, уступая противнику громадное пространство нашего Отечества; насколько я могу судить по доходившим до меня в то время сведениям, во многих случаях это происходило без достаточного основания.
Вскоре после этих горестных событий было обнародовано, что Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич смещен и назначен кавказским наместником, а должность Верховного главнокомандующего возложил на себя сам государь. Впечатление в войсках от этой замены было самое тяжелое, можно сказать удручающее. Вся армия, да и вся Россия, безусловно, верила Николаю Николаевичу.