И потому, хотя и нет у них оснований меня в чем-либо обвинять, большевики считают полезным для своего дела держать меня под арестом, пока не выяснится полностью обстановка. На это я его спросил, когда же приблизительно он считает, что меня можно будет выпустить на свободу, тем более что положение моей раны ухудшается. На это он пожал плечами:
– Как вы хотите, чтобы я вам сказал, когда и я сам этого не знаю? Надо ждать. Пишите свои воспоминания о прежней армии, ругайте бывшее правительство и царскую семью, этим вы можете ускорить свой выпуск.
– Я не берусь писать моих вынужденных воспоминаний, ругать никого не стану и при данной обстановке, на гауптвахте, писать ничего не могу.
На этом наша беседа и кончилась.
Недели две спустя после моего ареста меня перевели в подвальное помещение Судебных установлений в Кремле же. Со мною также были переведены туда и несколько эсеров, бывших моими соседями по койкам. Нас перевели в то помещение, откуда за день до того увезли царских министров на расстрел. Помещение было тесное, темноватое, но, к счастью, было более чистое, чем на гауптвахте, где изобиловали клопы, блохи и черные тараканы.
Всех там живших до меня министров расстреляли в ответ на выстрел еврейской девицы эсерки Каплан в Ленина. Логики тут мне казалось весьма мало. Очевидно, я не подвергся той же участи лишь вследствие моей популярности в народе. Для меня становилось ясным, что они хотят в будущем эксплуатировать в свою пользу и меня, и мою популярность. Так оно и вышло. Но это потом.
Пока я находился в лечебнице, у меня чередовались в голове различные планы. Я вел беседы с разными лицами. Между другими ко мне приходил генерал Дрейер[119], когда-то служивший у меня в Люблине в 14-м корпусе. Он и другие передавали мне свои разговоры будто бы с представителями немецкой армии.
Все это было так неопределенно и в то время я был настолько еще болен, что сейчас не смогу точно отдать себе отчет, в чем, собственно, состояли их планы. Знаю только, что я метался, не зная за что ухватиться, только бы найти путь к спасению все ухудшавшегося положения в России.
Для иллюстрации этого хаотичного времени считаю не лишним привести выдержки из записок моей свояченицы, которые она впоследствии уничтожила при участившихся вновь обысках среди нас окружающих друзей. Сохранилось два-три листа вне дома, у друзей.
«…Когда Алексей Алексеевич лежал еще в лечебнице, к нему стал приходить В. Н. Дрейер. Его послал какой-то немец для переговоров по поручению какого-то большого немецкого генерала (чуть ли не Людендорфа, наверное не помню). Разговор шел, кажется, о возможном занятии Москвы немцами. Я догадывалась об этом, но наверняка ничего не знала. Когда Алексей Алексеевич был арестован, нам передавали, будто это сделано по настоянию немцев.
Я бросилась к Дрейеру, чтобы выяснить, насколько правдоподобны подобные слухи, и, во всяком случае, хотела просить его совета, не смогут ли те же немцы (если они действительно так всесильны, как об этом многие говорили) – не захотят ли они помочь освободить Алексея Алексеевича. Дрейер в это время торопил ее с семьей уезжать на Украину и, кажется, далее, в Крым. Но все же принял меня очень радушно, дал адрес немца в Трубниковском переулке. Фамилию его забыла, но звали его по-русски – Виктор Викторович. Настоятельно советовал к нему обратиться лично.
Сказал мне, что с Украины проедет на границу к немецкому генералу (опять-таки, кажется, к Людендорфу) и будет просить его помочь освободить Алексея Алексеевича и устроить его выезд за границу. Я пошла к «Виктору Викторовичу», который принял меня очень любезно, обещал мне сделать все возможное через «наших дам в Кремле», как он характерно выразился. Мы с ним даже составляли план, как бы Алексею Алексеевичу выехать в Висбаден для лечения его больной ноги. Должна сказать, что все это я делала по собственной инициативе, так как сестра моя относилась к этому моему предприятию довольно критически, зная характер и взгляды ее мужа и боясь, что он на это не согласится. Но, мучаясь за него, в полном отчаянии мы обе, конечно, были на все готовы, только бы спасти его…»
Какой сумбур был в головах наших, ясно показывают эти несколько строк из записок Лены. В чем тут была загвоздка, где правда была и где ложь, никто из нас не может теперь себе отдать отчета.
В то же время жена моя обивала все пороги, хлопоча о том, чтобы меня выпустили. Я знал, что одновременно со мной в деревне брата моего Бориса был арестован он сам, его дочь, две их двоюродные сестры Роман, двоюродный брат Сергей Роман и мой сын. Мне рассказывали, что брат мой был болен и за час до ареста послал телеграмму в Москву с просьбой о докторе, так как сильный припадок грудной жабы его напугал. Вместо доктора явились чекисты и повезли его ночью, под дождем, в тряской телеге на станцию железной дороги для доставления в Москву, в Бутырскую тюрьму.
Я все это знал, но то, что брат умер в тюрьме в страшных муках через несколько дней после ареста, от меня скрыли тогда, боясь за мое здоровье. Напрасно, – я упрекал за это жену. Она должна была бы знать, как я отношусь к смерти, во-первых, а во-вторых, что брату Борису, с его непримиримыми взглядами, убеждениями и совершенной неумелостью примениться к современной, революционной обстановке, лучше было умереть!.. Здесь, на земле ему оставаться было несравненно тяжелей. Слишком грустно было, конечно, что умер он в пересыльной тюрьме, в грязи, рядом с уголовными преступниками, ворами и бандитами, этот изнеженный, балованный барич и кристальной честности человек…
Жена моя и другие родственницы хлопотали о том, чтобы его перевели в тюремную больницу. Но когда это наконец разрешили, и его под руки повели мой сын и Сергей Роман, то на пороге коридора и больницы он скончался. Когда на одну минуту, думая, что он в обмороке, его опустили на пол и бросились за носилками и доктором, то, вернувшись, Алеша и Сергей Роман застали его уже без сапог и без очень дорогих перстней, бывших у него на пальцах. Все это я узнал гораздо позднее, когда был уже дома.
Жена моя в то время, в свою очередь, виделась с Дзержинским и затем написала ему письмо, которое считаю небезынтересным привести здесь целиком, так как черновик его у нее сохранился.
Гражданин Дзержинский! На днях мы имели с Вами разговор по поводу ареста моего увечного, слабого старика-мужа. Он ни в чем не повинен перед правительством. И это Вы знаете. Зачем же вчера официальная газета ввела людей в заблуждение, объявив его причастным к контрреволюции? Жизнь наша со времени его ранения протекала в лечебнице, на глазах у всего персонала, всех служащих, всех больных и посетителей. А при этой обстановке о каком же заговоре может быть речь?..
И в религиозных, и в политических убеждениях мы с Вами люди разные. Но муж мой, однако, всем говорил, что считает вредным и лишним кровопролитием выступление против правительства большевиков, при народной психологии стихийно-революционного времени. Он говорил, что всякая акция имеет свою реакцию, это неизменный закон, но что способы помогать человечеству творить добро, проливать меньше крови, помогать преобладанию эволюции духа, а не звериных инстинктов, в обоих случаях различны.
Я твердо знаю, что если бы муж мой был здоров, он старался бы не допускать никаких выступлений. (И только в том случае, если бы волею судеб Москва была бы занята германскими или союзными войсками, а большевики принуждены были бы уйти, считал бы невозможным отказаться быть посредником между иностранными пришельцами и русским народом для водворения порядка, для успокоения умов и духа в населении, для выгораживания и защиты его интересов.
Но это только в том случае, если бы в этом была крайняя нужда и состояние его здоровья ему это позволило.)[120] Вы сказали мне, что заточение моего мужа Вам необходимо ввиду того, что его имя слишком популярно и что союзники рассчитывают на его помощь, а многие русские люди видят в нем будущего великорусского Скоропадского.
Должна Вам сказать, что широкие взгляды и глубокий опыт моего мужа далеко не одобряли действий Скоропадского – это раз, а во-вторых, союзникам и вообще Вашим противникам мог быть нужен Брусилов здоровым, а с больным они считаться не будут и если все-таки придут, то, весьма возможно, приведут с собой такого реакционера, от которого с корнем погибнут не только Ваши насаждения, но даже самые умеренные и необходимые преобразования.
От того, что Брусилов заточен, союзники своего дела не остановят и от своих интересов не откажутся, а среди русских генералов всегда найдут себе помощника. Брусилов с его широким, просвещенным умом, с его горячей любовью к народу, погибнет у Вас в плену, в сыром прохладном помещении, на сквозняке, без надлежащего ухода за его раной… А что же и кто же от этого выиграет?!
Он остался в Москве, доверился Вам своей чистой душой. Его жизнь протекала как на ладони, Вы знали все, что он делал. Он имел возможность и до и после ранения уехать, хотя бы с первыми же украинскими поездами. Но он сказал, что от русского народа не уедет, ибо ему принадлежит! Личные и семейные интересы для него не существуют. Нам здесь жить нечем, состояния у нас нет.
Когда при обыске у нас отняли, кроме золотого оружия Алексея Алексеевича, еще четыре куска мыла и другие необходимые нам вещи, со словами: «Довольно, напировались», мне было глубоко жаль этих бедных юношей, потому что такая черная клевета губит их, а не нас. Если бы они знали, как тысячи людей знают, какую тяжелую работу я исполняла в лазаретах и приютах, а когда и кто видел наши пирования?! Мы с сестрой всю жизнь нуждались и работали, а у моего мужа для пиров не было ни времени, ни охоты, ибо он был всегда и слишком занят.
У нас с ним во время войны были в руках миллионы казенных и благотворительных денег, а между тем я не смела даже сесть в автомобиль, так как тратить казенный бензин не имела права и должна была, по желанию мужа, показывать пример всем семьям военных. У нас сохранилось настолько мало денег, что нам жить нечем. В военных займах аннулировано 16 тысяч рублей, и я продаю вещи, чтобы существовать.