ла.
Рожков, случайный знакомый и сосед наш по Остоженке, сыграл большую роль в спасении моем от холода и голода. Он постоянно приносил продукты, присылал дрова, приглашал нас обедать. Его семья и ближайшие родственники, чисто русские люди – москвичи, все бывшие богатые коммерсанты. Этот кружок, оказывавший мне много внимания и ласки, запечатлелся в моей душе глубоко.
В скором времени наш комиссар убил какого-то милиционера, в Туле кажется. Его самого арестовали, потом выпустили, так как была протекция «самого Ильича». Но в этих разбойничьих схватках, набегах и пьянстве он простудился, схватил воспаление легких, скоротечную чахотку… И «сдох», по выражению нашей горничной-девочки, которая его возненавидела за то, что он ей ничего не платил, требовал, чтобы она работала на него, и, обозлившись, собрался как-то ударить. Да жена моя не дала ее в обиду, заступилась, объявив ему, что сейчас же напишет Ленину, как господа коммунисты обращаются с пролетариями.
Итак, когда он «сдох», его хоронили без отпевания, в красном гробу. И вот тут-то, после этого, в комнатах, где он жил, и в коридоре начались странные происшествия спиритического характера. В пустой комнате – хлопанье дверьми, шаги, кашель, движение мебели. Бедные женщины – его нелегальная вдова и ее мать – прибегали к нам и к нашей бывшей прислуге, умоляли приютить их, так как они боятся оставаться в тех комнатах.
Жена моя уговорила их пригласить священника. Они послушались. Отец Владимир Кудрин служил молебен и кропил святой водой комнаты. Потом в церкви служил панихиду по умершем буяне. Есть обряд заглазного предания земле, я раньше о нем никогда не слыхал. После всего этого все успокоилось, на этом кончилась наша эпопея с господином комиссаром. И подумать только, сколько их, ему подобных, свирепствовало тогда на Руси!.. Бедные их жены поневоле…
Тут наступило тяжелое время, брат Ростислав отощал до того, что на почве склероза и истощения у него стала идти носом кровь. Десять дней не переставая; остановить кровь никто не мог. Сестры, чередуясь, держали тазик на груди его и днем и ночью. Врачи вставляли тампоны очень неудачно и только мучили его. Предписывали усиленное питание, – легко сказать!.. Откуда его было взять? Все, что у нас было, нужно было делить на многих.
Опять появилась наша милая фельдшерица Евгения Михайловна, дежурила по ночам у больного; также и Варвара Ивановна. Говорить уж нечего о сестрах его – и моя жена и Лена не отходили от него. Ростя слабел. Кровь наконец прекратилась, но он лежал пластом, не шевелясь. Твердо решил, что умрет, что умирает, и просил отца Владимира Кудрина соборовать его и причастить. Это было исполнено с большой торжественностью и настроением.
На другой же день больному стало лучше и он быстро стал поправляться. Многие друзья и знакомые старались наперерыв его подкармливать и спасли его на этот раз. Особенно старались его кормить жена В. С. В. Лидия Владимировна, а также Екатерина Николаевна Засецкая. Забот от этих женщин мы видели много.
Наступила весна 1920 года. С юга стал наступать Врангель, поляки с Запада. Для меня было непостижимо, как русские белые генералы ведут свои войска заодно с поляками, как они не понимали, что поляки, завладев нашими западными губерниями, не отдадут их обратно без новой войны и кровопролития.
Как они не понимают, что большевизм пройдет, что это временная, тяжкая болезнь, наносная муть. А что поляки, желающие устроить свое царство по-своему, не задумаются обкромсать наши границы. Я думал, что, пока большевики стерегут наши бывшие границы, пока Красная армия не пускает в бывшую Россию поляков, мне с ними по пути. Они сгинут, а Россия останется. Я думал, что меня поймут там, на юге. Но нет, не поняли!..
Предложение Бабикова о приглашении меня в члены Военно-законодательного собрания не оправдалось вследствие многих причин. Но, когда наступила война с Польшей, как я выше говорил, я считал, что военные действия Польши против России недопустимы; и поэтому когда Н. И. Раттель[136] и В. Н. Клембовский[137] стали меня уговаривать написать письмо Троцкому по поводу войны с Польшей и необходимости собрать особое совещание по этому поводу, то я, отказавшись от этого, предложил Раттелю, что я ему напишу письмо, а он может представить его, куда он желает.
Я хотел что-нибудь предпринять, чтобы оградить Россию от Польши и вместе с тем возбудить в армии национальный дух, вернее расшевелить патриотизм. Но я не успел толково ничего обдумать, сообразить, когда все сделалось помимо меня и не так, как я хотел. Никаких своих услуг я Троцкому не предлагал. Это совершенно неправильное освещение, но, конечно, выгодное для большевиков. Я разговаривал с Клембовским, он передавал наши разговоры Раттелю, а потом, как снег на голову, появился приказ Троцкого и опубликовалось мое письмо к Раттелю с комментариями и объяснениями, необходимыми для революционной толпы.
Повторяю, вышло все очень поспешно и совсем не то, что я хотел. Но было уже поздно исправлять, да и невозможно при той обстановке, в которой я находился, хотя в то время я не терял еще надежды что-нибудь сделать в желательном для меня направлении, во имя спасения Родины. Для того чтобы не быть голословным и чтобы всем интересующимся все дело было яснее, я внесу сюда в мои записки последовательно те документы, которые у меня сохранились.
Несколько строк, продиктованных мною тогда, в которых я старался составить как бы конспект для моей статьи или для моей речи, смотря по тому как сложится обстановка. Вот они.
«Некоторые из моих бывших сослуживцев, подчиненных и боевых товарищей передавали мне желание, чтобы я написал письмо о необходимости собрать совещание и обсудить положение России в данный момент. На днях, читая статью «товарища» Радека о том, что правительство может найти общие патриотические струны (по поводу наступления поляков) со всеми бывшими офицерами и вообще русскими людьми, для меня стало ясным, что политическая обстановка того требует.
Я написал письмо начальнику Всероссийского главного штаба Н. И. Раттелю, в котором явно указал на свое credo. За политические убеждения не казнят. Я был всю жизнь националистом, таковым и умру. Когда полтора года назад с меня взяли подписку в том, что я не выеду из Москвы и не выступлю против правительства большевиков, мне это было легко сделать, так как воля народная для меня закон и против народа я не шел.
Но изменить свое лицо я не могу, и вследствие этого в гражданской войне я не участвовал. Это все знают. Значит, если меня выбирают теперь быть председателем настоящей комиссии, мне необходимо подчеркнуть, что́ я писал в письме и что́ вообще полагаю необходимым в данное время. Прежде всего, для моего Отечества и для всех народов, его населяющих, необходимы некоторые уступки со стороны правительства.
Мое глубокое убеждение, что спасти положение может только национальный флаг, иначе мы все окажемся под тяжелой пятой иностранцев, которым мы нужны, как сырой материал для их выгод. Мировой революции мы пока не видим, быть может, она и будет, но, вероятно, весьма нескоро. До нее не только нас, русских, но и многих других народов, населяющих бывшую Россию, успеют истолочь в ступе и скушать до основания.
Теперь есть еще время объединить эти народы с Великороссией, крепко спаяв не на одном коммунизме, который не спаял большинства населения, а породил массу недоразумений. Стомиллионный народ, почти сплошь безграмотный и разноязычный, не может в два-три года доразвиться до коммунистической точки зрения, даже если допустить, что коммунизм приемлем и желателен для всего человечества.
Необходимы многие годы для того, чтобы подготовить народ к тому миросозерцанию, которое даст возможность принять это новое учение. Мы видим, что до интернационала и коммунизма, в высоком и чистом их значении, люди не доросли. Многое уже сделано для этого, но нужно натянутые вожжи, чтобы они не лопнули, ослабить и приглядеться, не лучше ли будет это для будущего не только нашего Отечества, но и для мирового значения этих идей.
Мы видим, что христианство в течение почти двух тысяч лет не могло осуществить идеал единого стада и единого пастыря, – что же сказать об учении, о котором народ еще три года назад не слыхал ничего. В настоящее время деревня, как и в старые времена, управляется палкой, и такой вынужденный способ управления едва ли может укрепить армию и дать ей стойких бойцов. Идеалы интернационала для большинства в настоящее время совершенно недоступны, и из-за него, сомневаюсь, чтобы народная масса охотно шла на смерть.
Не следует забывать, что народ пошел за революцией, в особенности старая императорская армия, с лозунгами: 1) немедленно мир, 2) немедленно даровую землю, 3) освобождение от каких бы то ни было обязательств по отношению к государству; и не следует забывать, что они теперь разочаровались в своих надеждах. Тем не менее народ наш прожил тысячелетие, имея на своем стяге свою веру и Россию, и в два-три года коренным образом переменить миросозерцание народное нельзя.
Подавляющее большинство делает вид, что приняло новые идеалы, но просто скрывает свои старые чувства и верования и по мановению пальца новых властей не может изменить то, что внедрялось в него веками. Если вы хотите поднять его дух и заставить его смело и храбро сражаться с внешним врагом, то не спешите менять в корне пока еще неискоренимые его убеждения.
Наше совещание, по моему глубокому убеждению, которого изменить не могу никоим образом, не может касаться плана войны и оперативных распоряжений, потому что я по собственному опыту знаю весь вред вмешательства в боевые распоряжения и соображения полководца. Военная история многократно доказывала весь вред подобного вмешательства, и австрийский гоф-кригсрат[138] достаточно ясно доказал преступность такого коллегиального образа действий. Следовательно, наше совещание обязано подробно обсудить только настоящее положение России и состояние ее армии».