М. В. Алексеев мне сообщил, что в данное время главковерх лег спать, и он его будить не может, и просил меня еще раз обдумать и взвесить мое решение. В этом я ему решительно и наотрез отказал, заявив, что ни в каком случае не уступлю и если мне не будут развязаны руки, то я настаиваю на моей смене. Тогда Алексеев заявил, что он берет ответственность на себя и от имени главковерха разрешает действовать по моему усмотрению. Таким образом, с рассветом 22 мая во всех армиях Юзфронта началась атака противника на всех подготовленных участках для их прорыва.
Из этого ясно видно, что, во-первых, 11-я армия, вопреки утверждению проф. Кельчевского, перешла в наступление не по своей инициативе, а по заранее утвержденному мною плану и по моему приказанию; во-вторых, я не мог перенести главный удар фронта из 8-й армии в 9-ю по той причине, что Ставка все время до самой осени настойчиво требовала наступления на Ковель и все присылавшиеся мне резервы сама направляла в г. Ровно.
Сознавая необходимость подкрепления и усиления 9-й армии, я, однако, мог посылать ей лишь второочередные дивизии и в этом случае сделал все, что мог. Ставка мало интересовалась 9-й армией, ее успехи не имели большого влияния на устойчивость Западного фронта и еще менее – Северного, и с этим приходилось мириться. Неудачи на обоих этих фронтах были ей, естественно, ближе успехов на моем крайнем левом фланге.
Должен еще добавить, что 25 мая, когда Эверт должен был перейти в наступление, он донес, что вследствие дождей он откладывает свое наступление на г. Вильно до 5 июня, а затем заявил, что противник на подготовленном участке настолько усилился, что он считает невозможным атаковать его здесь и переносит свой удар к Барановичам; для подготовки же в этом новом направлении требует не менее двух недель сроку. Когда же, наконец, во второй половине июня он произвел свое наступление, то потерпел, как и следовало ожидать, полную неудачу.
По справедливости, я не могу признать за собой какой бы то ни было вины в этой печальной по результатам неразберихе. Ведь я стоял во главе одного из фронтов и по долгу совести и службы был обязан выполнить общие предначертания верховного главнокомандования. Я не вхожу в детали всего переживавшегося мною за все это время (собак на меня вешали и сверху, и снизу, и сбоку) и умолчу про те сплетни и интриги, которые доходили до меня с разных сторон, но добавлю лишь, что, по моему убеждению, сделано было все, чтобы наступление Юзфронта кончилось ничем.
Подкрепления посылались мне несвоевременно, по каплям и не туда, куда я просил; и в то время, когда по условиям наших железнодорожных перевозок мне доставлялся один корпус, противнику подвозилось три. На этом-то основании, для пользы общего дела всего нашего фронта, а не одного Юзфронта, я полагал более целесообразным настоятельно требовать перехода в решительное наступление Западного и Северного фронтов.
Слыхал я по этому поводу критику, что я – странный военачальник, не желающий сделать мой фронт главным и прославиться. На это могу ответить, что вообразить мой фронт главным я не мог потому, что все средства для главного удара были у Западного, частью – у Северного фронта. Перекинуть все силы и средства этих фронтов ко мне не было возможности, а запоздалые подкрепления не сулили успеха, а только увеличивали потери в людях.
Трудно теперь мне наводить строгую критику на действия тогдашних руководителей и деятелей в высшем военном мире, ибо никого из них уже нет более в живых; скажу лишь, не греша против истины, что ген. Эверт, также ныне покойник, был излюбленным детищем Ставки, и ему все сходило с рук благополучно, а покойного Куропаткина М. В. Алексеев, из уважения к этому бывшему своему начальнику, не желал трогать и уязвлять.
Затем Куропаткина отправили в Туркестан, и главкосевом стал опять ген. Рузский, имевший особые счеты с наштаверхом и стремившийся стать помощником главковерха, т. е. сесть на шею Алексееву, или же, если это не удастся, то стать главкоюзом мне на смену, так как по состоянию его слабого здоровья он плохо переносил климат Пскова и стремился к теплу. Как я раньше говорил, я не хочу вдаваться ни в какие личные счеты, и если я в конце этой статьи поместил несколько строк с упоминанием тех или иных имен, то сделал это вынужденно, чтобы дать понятие о той обстановке, в которой приходилось работать в самом разгаре военных действий.
Не могу не признать, что такая обстановка далеко не способствовала успеху дела. Слыхал я упреки, что я не жалел дорогой солдатской крови. Признать себя в этом виновным я, по совести, не могу. Правда, раз дело началось, я настоятельно требовал доведения его до успешного конца.
Что же касается количества пролитой крови, то оно зависело не от меня, а от тех технических средств, которыми меня снабжали сверху; и не моя вина, что патронов и снарядов было мало, недоставало тяжелой артиллерии, воздушный флот был до смешного мал и недоброкачествен и т. д. Все подобные тяжкие недочеты, конечно, влияли на увеличение наших потерь убитыми и ранеными. Но при чем же я тут? В моих настоятельных требованиях не было недостатка, и это все, что я мог сделать.
М. В. Алексеев был, несомненно, человек добрый, благожелательный, умный и знающий стратег, но он ни в какой мере не был политиком и царедвор-цем, а в его положении, в бесконечно трудной обстановке, это был важный недочет. К крайнему сожалению, он также не обладал твердым характером, которым его принципал – Николай II – обладал еще в меньшей степени. Взамен твердой воли у главковерха появлялась большая переменчивость нрава, чтобы не сказать больше. Это всегда большой недочет, а в военное время это уже прямо неизмеримая беда; и, можно сказать, что в данном случае главковерх и начштаверх не подходили друг к другу.
Наконец, если взять план военных действий на 1916 год, то мы видим, что было окончательно решено нанести главный удар Западным фронтом, для чего этот фронт был снабжен решительно всеми средствами, какие только можно было достать, и была оказана посильная помощь Северному фронту, на который было возложено нанести вспомогательный удар; Юзфронту же разрешалось лишь, по его собственному почину, перейти в наступление с исключительной целью – задержать на своих местах противостоящего противника, почему Юзфронту и не было ничего дано.
Для выполнения этой задачи я и подготовил свой фронт сообразно с данной ему целью. Что же из этого вышло и как был выполнен утвержденный план? Ставка сама потребовала перехода в наступление Юзфронта первым для спасения Италии и облегчения французов под Верденом, т. е. неожиданно передала главный удар слабейшему фронту, оставив все средства Запфронту, и только впоследствии, по каплям, посылала Юзфронту запоздалые подкрепления пакетами.
Сильнейший Запфронт ничего не подготовил, к назначенному времени готов не был, запоздало атаковал, не подготовив атаки, почему потерпел крупную неудачу, и на этом успокоился. О Северном же фронте не стоит и говорить: никому и ничем он не помог.
Представляю судить беспристрастному знатоку военного дела, как назвать подобную операцию и кто виноват в преступном ее выполнении. Пусть по совести скажет читатель, можно ли при таких условиях выиграть войну и за что про что легли костьми десятки тысяч честных и храбрых воинов.
И за что про что спустя несколько лет обрушиваются на меня всевозможные критики, совершенно упускающие из виду мое невыносимо трудное положение в то время среди множества течений у высших лиц, почти всегда делавших меня козлом отпущения за свои собственные грехи. Да простит им будущая Россия, как я прощаю от всей души. Но история должна знать правду, и я бы не стал трогать этих вопросов, если бы меня на это не вызвали.
А. А. Керсновский. Четвертая Галицийская битва (Брусиловское наступление)
Давление союзников сказывалось все сильнее. Минотавры Согласия[192] требовали все бо́льших жертв. Когда императорское правительство в декабре 1915 года попыталось было возразить, что человеческие ресурсы России, на Западе казавшиеся неисчерпаемыми, на самом деле подходят к концу, союзные правительства весьма недвусмысленно пригрозили приостановить снабжение нас военными материалами (за которые мы между тем платили вперед золотой валютой и по необычайно высокой расценке). Приходилось тянуться изо всех сил и призвать срок 1918 года, в то время как во Франции призывался еще срок 1916 года.
Союзники не видели – и не желали видеть – разницы в хозяйственной структуре России и западноевропейских стран, где человека на производстве заменяла машина. У нас же призыв очередного срока новобранцев, очередной категории ополченцев вызывал незаживающую рану – истощал соки, которыми питалась страна.
В том же декабре Россию посетила французская миссия сенатора Думера. Речь шла, не больше и не меньше, как об отправке во Францию 300 000 русских солдат в смысле 20 000 тонн человеческого мяса – без офицеров и вне всякого организационного кадра. Они должны были, подобно марокканцам, сенегальцам или аннамитам [вьетнамцам], составить особые ударные роты французских пехотных полков под командой французских офицеров.
Автором этого остроумного предложения был какой-то Шерадам – публицист. При всей нашей дряблости и уступчивости этот чудовищный проект был отвергнут. Но французы все-таки настояли на отправке на их фронт русских войск (правда, в гораздо меньшем количестве и с русскими же начальниками).
Человек бюрократической складки, генерал Алексеев вместо отправки уже существовавших и сплоченных частей задумал формирование каких-то особых стрелковых полков, целиком импровизированных либо надерганных из отдельных рот. В январе – феврале было сформировано и отправлено на Западный театр войны три особые бригады и намечено формирование в продолжение 1916 года еще пять.
Антон Антонович Керсновский – одна из самых неординарных и значительных фигур в русской военной историографии ХХ в. Сын следователя Одесской судебной палаты и преподавательницы иностранных языков появился на свет в родовом имении Цепилово в Бессарабии. Будучи еще совсем юным гимназистом, Антон вступил в Добровольческую армию, вместе с остатками которой в 1920 г. эмигрировал в Сербию. Затем он ненадолго вернулся в родное Цепилово, которое вошло в состав Румынии, а потом выехал в Австрию.