Скачу отчаянным галопом дальше и встречаю крестьянок, косящих рожь. Окликаю их и прошу бросить косьбу и быстрей бежать тушить лесной пожар. Я им за это спишу косьбу, которую они мне должны за взятую у меня под коноплю землю. Каждая крестьянка брала у меня участок, за который мне причиталось по пять косарей или других работников.
Так я пробежал вёрст пять по полям, прося каждого о милости: бегите, мол, помогите потушить этот ад. Бегу и всё время оглядываюсь: вижу, что дым - во весь лес, огня не видно, только - плотный красный дым, смешанный с огнём, достигает неба.
У меня сжалось сердце. Не до того уже было, что я всё потерял - но я оставил жену с двумя малыми детьми при таком большом пожаре, среди ненавистников, ей, конечно, станет дурно, и некому будет привести её в чувство. Всё же мне удалось убедить всех встречных крестьян и крестьянок бежать и тушить огонь, а сам я поехал дальше.
Вернувшись домой, я увидел, что дыма стало меньше. Как видно, пожар тушили. Крестьяне не особенно старались - я ведь подарил им работу, что мне теперь полагается!
Сгорело пятьдесят десятин леса, неподалеку от усадьбы; иные деревья ешё тлели. Тушили мужики длинным шестом: били по мусору шестом и так глушили огонь.
Сухие ветви на деревьях сгорали, но не сами деревья. Я не уходил, пока не потушили. Всего было несколько сот человек, крестьян и крестьянок.
Когда прошла опасность, я засчитал крестьянам работу четырехсот человек. Посторонним обещал дать каждому по два пуда сена.
На этом дело не кончилось. Лес нельзя потушить за один день. Назавтра он снова принялся гореть. Снова пришлось бегать за работниками, просить, чтобы тушили пожар.
И так горело почти каждый день. Я забросил хозяйство и бегал каждый день за работниками. Я знал, что если крестьян зовут тушить пожар, они должны прийти. Но заставить их нельзя, и их помощь стоит денег.
Вообще-то пожар в деревне - страшное пугало. Огня там очень боятся.
Помню, я однажды сидел на траве рядом с косцами и закурил папиросу. Бросил горящую спичку, и трава загорелась так быстро, что я едва успел затоптать огонь. И если бы не затоптал - он бы мгновенно распространился на несколько вёрст вокруг.
И я понимал, что любой щенок - пастух или кто - может в минуту поджечь усадьбу.
Всю вторую половину лета до середины осени мы жили в смертельном страхе. Для меня это была катастрофа, которая из меня всю кровь выжала. Я ждал с замиранием сердца лесных пожаров и был очень несчастен.
Старшине я обещал хороший подарок - пять возов сена, и писарю - четвертной, чтобы в случае, если я обращусь за помощью, они мне тут же прислали крестьян.
Кроме того - я приготовил и раздал водку.
Как-то в пятницу днём снова загорелся лес. Пожар быстро и с силой распространился. На мою удачу, был праздник. Я побежал по тропинке прямо в канцелярию писаря. Старшины, проживавшего в моей деревне, дома не было. Пришёл в канцелярию - писаря нет. Мне сказали, что он у любовницы, отсюда за две версты.
Я побежал туда. Дверь заперта. Стучу, стучу - никто не отзывается. Спрашиваю соседей, здесь ли писарь, отвечают, что он здесь со своей любовницей и не откроет. Я принимаюсь с силой стучать в дверь, он выскочил из комнаты, собрался драться, но, ощутив в руке червонец, который я ему сразу сую, убирает руки. Ему очень не хочется оставлять любовницу и бежать за крестьянами.
"Я болен...",- врёт он.
С большим трудом и при умеренных угрозах кое-как его уламываю. По пути собираем триста крестьян, и я покупаю двадцать горшков водки с селёдкой и сыром.
Пока я возвращаюсь - уже вечер, и огонь охватил весь лес, и, на моё счастье, перекинулся на другую сторону от усадьбы. Крестьяне сказали, что такой большой пожар они потушить не смогут и будут охранять усадьбу от огня. Посоветовали послать к женщинам за полотном, ими самими вытканным. Полотно надо намочить в воде и постелить на крыши усадьбы.
В надежде на хорошее вознаграждение принесли из всех окрестных деревень бочки, вёдра и кадки и замочили полотно. Триста крестьян приготовили шнапс и разлеглись на траве, ожидая, что огонь подойдёт к усадьбе. От одного их ожидания пробирала дрожь. Вокруг - адский огонь, а они лежат спокойно в ожидании водки после пожара. Я смотрю, как он приближается, а крестьяне молчат. Сердце моё дрожит, голова пылает. Я взбесился:
"Чтоб ты знал, - крикнул я в отчаянии старшине, - я навсегда уезжаю из усадьбы и оставляю её полностью на твою ответственность. Помни, что ты сгниёшь в тюрьме, а Шемет будет терзать твоих внуков!"
Старшина, наконец, стронулся с места и крикнул народу:
"Идём тушить!..."
Пошли в лес, нарезали длинных веток, и триста человек стали в ряд против огня и принялись бить ветками. Медленно наступая, ряд движется вперёд, и глушит, глушит огонь. И так всю ночь шли и били ветками, пока совсем не затушили огонь, который отступил дальше.
Огонь стал такой большой и высокий, что во всех окружающих местечках было видно, и никто из этих окружающих местечек в эту ночь не спал. Стояли всё время на улице, как мне рассказывали, и смотрели на море огня. Многие знали, что это горит еврей и оплакивали его несчастье.
В шесть часов утра огонь потушили, я снова послал за водкой и селёдкой. Люди жадно ели и пили.
В восемь часов утра прибыл асессор из Березы[26] с шестьюстами крестьянами. Делать ему было нечего, но деньги у меня он взял. Как можно отпустить асессора, не сунув в руку денег? Или наоборот: как может асессор отпустить еврея, не взяв денег?
Мужики меня утешили, что больше лес гореть не будет, поскольку вся трава выгорела. Нет травы - нет опасности пожара.
И так и было.
Покончив с лесными пожарами, от чего я до времени постарел, снова принялись за работу. Я решил завести побольше скота, так как сена было вдоволь. Будет много навоза - смогу хорошо удобрять и обрабатывать землю и надеяться на лучшее.
И я принялся выполнять свой план: получать много навоза и удобрять свои поля. В конце лета я дал знать во все окрестные местечки, что беру на зиму коров. За пять рублей беру корову или быка. Из соседних местечек доставили семьдесят штук. Ко мне также явился помещик и дал на зиму сорок быков, заключив контракт на пять рублей за штуку. И тут же заплатил за это двести рублей. В контракте было написано, что в случае смерти одного из быков - с меня пятьдесят рублей. Всего оказалось у меня сто десять штук, не считая моих собственных, которых было двадцать с чем-то.
Но уже в начале зимы, я спохватился, какую я тут наделал глупость. В начале зимы цена на сено была до тридцати копеек за пуд. Во сколько же обойдётся мне пуд навоза? Мне лучше было продать сено и просто выручить на этом до двух тысяч рублей, чем брать на прокорм столько ртов. Надежды улучшить с помощью навоза почву так и так могут исполниться только через несколько лет.
План этот, может, годится для такого, как Роземблюм, живущего в княжеской усадьбе. Но я - с горькой своей жизнью в пустыне, среди огня, волков и ненавистников-крестьян - я так и так здесь долго не останусь. Что мне это даст? Но с этим уж ничего не поделаешь, как и с прочими совершёнными мной глупостями. И от этого щемило сердце.
Когда стали вывозить навоз из коровника, обнаружили под навозом большущих змей. Крестьяне, которые очень боятся змей, подняли крик, сбежались с дрекольем и их перебили. Больше шестидесяти огромных змей - иные по полтора аршина.
Змеи на меня тоже плохо подействовали.
Зимой, когда работы мало, а ночи долгие, я снова заскучал по книгам, и на меня напала большая тоска. Ночи - долгие, днём - тоже нечего делать - с ума сойти. И я поехал в Кобрин, за шесть вёрст, к сыну реб Йоше, взять что-то почитать. Взял две книги, за два дня прочёл - и снова нечего делать. Но Бог меня своими несчастьями не оставил.
Сидя дома в Хануку, вдруг слышу - что-то сильно и тяжело гремит, вроде грома. Подбегаем все к окну и с ужасом видим, к что крыша большого коровника, где стоят все коровы, обвалилась. Не представляю, как мы все тогда не умерли от страха.
Впопыхах бежим к коровнику. Сердце тревожно бьётся. Но вся скотина цела. Как видно, услышав, что крыша трещит, коровы инстинктивно прижались к стенам. Крыша сломалась посредине. Мы не умерли, но жена моя тогда заболела от страха.
Крыша сломалась под тяжестью лежащего на ней снега. Тогда был большой снегопад, а я не знал, что снег надо с крыш сбрасывать.
Хоть крыша не задела ни одной коровы, но мне из-за неё изрядно досталось: коровы совсем не выносили холода. Пришлось их лучше кормить - почти одним сеном, что обошлось мне вдвое дороже и что, к большому моему неудовольствию, дошло до шестидесяти копеек за пуд.
Крестьянам пришлось продать своих коров - их нечем было кормить. Купить скотину было можно буквально за полцены. Ту, что стоила прежде тридцать, сорок рублей, продавали в этом году за восемь-девять рублей, а двухнедельного телёнка - за восемь злотых.
Перед Песах ко мне приехали окружающие крестьяне покупать сено. Я им отказал. Никакого сена у меня не было, только по углам лежало гнилое, замёрзшее сено из стогов. Но для них и это был товар, за который они мне платили по двадцать копеек за пуд. Такое было дрянное сено. Я за это выручил сто пятьдесят рублей.
Если бы не моя глупость с навозом, я бы мог тот год счастливо прожить. Другой на моём месте съел бы себя заживо от огорчения, что своими руками потратил такое состояние. Но я переживал не из-за денег, которые я мог здесь заработать, а из-за своего невезенья, из-за того, что всё у меня "маслом вниз", навыворот, плохо, глупо, всё насмарку.
Не имея что делать, я размышлял, как пережить долгую зиму безо всякой работы, когда никто не приходит ко мне и я - ни к кому - и тут Господь снова возымел ко мне жалость, что называется, и послал новую беду, только ещё большую.
Жена моя заболела тифом после того, как вытопила шмальц из восемнадцати гусей и засолила много мяса. Сразу после неё слегли все трое моих детей.