Исправника просили подождать один день, чтобы устроить большое собрание и тогда решить. На собрании, после больших криков решили, что с тех пор, как Арон-Лейзер оставил должность, город стал, как лодка без вёсел и ни в чём нет толка. Бет-ха-мидраш и – не рядом будь помянута – баня совсем запущены. Люди живут и работают в постоянных баталиях, а Арон-Лейзер – хороший хозяин, при нём не будут враждующих друг с другом лагерей. Он, кстати, в хороших отношениях с исправником, что, конечно, важно.
Исправник получил ответ, что они хотят Арон-Лейзера.
«Ну так идите и попросите его, велел им исправник, - потому что он не хочет».
Городская верхушка, важные хозяева во главе с раввином, явились просить Арон-Лейзера, чтобы он взял обратно вожжи в свои руки. Тот не соглашался. И лишь после того, как исправник пригрозил передать управление городом асессору и взять одного из членов семьи деда в солдаты, ему пришлось подчиниться. Посовещался ночью со своей Бейле-Рашей и между ними было решено, что он должен вернуться на должность сборщика.
«Но только я знаю, - посетовала она, - что это – Божье наказание».
Он велел бросить жребий, и был выбран единогласно. Так он снова стал сборщиком. Сразу же послал за тем же писарем в Бриск, где тот занимался частной адвокатурой. Жена его и дети жили в Каменце. Дед снова стал вести городские дела твёрдой рукой, как прежде, всё шло, как следует, и город успокоился.
Как привычный к власти человек, он продолжал управлять, как раньше, в бытность помесячным старостой, о чём город уже давно забыл. Лишь для вида он приглашал иногда верхушку города на собрания. Сидели и молчали, боялись рот открыть, сказать что-то против. Просто боялись его ума, его власти. Все, к тому же, знали, что никаких денег он с города не берёт, что достаточно зарабатывает своими делами, что для него никакой роли деньги не играют, что вообще на него можно положиться – если он что-то скажет, то так и сделает.
У деда уже были такие люди, которые докладывали ему обо всём, что говорят в городе. И если кто-то выражал о нём плохое мнение, то попадал в «чёрный список» и должен был платить вдесятеро больше налогов, чем прежде, а преданные ему люди, то есть его настоящие друзья, были почти свободны ото всех городских выплат и от военной службы.
Дел с помещиками он не забрасывал, а городские дела вёл писарь. Так прошло несколько лет почти без столкновений.
Я уже сказал, что Арон-Лейзер жил широко. Имея прибыль от коробочного сбора, он получал мясо даром. Готовясь справить свадьбу дочери, он послал во все окрестные города сообщить в синагогах, чтобы все бедняки пришли к нему в Каменец на пир в честь свадьбы дочери, и три дня продолжались пиры. Он закалывал быков, и бедняки съели целую гору мяса.
На двух горах – на Башенной горе и на Адолиной для бедняков кипели котлы, как будто для солдат, и их пришли толпы. Город был похож на лагерь нищих.
На свадьбе играли клейзмеры из Кобрина и от обедов в течение всех семи праздничных дней никто из городских хозяев не посмел уклониться.
Глава 3
«Паника». – Айзикл-мясник.
Свадьбу одной из дочерей он справлял во время «паники». Вдруг распространился слух о новом указе, запрещающем девушкам и юношам вступать в брак до 20-ти лет. И этот указ, вышедший в году 5592 (1842), вызвал знаменитую панику по всей Литве и Волыни. Где только имелись восьмилетнего возраста дочь или сын – устраивали свадьбы, а чтобы не узнала полиция, устраивали тихо, тайно, без лишних церемоний.
Родители встречались, приводили мальчика и девочку в дом одной из пар родителей, ставили в комнате хупу при участии миньяна евреев, выпивали вина, закусывали куском пирога – и довольно. Потом отец брал мальчика, покупал ему талес, и уже назавтра он молился в талесе[71], но без тфиллин[72]. Также и отец невесты – брал «жёнушку», брил ей волосы на голове, надевал чепчик с лентами, и «женушка» с «муженьком» и не знали, что они теперь муж и жена.
Родители часто сводили детей вместе, чтобы они получше познакомились друг с другом. И как они раньше играли и шалили, как свойственно детям, так продолжали и дальше. Часто в драке «муженёк» срывал с головы «жёнушки» чепчик с лентами и смеялся над тем, что она ходит с бритой головой и кричал, что у неё парша. И она возвращалась домой с плачем, и ей говорили, что она не должна ходить с непокрытой головой, снова надевали на неё чепчик с лентами, приговаривая, что если она ещё раз вернётся домой с непокрытой головой, её отшлёпают. В двенадцать лет им сообщали, что они муж и жена и желали произвести хорошее потомство. Жену обучали всяким женским законам, потом их оставляли вдвоём, научив, как себя вести.
В год паники всем маленьким детям в Каменце справили свадьбы. Несколько хозяев собирались вечером, договаривались в ту же ночь породниться, и в 10 часов вечера детей уже будили:
«Вставай и иди к хупе», - говорили сонному ребёнку. Помню рассказ Айзика-мясника о том, как он женился:
«Мне было восемь лет, я лежал в кровати одетый и спал. Мама меня будит:
«Айзикл, Айзикл, вставай, иди к хупе!».
Что хупа, где хупа, – я ничего знать не знаю и не хочу вставать. Мать зовёт отца, чтобы он меня поднял. Он по-отцовски кричит:
«Вставай, Айзик, пойдёшь к хупе!»
Я говорю: «Никуда не хочу идти, хочу спать».
Отец говорит: «Вставай, тебе говорю».
«Не хочу». Отец даёт мне оплеуху, приговаривая: «Вставай!».
Я плачу, отёц берёт плётку и меня хлещет. Тут я, понятно, совсем проснулся, встал с заплаканными и сонными глазами и спрашиваю:
«Куда идти?» Он говорит:
«К хупе».
«Где хупа?»
«Идём к свату, там будет хупа».
Я ещё ничего не понял из того, о чём со мной говорит папа: какие сваты, какая хупа? И опять говорю:
«Не пойду».
Но отец снова берёт в руку плеть, и я замолкаю. Мама меня моет, надевает пальто, застёгивает штаны и велит надеть шапку. Шапки не было, я её куда-то дел, когда играл перед сном. Началась история с шапкой, и отец сказал:
«Если бы тебе не идти к хупе, задал бы я тебе за шапку».
Тем временем уже пришли от свата спросить, отчего задержка. Все искали и не находили шапку, и был переполох. Что делать? Было уже около двенадцати. Папа с мамой очень боялись, что сват тем временем передумает, и у них стало плохо с сердцем. Стали думать, кого бы разбудить, чтобы достать мальчику шапку до утра. Думали, думали и ничего не придумали. Тем временем стало поздно.
Плохо дело, нет шапки. Папа с мамой просто не могли вынести такой неприятности. Но делать нечего – не пойдёшь к хупе без шапки. Папа пошёл к свату и попросил отложить свадьбу до утра, так как жена нездорова. Папа там задержался, и мама не могла сидеть спокойно. Слава Богу – папа вернулся и сказал, что хупа состоится завтра, в десять часов вечера.
Назавтра мне купили шапку. Утром я был в хедере в отцовской ермолке и рассказал мальчикам, что папа меня хотел взять к хупе, но у меня не было шапки, и я не пошёл. Сегодня мне папа купит шапку, и я пойду к хупе.
Бейниш, сын жестянщика, сказал, что вечером он таки стоял под хупой с Двойрой, дочкой Баруха-столяра. Вокруг них покрутились, что-то сказали, дали кольцо, которое он надел Двойре на палец. Отец сказал вместе с ним молитву, а потом плясали, ели коврижки и лепёшки с селёдкой, и это было очень вкусно.
Я пришёл из хедера, и мама мне надела новую шапочку с каёмкой. Я спросил:
«Ну, когда я пойду к хупе?» Мама сказала:
«Не надо так крепко сегодня спать. Тебя с трудом подняли». Я сказал:
«Сегодня уже не пойду спать до хупы».
Но в девять часов я снова уснул, и меня с трудом подняли. Я пошёл с папой и мамой к хупе. Пришёл и увидел Зисль, девочку, с которой в прошлую субботу в доме её дяди мы подрались. Она плохая, мы с ней не водимся.
Потом поставили хупу, подвели меня под неё и примерно через минуту привели Зисль и поставили рядом. Я отбежал и крикнул:
«Не хочу стоять с Зисль под хупой, я с ней не вожусь». Мама говорит:
«Айзикл, это ж твоя невеста». Я говорю:
«Не хочу Зисль в невесты, дайте другую невесту!» И не желал стоять вместе с Зисль под хупой.
Отец уже начал, как обычно, говорить со мной сердито, но я не соглашался, и он сказал:
«Вот пошлю кого-нибудь домой за плетью и хорошенько тебе всыплю – только попробуй не встать под хупу. А ну дайте сюда пару розог, и я тут же этого жениха проучу». Зисль говорит:
«Очень хорошо – это за то, что он меня в субботу таскал за волосы. Я с ним тоже не стану под хупу». Та же история началась с невестой – сначала – просьбы матери, потом угрозы отца плетью.
Короче, проходит два часа, а «жених и невеста» не хотят стоять под хупой. Приглашённые для миньяна гости уже хотят уйти. Уже взяли веник и начали выдёргивать прутья для нас с Зисль. Мы разревелись и так, плача, стояли под хупой.
Мне велели взять её палец и надеть на него кольцо. Я не хотел брать её палец. Отец мне дал оплеуху и пригрозил плетью. Я взял её палец, сердясь, что меня принуждают брать её палец. Я её ущипнул. Она заплакала. Отец Зисль дал ей два злотых, а мой дал мне два злотых, чтобы мы помирились. Я уже взял её палец и произнёс благословение вслед за дедом, сказал «мазл-тов» и стал танцевать. Потом меня посадили за стол вместе с Зисль и кормили печеньем и вареньем. Зисль вдруг заплакала. Её мать спросила:
«Что ты плачешь, Зиселе?»
«Хочу пи…»
Её вывели.
Я сказал:
«Я тоже хочу».
Меня вывели тоже, а потом мы сидели рядом. Потом мы задремали, и моя сестра Хая повела меня домой, и Зисль тоже уложили спать.
Если была мне какая-то радость, то оттого, что я две недели не ходил в хедер со вторника до воскресенья. Назавтра к нам пришёл на обед сват, сватья и Зисль с бритой головой и в чепце до самых глаз. Мама сварила на обед курицу. В будние дни мяса не ели, разве что был какой-то праздник. Тогда тот, кто празднует, давал деньги мяснику за корову или телёнка и договаривался с ним, сколько будет стоить фунт мяса. Был один мясник, закалывавший на всю неделю телёнка. Он доставлял мясо таким господам, как асессор, писарь, нескольким богатым горожанам. А что оставалось от этого заказанного телёнка, продавал помещичьим экономам.