Отец играл в городе совсем другую роль. Был он тихим, мягким, на редкость честным человеком. Говорил мало – просто считанные слова. Но то, что сказал, всегда стоило выслушать. А в случае важного разбирательства, отца всегда приглашали быть третейским судьёй. С его спокойствием, рассудительностью и мягкой речью он всегда выяснял, кто виноват и всегда добивался, чтобы довольны остались оба: и виноватый, и обвинитель. Из-за этой способности он так стал знаменит, что к нему приезжал для разбора дел из Бриска и даже из Белостока, отстоящего от Каменца за 13 вёрст.
У отца на лице всегда была какая-то милая улыбка, и все его невольно любили. Когда он что-то говорил, все прислушивались, взвешивали каждое его слово.
Порядок, который он завёл в доме, был хасидский. Он молился в хасидском штибле, и в пятницу по ночам к столу его приходили по нескольку миньянов человек – и все хасиды. Пели, ели и танцевали до после полуночи. В субботу снова приходили к обеду, ели всякие кугели, пили водку, пели и танцевали до сумерек. Потом шли в штибль на послеобеденную молитву, а после молитвы, уже в штибле, ели ужин. Из дома отца приносили большую халу с селёдкой, несколько бутылок водки, и после этого ещё пели в штибле, до вечерней молитвы. После молитвы все хасиды снова были у отца, готовили крупник с мясом, питья было, хоть залейся, от этого снова пели и танцевали всю ночь, а на рассвете, расходясь по домам, будили по дороге жителей ото сна.
Вспоминаю, как мальчиком я за ними бегал. Мне очень нравилось, как именно будят ото сна: было известно, какой помещик с каким хозяином ведёт дела. Представительного и богатого еврея реб Лейзера, например, будили так:
«Реб Лейзер, тебя просит Диманский», - и стучали ему в ставень.
Понятно, что реб Лейзер вскакивал ни жив ни мёртв и открывал дверь. Раздавался громкий смех хасидов, рекомендовавших реб Лейзеру сделать нечто, что не принято называть вслух.
Так будили самых уважаемых жителей, и никто обычно не жаловался. Все смеялись, в том числе и разбуженные.
В пятницу вечером у отца горела масса свечей; веселье и радость, царившие у него всю субботу, трудно описать. Не представляю, чтобы где-то ещё бывало так весело, как у нас по субботам.
В Каменец приезжали в гости хасиды из самых знаменитых, по шесть-восемь человек в год и все, конечно, останавливались у отца. Каждый – на неделю, и в доме тогда бывало, как во время праздника. Один уезжал, и через несколько недель являлся второй. Опять то же самое. А раз в год приезжал сам ребе. К приезду его готовились за три недели, так как хасиды съезжались из Бриска и окружающих местечек. Приезд его нагонял страху, словно это был сам царь. Несколько сот человек бежали навстречу фургону, в котором ехал ребе, в самом городе он разъезжал с большой помпой, и каждый хасид трепетал перед ним, как перед монархом. Останавливался он у отца, которому это стоило нескольких сот рублей. Закалывали быков, гусей, индюков и устраивали пир на целых триста персон. Ели, хватали куски, оставленные ребе, и пели.
Все дни, проведённые ребе в городе, никто из хасидов не занимался своим делом. Отец, обычно такой благоразумный человек, в этих случаях бывал возбуждён обществом дорогого гостя, и вообще – радость и энтузиазм хасидов трудно описать. Каждый из них воображал, что вокруг ребе кружатся ангелы и серафимы. Руки и ноги дрожали от любви к нему, и смотрели на него, как на Бога.
Когда ребе уезжал, с ним вместе уезжали все хасиды, а отец умирал от усталости. Шуточное ли дело – отработал восемь суток, днём и ночью. Число хасидов в Каменце росло, понемногу собралось три миньяна хасидов, в основном, слонимских, трое – из Коцка, четверо – из Карлина и несколько суховольских [см. на с.114 текста, пер. с.180].
Всегда у них что-то случалось, что надо было отметить - то годовщина смерти одного ребе, то другого, то Моше рабейну[79], то Ханука, то начало месяца, то десятое число месяца тевета, Ту-бишват, Пурим, Шушан-Пурим, Песах, Лаг-ба-Омер, Шавуес. 9-го ава[80] лили вёдрами воду под ноги, готовили колючки, которые, если застрянут в бороде, будет трудно вынуть. Катаясь со смеху, бросали друг другу в бороду такие колючки. Потом шли на кладбище, где росли колючки, и снова бросали их в бороду. Так девятое аба превращалось в день смеха и шалости; пятнадцатое ава – снова трапезы[81] и к первым слихот[82] готовили особую трапезу – крупник.
В Рош-ха-Шана те, кто ехали к ребе, весь день пили вино – с концом молитвы и до полуночи. В Йом-Киппур ночью пели, в Суккот пили и пели. И всё это бывало в доме отца.
Отец курил трубку, не выпуская её изо рта целыми днями. На лице его была разлита и никогда не исчезала улыбка – ни в радости, ни в большом горе. Плачущим его не видели никогда. Понятно, что сожалея о чём-то, он был печален, и даже очень, но никогда этого не показывал. Он был настоящим, глубоко убеждённым хасидом. За один час в обществе ребе был готов отказаться ото всего на свете. Сердитым его не видели никогда. Со своей трубкой во рту он ходил и улыбался, добрый и сердечный. Он не был ханжой – с женщинами, одинокими и замужними, был любезен, награждал комплиментами и умел с ними посмеяться.
О заработке он не беспокоился, то есть – не позволял себя одолеть заботам, так как в глубине души считал, что мир – это прихожая[83], а беды, которые случаются с человеком в этом мире, так же, как и удачи - всё это лишь суета сует. Даже и в делах он этого не забывал и никогда себя не вёл, как делец.
Глава 5
Реб Исроэль. – Его пение. – Его композиции. – Его положение среди хасидов. – Реб Исроэль как математик. – Пари. – Его польский патриотизм. – Его марш в честь победы поляков. – Договор с хасидом. – Выигрыш. – Смерть реб Исроэля.
Один из самых интересных хасидов в Каменце был реб Исроэль. Он жил с женой и дочерью у деда. Реб Исроэль имел мудрую голову, считаясь смолоду илюем. Он получил когда-то две тысячи рублей приданого и содержания на пять лет от тестя, большого богача, которому хотелось иметь зятем раввина. Исроэль – так решил тесть – будет раввином в большом городе, и он от своей единственной дочери будет иметь утешение.
Но Исроэль стал-таки коцким хасидом[84], он забросил ученье, поехал к ребе и провёл рядом с ним целый год. Благодаря его большим достоинствам и учёности, ясному уму и необыкновенным способностям, он при ребе стал хасидским вождём. Одной из его способностей было пение, музыка, композиция. Он умел сам сочинять мелодию. По просьбе ребе он готовил на субботу три мелодии, и каждая из них была цельной, самостоятельной и единственной в своём роде. Никаких нот он не знал, и всё же каждая мелодия была законченной и чарующей.
Пока р. Элиэзер, его тесть, был жив, реб Исроэль больше сидел у ребе, чем дома, но после смерти р. Элиэзера его жена Сара-Бейле получила в наследство шесть тысяч рублей. Два её брата получили больше – до пятнадцати тысяч. В Литве тогда никто не оставлял наследства дочерям, но её отец не обделил.
Получив наследство, она поехала к ребе, прося, чтобы тот велел Исроэлю вернуться домой и заняться каким-то делом. Они-таки организовали какое-то мануфактурное дело, но так как реб Исроэль проводил всю неделю в хасидском штибле, а субботу – у моего отца, и о деле ничего не хотел знать, то они скоро остались без денег. Им пришлось туго, и частично они оказались на содержании у родни.
К ребе он теперь ездил только дважды в год – на Рош-ха-Шана и на Шавуот. Хасидизмом занимался дома.
Сара-Бейле была очень набожной, соблюдала все посты с перерывами, т.е. постилась в понедельник и в четверг каждую неделю, когда читали из Торы отрывки: «И вот имена…», «И пошёл один человек…», «А Моше пас скот…», «И ответил Моше…», «А затем пришли Моше с Аароном …», «И сказал Господь, обращаясь к Моше»[85]. Кроме того, молилась вечером и ночью в бет-ха-мидраше, и вела отсчёт, с благословениями после вечерней молитвы, дням от второго дня Песах до праздника Шавуот, читала слихот, не пропуская ни одной послеобеденной и вечерней молитвы[86] и часто плакала над псалмами, тайч-Торой[87] и над книгой «Цеэна у реэна»[88]. А он, реб Исроэль, молился в штибле. В неполные десять минут успевал помолиться, и все ждали, а когда он кончал, начинали пить «ле-хаим» – во здравие, и реб Исроэль веселил всех хасидов: пел свои напевы - пальчики оближешь. Умел он также красиво говорить – и на житейские темы, и о Торе. И хасиды толпились вокруг и слушали, как он красиво, на хасидский манер, излагает Тору.
Среди городских знатоков Торы он играл особую роль. Встречалось ли трудное место у Махарша, в Талмуде или в галахических решениях, приходили к реб Исроэлю. Со своей мудрой головой, он объяснял на свой манер, с искусными толкованьицами и заостреньицами, забирая так высоко, что с трудом можно было понять его высокие мысли и допущения. И в каждом суждении видна была большая мудрость и эрудиция.
Знатоки получали много удовольствия от его толкований, но не знали, что с этим делать. Их проблема оставалась проблемой, ещё сложнее, чем прежде, и как ни объясняй и ни крутись с гениальными допущениями, результат никогда ничего не давал, и знатоки уходили от него с чувством унижения: у них-то нет объяснений.
Реб Исроэль был из города Седльце, то есть, еврей из Польши, он хорошо читал по-польски и регулярно получал варшавские польские газеты. Но оказавшись в Литве, вскоре стал хорошо понимать русский и читать русскую газету. В политике он был большим специалистом и действительно знал, что творится в мировой дипломатии. Кроме того, он знал, сколько каждое правительство имеет войск и каких именно: сколько артиллерии, гвардии и пехоты, и всех генералов, отличившихся в войне, и т.п.