«Доносчик, прочь из лавки! Еврей чтоб доносил на ребе!»
А если он не достаточно быстро уходил из магазина, тут же появлялись все хасидские мальчишки, забрасывая его камнями и грязью и бежали за ним по всем улицам, по каким он проходил, так что ему пришлось из Бриска бежать. От этой игры он потерпел убытка шесть тысяч рублей!
Деньги свои у него были, банкротом оказаться он не хотел, и заплатил на мельнице, сколько пришлось. Но так как из-за «бойкота» он больше не мог продавать муку, то совсем лишился посредничества по продаже муки и стал бедняком. Напуганный насмерть, он не смел являться в Бриск.
Через какое-то время он написал на святом языке большое письмо моему отцу. Письмо, рассчитанное на то, чтобы произвести впечатление, составлено было с умом, и говорилось в нём о мире, в чём он, реб Лейб, полагался на моего отца и на р. Ореле, и как они решат, так он и поступит.
Отец позвал к себе умных хасидов во главе с р. Ореле для совета. Между хасидами было решено, что реб Лейб поедет к ребе в Слоним, взяв с собой трёх своих мальчиков в возрасте от десяти до пятнадцати лет, явится к ребе в чулках и попросит прощения, привезя с собой четыреста рублей, которые стоила взятка вместе со всеми расходами, и пятьсот рублей штрафа для Эрец-Исроэль – всего девятьсот рублей, и поклянётся со всей искренностью, что весь год будет ездить в Слоним к ребе, взяв с собой мальчиков, до самой их свадьбы. Потом они уже сами будут ездить к ребе… А каменецким хасидам он должен подарить новую Тору для штибля и приходить каждую субботу туда молиться. Что означает: он должен стать хасидом! Всё равно что заставить человека отказаться от своей веры…
В смысле денег он бы согласился, хоть их у него уже не было. Он бы продал драгоценности своей жены, невестки и дочери, но ездить в Слоним каждый год - на это он никак не мог согласиться.
И он со слезами прибежал к моему отцу, чтобы перед ним выговориться. «Мойше, - сказал он, - ты же умный человек. Ты что-то понимаешь в людях, и сердце у тебя доброе. Скажи мне, прошу тебя, между нами – после всех моих несчастий и цорес, стать хасидом поневоле? Может ли человек вообще вдруг кем-то стать насильно? Особенно после того, как я никогда хасидом не был. Нет у меня этого в крови. Я был с тобой откровенен – и ты знаешь, что с Тверским я только разговаривал. Но ведь говорить – это не то, что делать. Не достаточно ли того, что вы меня разорили, лишив заработка – вы ещё хотите отнять моё несогласие с хасидизмом, что мне так же дорого, как для тебя – сам хасидизм. Деньги я дам, хоть и последние, и к ребе просить прощения я тоже поеду – но это пусть будет всё: чего ещё людям надо? Мойше, у тебя доброе сердце, ты должен меня понять, прошу тебя, помоги мне в этом.
Отец, который чувствовал к нему настоящую жалость, обещал передать хасидам его желание.
После долгих и тяжёлых усилий, было, наконец, решено, благодаря моему отцу, что будет ему облегчение, но к ребе он всё же должен поехать, хотя бы один раз: на Рош-ха-Шана.
Глава 16
Мои занятия. – Торговцы книгами былых времён. – Моё первое общество. – Исроэль Вишняк. – Устроенный ему экзамен. – Карьера Исроэля. – Что ему помешало.
В двенадцать лет я любил летними вечерами, освободясь от хедера, приходить в бет-ха-мидраш и между послеобеденной и вечерней молитвой общаться с разными учениками бет-ха-мидраша, знакомиться с новыми порушами, а также и с недавно женившимися хозяйскими сыновьями, и говорить с ними на всякие еврейские темы и о прочих житейских делах. Я открывал Гемару – и всё время между послеобеденной и вечерней молитвой с удовольствием разговаривал, один вечер – за одним столом; на другой вечер – за другим.
Тут я часто спорил о хасидизме. По природе я имел склонность прилепляться к старшим, стараться с ними дружить. Я не смущался, что я для них - малыш, получая удовольствие от того, что мог набраться у взрослых ума, эта моя черта придавала мне смелости спорить с ними о хасидизме, а благодаря способности к спору, я часто побеждал.
В бет-ха-мидраше было много экземпляров Талмуда, но только рваных, и помню, что это было тогда горячим вопросом: молодые люди и порушижаловались, что оттого, что все книги рваные, им это мешает заниматься.
В прежние времена по стране ездили книготорговцы, каждый со своей лошадкой – настоящей клячей Менделе Мойхер-Сфорима[143]. В повозке лежали разные книги, а также и книжечки со всякими историями. Заезжали во двор бет-ха-мидраша, а на ночь - в какую-нибудь дешёвую корчму; утром перед молитвой такой мойхер-сфоримник уже стоял «с конём и повозкой» на синагогальном дворе. Иной раз книгоготорговец арендовал за пару рублей в большом бет-ха-мидраше стол у дверей и устраивался там с книгами, а его партнёр (у него иногда бывал партнёр) объезжал с частью книг деревни.
Книготорговцы часто привозили с собой анонсы о выходе разных изданий Талмуда с разными комментариями на бумаге большого формата. Однажды книготорговец привёз объявление издателя из Славуты[144] о предстоящем роскошном издании Талмуда со всеми толкованиями на очень хорошей бумаге и прекрасной печатью. Цена за экземпляр – семьдесят два рубля с выплатой в течение года по шести рублей в месяц.
Мне пришло в голову создать вместе с другими мальчиками общество: каждый даст по четыре копейки в неделю, и мы на это купим для большого бет-ха-мидраша. славутский Талмуд. Книготорговец нам показал один трактат – это была красота!
Создали общество, и Йоселе, сын богача, стал кассиром, я – казначеем, на каждые десять мальчиков мы поставили по одному «десятнику» - он должен был сосредотачивать у себя каждую неделю деньги и передавать их Йоселе. Все регулярно платили, а один из нас всё записывал в специальную книгу. Потом отдавали деньги сыну магида Мойше-Арону, а уже тот их посылал в Славуту, после чего тут же получали трактат, который переплетали в красивый переплёт. И таким образом уже получили шесть томов.
Это было первое созданное мной в жизни общество, и скажу откровенно и без скромности, что без меня оно долго не просуществовало. Только я заболел – и моё общество тут же развалилось. Йосл с Авреймеле-писцом не способны были руководить, и в бет-ха-мидраше осталось на память шесть томов – больше мы не выписывали.
Илюй Исроэль Вишняк[145], который всех нас, мальчиков, порол за неспособность учиться как он, стал в Люблине через четыре года очень знаменит. Учился он у люблинского раввина, реб Хершеле, который в своих «Вопросах и ответах» писал о нём: «мой ученик, мудрец реб Исроэль». Реб Исроэлю было тогда 12 лет. Он задумал совершить поездку в Каменец к своему деду, реб Зелигу Андаркесу. Ехал он на извозчике, выходя по дороге в каждом большом городе к раввинам, беседуя с ними о Торе и задавая им такие вопросы, что они не могли на них ответить.
Побывал он и в Бриске у раввина, реб Хершеле Лембергского, также большого мудреца. Исроэль его держал три часа в разговорах о Торе; поражал остротой своего ума. По приезде его в Каменец там уже всё кипело известием о юном мудреце.
Говорить с простыми каменецкими мальчиками ему не пристало, и он собрал вокруг себя несколько самых лучших, среди которых был и я. Я же к нему питал большое почтение, очень был польщён, что он с нами играет. Посреди игр к нему часто являлись учёные поговорить об Учении, и он их забрасывал вопросами из Гемары, а они не знали, что ответить.
Как всегда, он навестил также каменецкого равввина и задал ему какой-то вопрос. Тот ответил не так быстро, и будучи маленького роста, Израиль забрался к раввину на колени, взял большую белую бороду раввина двумя ручками и дёрнув вверх и вниз, сказал:
«Хорош раввин, если двенадцатилетний мальчик задаёт вопрос, а вы ничего не можете ответить…»
Об этом сразу стало известно в городе, и дерзость Исроэля по отношению к старику-раввину, известному знатоку Талмуда, возмутила всех каменецких больших учёных. Они собрались во главе с реб Мойше Кацем, реб Йоселе, братом карлинского, очень выдающегося раввина, и реб Лейб Бен-Меиром, и решили: задать ему, Исроэлю, особенно большие вопросы из Гемары, и если он на них тут же не ответит – выпороть.
Местом для экзамена выбрали большой бет-ха-мидраш. Прийти назначили на завтра в два часа дня. Самоуверенность была в нём очень развита, и до подобных вопросов он был большой охотник. Уверен был, что легко справится с любым, самым трудным вопросом. Но в глубине души чувствовал какой-то страх – а вдруг споткнётся и получит хорошую порку?…
В такую минуту он прибежал ко мне и попросил помочь – не дать его выпороть. Я, естественно, не отказался и привёл с собой в старый бет-ха-мидраш в час дня восемь здоровых парней…
Помню, как сегодня, что в бет-ха-мидраше собрались все каменецкие учёные, прушим и хозяйские дети, кто, учась в бет-ха-мидраше, кормился по очереди в разных домах. Собралась большая толпа. Исроэль, маленький мальчик, стоял с нами в стороне. Потом, когда пришли реб Мойше Кац и реб Йоселе, его взяли на экзамен. Они смешали трактат «Песахим» из Гемары, помнится, лист 66, страница 2, велели ему просмотреть страницу Гемары с Дополнениями и стали задавать вопросы. Исроэль влез совсем на стол и стал очень быстро водить по Гемаре своим маленьким пальчиком сверху вниз, а потом – по Дополнению. Не прошло и пяти минут, как он ответил на вопрос, учёные были поражены и потрясены мальчиком, и вместо порки стали его целовать.
«Но как это ты можешь так быстро просмотреть целую страницу Гемары с Дополнениями!» - все удивлялись.
«Дайте мне труднейшие «Вопросы и ответы», - отвечал он, - и я вот так же пробегу пальцем по странице и тут же скажу наизусть». Ему дали «Пней Иошуа»[146], и он так же быстро прошёлся пальцем по странице и тут же повторил наизусть. После чего уже весь город перед ним испытывал страх, и его гордость не знала меры. На всех он смотрел, как на невежд, неспособных ничего глубоко и как следует выучить.