нова закричали:
«Вместе, вместе!» - Как муштруют солдат. Я в душе смеялся над всей историей и таки дал ей возможность войти немного раньше. Пусть ей будет приятно. И моя-таки опять умудрилась сунуть ножку в дверь. Тут уж Арье-Лейб совсем рассердился и сказал, что жених с невестой вообще не должны сюда заходить: их надо вести в дом жениха, то есть к деду. И если она и дальше попробует пройти впереди жениха, то пусть это продлится хоть всю ночь, ей этого не позволят. Нас провели с клейзмерами ещё некоторое расстояние до дома деда. Но там был такой же высокий терраса. Родные её, однако, устав и не имея, как видно, сил препираться с Арье-Лейбом, прекратили свои попытки, хотя и кричали:
«Вместе, вместе!»
И следили за нашими ногами, которые на этот раз благополучно прошли, оказавшись в комнате одновременно.
Тут от дяди в квартиру деда принесли для жениха с невестой золотистый бульон, так как после хупы они должны остаться вдвоём в отдельной комнате, и мы поели знаменитого бульона у деда. Клейзмеры разделились: несколько клейзмеров вместе с Шебслом играли у деда, а несколько у дяди. Тут настала суббота, произнесли благословение над свечами. Посторонние ушли в шуль, а мы молились дома.
Дед был не согласен с отцом. Он не хотел, чтобы на моей свадьбе были хасиды, и они договорились, что хасиды будут только вечером в пятницу, в субботу утром и до исхода субботы. Хасиды пели, говорили на хасидские темы, а я прислушивался к их речам. Но они не знали, до какой степени я уже их противник. Мне они казались странными со своим хасидизмом. Клейзмеры играли почти всю неделю. Каждый день устраивали большой пир для всего города, как тогда полагалось.
Глава 24
Новый год у ребе. – Гнев отца из-за того, что я не еду к ребе. – Мои неприятности из-за хасидизма. – Война с хасидизмом. – Диспут. – Впечатление у домашних от диспута.
На Рош-ха-Шана отец поехал в Слоним к ребе. Сразу после свадьбы он стал ко мне относиться очень серьёзно. Ни разу не сказал мне, что делать. Он решил, что я и так понимаю, и стал регулярно обращаться ко мне только с помощью взгляда, то есть, я ему смотрел в глаза и понимал, что я должен сделать или сказать. Он считал лишним говорить мне, что надо ехать к ребе - ведь после свадьбы все хасидские дети едут к ребе, и тут, когда он поехал, он считал, что я тут же подхвачусь:
«Папа, я тоже хочу поехать»,
Но я ему этого не сказал. Это его ранило в сердце, и он отправился к ребе один.
Там ему было очень стыдно, поскольку он не мог от ребе скрыть того, что десятого элюля женил сына – ребе меня хорошо знал и предсказывал, что я стану прекрасным хасидом, и вот он приезжает без сына. Ему от этого было очень тяжело.
И вернувшись после Рош-ха-Шана из Слонима, он на меня очень рассердился и просто жёг своими резкими словами и всякими замечаниями, как бы между прочим, вроде того:
«На том свете я дождусь от тебя награды!».
Тогда я решил положить этому конец раз на всегда: выдержать с ним диспут, чтобы мы оба не мучились. Диспут – это что-то другое. Я был уверен в своей победе. Пусть он знает, что я – противник хасидизма, что уже никогда не стану хасидом – и с этим примирится.
Но всё произошло не так, как я предполагал, и было это не лёгким делом. Особенно с таким человеком, как мой отец – настоящим ангелом, воспитывавшим меня взглядом, глазами. Каково было спорить с отцом - и с таким отцом, доказывая, что путь его – абсолютно ложный? Мне это было смертельно трудно!
И я искал всё время такого случая, который бы мне придал мужества и свободы в этом деле.
Моя молодая красивая жёнушка, к сожалению, тоже была хасидкой. Воспитанная мужем сестры, пылким карлинским хасидом, она часто рассказывала, как приготовила рыбу для реб Арона, карлинского ребе, гостившего у её свояка (в Пинске замечательно готовили рыбу). Ребе поел рыбы (а был он, чтоб не сглазить, неплохой едок) и заметил, что давно не ел такой прекрасной рыбы.
«Кто её приготовил?» – Спросил он. Ему сказали, кто: приготовила сирота, пятнадцатилетняя девочка. И не только рыбу – всё, что она готовила, было необычайно вкусно. Он её благословил, пожелав, чтобы мужем её стал большой хасид. Можно понять её огорчение, когда она увидела, что я – никакой не хасид, и не еду к ребе.
Моя жёнушка играла в семье важную роль. Все её любили за красоту, хозяйственность и ум, а отец очень надеялся на то, что своим умом и красотой она меня конечно приведёт к хасидизму.
На субботу и праздник нас с женой дед приглашал к столу. Понятно, что как хасид, я бы такого удовольствия деду не доставил, но сейчас я был рад этому предложению и приходил к деду рано, как принято у миснагдов. После еды я видел из окна, как отец возвращается из штибля. Обычно он проходил мимо дома деда, а я, вместе с Либе, моей молодой женой, шёл домой, и отец говорил с ней о хасидизме, а мне каждый раз говорил колкости, что мне было неприятно.
И вот, желая, чтоб жена сделала из меня хасида, мой добрый отец заходил так далеко, что сильно унижал меня перед ней, а её передо мной возвышал, и мне это было особенно больно. Он не понимал, что таким путём он может только испортить наши отношения. Получалось так, что для него, если я не хасид, то пусть у меня будет плохая жизнь.
На Симхат-Тора[168] мы с Либе кушали у деда и когда шли в час дня от деда домой, отец вёл всех хасидов к себе. Тут уж Янкель-изготовитель уксуса и Шебсл-переписчик вынимали из печей в городе всю еду и приносили к отцу для хасидов. Ах, до чего любимый день!
Я увидел отца с хасидами и услышал голос Янкеля. Все уже были навеселе. И шли всей гоп-компанией к нам, а мы с Либе шли по другой стороне. Янкеле, желая меня поддеть, крикнул на всю улицу так, как только он умел:
«И оставит человек отца своего и мать свою». И ещё громче: «И отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей»[169]. И снова:
«И отца, и мать, и прилепится к жене». И так далее, пока мы не подошли к дому отца. Дома я спросил отца, как это он позволяет этому Янкелю так меня оскорблять. Но Янкель влез в разговор:
«Что, где? Я только перевёл ему кусок из Пятикнижия в духе того немецкого апикойреса Дессауэра».
Он имел в виду немецкий перевод р.Моше Мендельсона, называемого р. Моше Дессауэр[170].
«Унд тате, унд маме», - крикнул он.
«Но вы кричали «хунд», - возразил я.
«Нет – унд, унд», - забавлялся он.
Ну, сегодня с этим надо покончить, подумал я. Как следует напиться и поспорить. У пьяного больше смелости.
На исходе Симхат-Тора магид всегда устраивал для всех городских хозяев угощение за счёт города. Приходили к дневной молитве, устраивали пир с жареным гусем, фруктами, вином и водкой. Вино посылали заранее, в канун Симхат-Тора, и было весело. Ели и пили до двенадцати ночи, пели и танцевали. Это уже была такая давняя, ежегодная традиция.
Сын магида вместе с его зятем тоже устраивали пир, специально для учащейся молодёжи, и там тоже кутили до утра, также с хорошей выпивкой и с жареным гусем.
И с ним, с Мойше-Ароном, я договорился, что сегодня на Симхат-Тора я брошу отца с хасидами и буду открыто кутить у него с нашей учащейся молодёжью.
Тем времени у отца началось веселье. Стали усаживаться за стол. Я тоже присел, но сидел уже, как на иголках, и не долго думая, встал из-за стола и пошёл к Мойше-Арону, где все наши молодые люди хорошо проводили время. Должен сказать, что это был один лучших дней моей жизни. Мало у меня было таких дней. Мы все, двенадцать молодых людей, самых лучших учеников, танцевали, целовались и пели. Нечто духовное влекло нас друг к другу, хотелось ещё и ещё целоваться... Так мы кутили до одиннадцати ночи, а потом пошли, пьяные, к хозяевам и с ними потанцевали.
Помню, что я схватил одного еврея-хозяина, реб Шмерля, отца моего дуга, которого я очень любил, обнял и от избытка чувств крепко к себе прижал. Я был очень здоровым парнем и чуть его не задушил. Он не мог вырваться из моих рук, и несколько человек с трудом его от меня оторвали. После этого я тут же свалился на землю, смертельно пьяный, что было довольно противно, меня притащили в какую-то комнату, где уложили спать, а в час ночи Мойше-Арон разбудил меня, чтобы я шёл домой.
Дома я застал хасидов только принимающихся за рыбу. Было весело. Янкеле, коцкий хасид, который, естественно, был пьян, как Лот, тут же меня заметил и сказал:
«Хацкель, ты пришёл от Мойше-Арона, черти бы взяли его отца».
Я тут же отрезал:
«Черти бы взяли отца твоего ребе!» - Особенно грубое выражение на идиш…
Если бы хасиды не боялись деда, они бы меня тут же на месте избили, к удовольствию отца. Но деда они боялись, поэтому, стиснув зубы, промолчали. И вообще больше не сказали ни слова. Стало тихо
Я пошёл прямо к себе в спальню. Там лежала моя молодая жена и горько плакала. Она считала, что я испортил хасидам весь ужин. Им бы ещё хотелось кутить. Кровь стынет в жилах, горе ушам - слышать, как сын Арон-Лейзерова Мойше клянёт отцовского ребе его предками.
Жена вышла со мной из дому окольным путём, ведущим к польскому костёл,у и по дороге так горько плакала, что не в силах этого вынести, я был готов тут же, рядом с ней, умереть. .
«Я тебя люблю, Хацкель, - говорила она сквозь слёзы, но сейчас мне лучше провалиться, чем дальше с тобой жить. Не подумай, что я хочу, не дай Бог, получить развод, но если ты оскорбляешь по батюшке янкелевского коцкого ребе, я просто боюсь с тобой жить…»
И она всё горше плакала. Я молчал, а она так долго и с такими ужасными всхлипываниями плакала, что я был в полном ужасе.
По дороге домой я услышал голоса хасидов. Они уже расходились. Все они говорили про своё «несчастье», и не пели, как обычно, по дороге. Слова мои их страшно поразили. Я им и в правду испортил праздник.