Отец, будучи пылким хасидом, в деревне страшно скучал. В пятницу ночью и всю субботу он сам с собой веселился. Но что это за веселье: он пел, а дети танцевали. Радость получалась искусственной, и его улыбка пропала. И было видно, что без своих хасидов, в этой однообразной деревенской жизни, он тает, как свеча. Я взял себе в голову, что должен готовиться к экзамену на казённого раввина. Поехал в Бриск, познакомился там с писарем, известным маскилем, ценившим всех молодых людей, увлечённых просветительским движением, и ему понравился. Но нужно было знать русский язык. Он мне объяснил, какие книги я должен изучить и даже некоторые из них мне дал. Я также купил русский словарь. Вернувшись домой, начал серьёзно готовиться. Я знал, что отец будет против того, чтобы я учил русский язык, тем более, против того, чтобы я стал казённым раввином, но не представлял себе, до какой степени он будет против. Заметив, что я учу русский язык, он дал мне пару пощёчин и сказал:
«Мы живём и, слава Богу, никакого русского не знаем. А тебе он нужен. Ни в коем случае я тебе этого не позволю!»
Глава 28
Внезапная смерть моей бабушки. – Впечатление, которое произвела смерть на семью и на местечко. – Её похороны. – Рыдания деда. – Шива. – Высокое мнение о бабушке. – Её добрые дела. – Распад нашей семьи после её смерти.
Ещё до отъезда в Вахнович мы пережили большое горе. Как-то ночью нам постучали в ставень:
«Мойше, Мойше, вставай, мама кончается!
Поднялся плач, и мы все, смертельно испуганные, стали быстро одеваться: но руки тряслись, как парализованные. Отец, мать, я и моя жена и все братья и сёстра – кое-как накинув на себя одежду, плачем во весь голос. Лишь отец не плачет: он бледен, глаза блестят влагой. Мчимся к нашей дорогой бабушке. От большой спешки падаем на лестнице, ведущей на балкон, поднимаемся и вбегаем в дом. Но бабушку мы уже застали мёртвой. У неё произошло внезапное кровотечение: вся кровь хлынула вдруг из горла, и через четверть часа она уже была мертва. В доме мы застали всех детей и внуков, маленьких и больших, братьев деда и семью сестры. Все были в сборе, и крик и плач охватили почти весь город. Сбежались посторонние женщины, плач усилился, как если бы жестокий враг учинил в городе резню.
Только дед потеряет сознание, как подымается ещё больше криков и плача, все сбегаются ему на помощь. Яшку-доктора с другими двумя врачами не выпускают из дому – чтоб позаботились о деде, когда он придёт в себя. Бабушка лежит на полу, и дед тоже падает на пол. Вытягивается рядом с бабушкой, прислоняет свою голову к её голове и заливает её реками слёз. Он всегда был склонен к слезам, но сейчас прорвался целый поток, который лился и лился без конца. И его всхлипывания ещё больше потрясали всю семью. Плач и крики усиливались с каждой минутой, и сейчас не спал уже весь город, все вздыхали по праведнице и умнице, не имевшей в жизни ни одного врага.
С рассветом уже собрался весь город возле дома и в доме, на террасе и у всех окон. И плач разверзал небеса.
Отец сразу послал нарочного в Чехчове к сестре и к зятю Берл-Бендету. Часа через три уже приехали Берл Бендет с Двойрой и со всеми их детьми и внуками, добавившие свежие тона к плачу.
И было, конечно, о чём сетовать: эта худенькая, маленькая еврейка твёрдо держала вместе всю нашу семью, это её добрый дух внушал каждому из нас мир, это она нас учила, что надо любить друг друга, это она заботилась, чтобы наша большая семья держалась красиво, чисто и хорошо. Это она считала, что не следует проявлять гнева, что надо стараться всё принимать с любовью, что надо надеяться - никогда не терять надежды! И вот лежит она – любимая, дорогая моя бабушка, укрытая чёрным, и больше не встанет с земли.
Наступил день, но у нас у всех была тёмная ночь, и никаких человеческих сил, чтобы вынести ужасную сцену – как лежит бабушка на земле, а рядом с ней – дед, положив свою голову на её голову и льёт слёзы, как из ручья, и всхлипывает, как малое дитя, и все заодно с ним плачут.
Время от времени дед затихает, и все бегут посмотреть и видят, что он в обмороке. Поднимается большой плач, тогда бегут врачи, с бутылкой холодной воды. Его оживляют, он приходит в себя и снова падает на землю у головы бабушки, снова и снова льёт слёзы, как из ручья, и снова всхлипывает, пока не замолкнет.
Потом пришли женщины из похоронной кампании, чтобы совершить обмывание. Пришлось освободить комнату, все стали расходиться, но невозможно было оторвать деда от мёртвой бабушки, как будто его голова прикована к её голове. Он не позволял себя забрать и так пролежал довольно долго. Он всё бледнел и бледнел и было ясно, что он может тут умереть. Тогда явились единственный сын Арье-Лейб и Берл-Бендет – два здоровых молодых человека – и силой оторвали его от её головы. Но ему стало плохо. А крик был такой, как на пожаре, когда людей охватил огонь. На крик сбежались снаружи все евреи, с большим трудом отнесли деда в другую комнату и уложили в постель. Но он бросился на землю и хотел только лежать на земле, крича:
«Я хочу в землю, вместе с моей Бейле-Раше».
После того, как её по всем правилам подготовили, началась новая ужасная сцена – прощание со всей семьёй. Все на неё набросились, прося, по обычаю, прощения, чтобы была она доброй заступницей на том свете, какой была на этом. И снова дед ложился на сырую землю, насквозь пропитанную очистительной водой, положив голову рядом с её головой. Это был какой-то ужас.
На похороны пришёл весь город. Закрылись все магазины, все шинки, в домах не осталось ни одной женщины, даже в Заставье. Перед этим бабушку принесли, а после этого все сыновья, зятья, сёстры и братья притащили к ней под руки деда в полубессознательном состоянии, а врачи шли рядом с бутылками в руках.
За свою жизнь в Каменце я дважды видел большие похороны. Одни – моего дяди, каменецкого раввина, происходившие во время Сукот, и понятно, что присутствовал весь город. Вторые – были похороны бабушки, ещё более многолюдные потому, что на похороны пришли абсолютно все женщины, чего не было у раввина из-за тогдашнего обычая, согласно которому посторонние женщины не приходят на похороны мужчин.
При опускании в могилу произошло нечто ужасное. Дед будто тронулся в уме, пытался броситься в могилу и не давал уложить свою Бейле-Раше в землю. С большим трудом удалось его от неё оторвать, но после того, как её опустили в могилу, он снова к ней рванулся и страшным голосом закричал:
«Я хочу быть в земле вместе с Бейле-Раше!…»
И потерял сознание. Это помогло, и его оторвали от могилы.
Назад с похорон деда снова тащили до самого дома и там уложили в постель. Но он снова бросился на землю и ни за что не давал себя взять в постель. И так он в полуобморочном состоянии уснул. Врачи сказали, что ему надо дать отоспаться, посторонние вышли из комнаты, оставив возле него сыновей, дочерей, невесток и зятьёв. Сейчас люди плакали тихо, и так плача, ослабли. Потом улеглись на землю, а слёзы всё лились и лились.
Дед каждый раз просыпался и кричал, чтобы его закопали вместе с Бейле-Раше. Как видно, у него начался жар, и в жару он часто вскрикивал:
«Разбойники! Что же вы Бейле-Раше без меня зарыли!»
Все эти мрачные сутки никто из семьи ничего взял в рот, даже ни стакана чаю. Даже малые, шестилетние дети, тоже ничего не ели и не пили.
Вторая ночь была такой же ужасной, как и первая. Более семидесяти душ лежали на полу и все плакали. Слёзы лились на пол и доски становились влажными.
Ночью дед немного поспал, а на рассвете вскочил. Ему немного полегчало.
«Но, Бейле-Раше, - начинает он кричать, - возьми же меня к себе, ты ведь была такой верной женой, душой и телом! Покажи мне сейчас свою последнюю верность и попроси Бога, чтобы он меня взял туда, где ты есть!»
И снова он плачет, снова всхлипывает и снова дрожит, а за ним – большие и малые, и слёзы смешиваются, как в Йом-Киппур во время благословений.
Все эти два дня дед не молился. Дети, у которых был свой большой миньян, молились утром и днём и вечером. Молясь, тоже плакали. Отец молился у «столба». Он, который мог быть твёрд и не плакал, произносил слова тихо и душевно, что трогало ещё больше, чем слёзы. Молились в верхнем штибле, в спальне бабушки, и на третий день уже молились внизу, в большой комнате, так как дед не мог вынести, чтобы молились в спальне. Теперь он начал молиться у «столба», но он всё плакал, как дитя и терял сознание, и пришлось его от «столба» забрать.
Пришлось также поискать средство от плача, иначе можно было попросту умереть от горя и страха. Представители городской верхушки пришли навестить сидящих в трауре и велели прислуге поставить большой самовар, и всем стали подавать чай с булочками. С трудом удалось заставить людей выпить чаю. А дед отказался и от чая.
«Я хочу умереть, - твердил он, - хочу быть вместе с Бейле-Раше».
На третью ночь он даже немного поспал, но это был нездоровый сон, и Яшку-доктора не отпускали. Члены семьи, будучи не в силах уснуть, уселись на земле и стали по очереди делиться рассказами о бабушке Бейле-Раше, о её редких достоинствах, о её большом сердце, о её теплоте и самоотверженности по отношению к своим и чужим. Рассказывали, как она всех примиряла.
Была ли свадьба дочери, сына или внука, она сразу же после семи дней пира приглашала парочку к себе, но только каждого из них – в отдельности. Дочери, молодой жене, она долго говорила о том, что муж – это голова дома, он должен зарабатывать на жизнь, воспитывать детей, и о том, что всё достоинство жены – в её муже.
«Ты должна, - обращалась она к дочери или внучке, - не только любить мужа, но и показывать ему свою любовь. Естественно, что тому, кого любишь, доставляешь только удовольствия, а не дай Бог, не огорчаешь. Но он должен видеть и чувствовать, что он тебе дорог, как зеница ока. А если он, не дай Бог, плохо к тебе относится и не проявляет верности, на это ты смотреть не должна, не должна с этим считаться. Он, в конце концов, будет с тобой хорош, каким бы он плохим ни был. Ты также не должна своему мужу противоречить - как сказано в «Поучениях отцов» о том, чтоб не противоречить ближнему, в частности мужу, а тот чтоб отказался противоречить тебе