и ремесленники, у которых не было помещиков, покупали баранину.
Кугели были разные, но все – жирные и вкусные, даже у бедняков. В субботу все евреи хорошо жили. По сравнению с тем, как ели среди недели, субботняя еда была царской.
В каждом доме пекли халу и ставили чолнт[39]. В пятницу вечером шамес[40] шёл по улице и кричал: «Благословляй свечи!». И все евреи, выкупавшись и вымыв голову, шли молиться в бет-ха-мидраши, а потом садились за большую субботнюю трапезу. Звучали субботние песнопения, свечи горели у каждого в подсвечниках и в висячих светильниках, и каждый радовался дорогой и любимой субботе. Беды и убожество всей недели отступали, весь субботний день человек радовался, изо всех углов дышало субботой, святостью, о делах никто себе не позволял говорить, что считалось большим грехом.
Днём в субботу много занимались и много спали. И в летние, и в зимние дни учились после сна и в компании. За одним столом в бет-ха-мидраше учили Гемару вместе с раввином, за другим учили Мишнайот, за третьим – Мидраш, за четвёртым – «Шульхан арух»[41], и всё – с раввинами. За всеми столами сидели простые, рядовые евреи, которые совсем не умели учиться. Зато они умели красиво читать псалмы – с чувством, со вкусом, стих за стихом, по порядку, и это трогало сердца. Потом читали послеобеденную молитву, а после этого шли на третью трапезу – кусок рыбы для хозяев, для всех остальных – селёдка с халой, что уже было скудно.
Потом шли на вечернее богослужение, когда читали большую главу из псалмов «Счастливы те, чей путь непорочен»[42]– с трогательным напевом, говорящим о том, что опять идёт неделя с её горестями и заботами, снова потянется будничная тоска.
На исходе субботы в богатых домах пили чай, заваренный в кувшине, в прикуску с куском сахара. С одним куском можно было выпить два-три стакана чая. Если не ленились, то заваривали ещё кувшин и снова хлебали.
Покончив с чаем, брались за будничные расчёты. Торговцы снова обсуждали с жёнами список товаров, нужных на всю неделю, шинкари – количество спиртного, а евреи, торговавшие с помещиками, решали, что делать у помещика, как с ним стоит себя вести и как говорить.
Обсудив на исходе субботы с женой дела, начинали наутро в воскресенье обычный будничный труд.
Каменец был знаменит как город учёных знатоков; раввины его были из самых известных, хоть жалованья там платили не больше трёх-четырёх рублей в неделю.
К приезду раввина каменецкие знатоки, старые и молодые, готовили вопросы и возражения, чтобы его испытать, и перед своей первой проповедью он чувствовал, что сердце у него чуть не падало от страха перед каменецкими знатоками. Первая проповедь была чем-то вроде пробы. Она должна была состоять из острых толкований и перетолкований, и если знатоки оставались им довольны, он уже знал, что прошёл экзамен.
В те времена было принято среди молодых людей, женатых и имеющих детей, покидать свои дома и ехать учиться в другие города. Потому что дома невозможно спокойно учиться, и они ехали в чужие города и там сидели день и ночь и учились. О пропитании не нужно было беспокоиться: каждый такой поруш у кого-то питался – в соответствии со своим знанием Гемары: самые способные удостаивались питаться у столов богачей, а похуже – ели в бедных домах. Каждый самый мелкий хозяин кормил по крайней мере один или два раза в неделю поруша, так же, как самый бедный хозяин давал есть ученику Талмуд-Торы.
Кроме учёбы, был у поруша ещё один расчёт. В те времена, как известно, городские заправилы сдавали в рекруты, кого хотели, и для этой цели имели хаперов[43], с помощью которых хватали юношей, которых городские заправилы хотели заполучить. Хаперы для этого не ограничивались своим городом, а ехали на поиски в другие города, где юноши прятались, и хотя в ревизских сказках они не числились, ничего было нельзя поделать. Помесячный староста[44] их записывал, и когда сдавали такую не записанную душу, ей давали имя одного из сыновей богатых хозяев, таки записанных в «сказках». Душа превращалась в хозяйского сына, а несчастный отправлялся служить. Такое освобождение от обязанности поставлять солдата хозяин получал даже тогда, когда у него было шестеро сыновей, но за это он давал городу деньги – сотни было достаточно…
В те времена сдавали в солдаты даже мужчин старше тридцати лет, которые уже имели по пять-шесть детей. Тридцатилетнего холостяка было вообще трудно найти. Неженатый парень семнадцати лет считался старым холостяком, и это было уже большим позором. Взятые в солдаты поэтому бывали отцами, иной раз, нескольких детей.
Понятно, что поруша в те времена привечали и ни в какие солдаты не сдавали. В своём родном городе, однако, он сидеть боялся. Но беда в том, что иной раз кто-то из влиятельных граждан, рассердившись на его отца или на его тестя, мог его сдать в солдаты. Такое случалось, и ничего нельзя было поделать.
В Каменце было много порушей, которые сидели и учились. Мои деды, в бытность помесячными старостами, к тому же сборщиками[45] никогда не сдавали никого, кто хоть как-то мог учиться. Пока он ещё сидел в бет-ха-мидраше и мог что-то учить, он был уверен, что от службы он свободен.
В Каменце были лучшие поруши, величайшие знатоки ученья. В большом бет-ха-мидраше стояло больше шестидесяти экземпляров Талмуда – старых и местами потрёпанных, но обходились и такими: дойдя по порванного листа, брали у другого ненадолго его Гемару. В большом бет-ха-мидраше испытывали благоговение перед святостью: там учили величайшие авторитеты, там молились самые крупные хозяева, там за большим столом возле большой печки сидели старейшие люди и рассказывали всякие истории.
В целом, Каменец считался благороднейшим городом во всей Гродненской губернии. Там были учёные и философы, которые учили и философствовали и регулярно были заняты толкованием Гемары, изощряясь в едкости. Придя в бет-ха-мидраш, можно было всегда встретить евреев за всеми столами, занятых или Гемарой, или Дополнениями[46] , или Махарша[47]. Особенно отличались молодые люди в изучении Махарша. Их так и называли - «головки Махарша»; дни и ночи изощрялись они, объясняя такие выражения раби Эдельса, как «будь точным» и «вопрос всё ещё сильней ответа»[48].
Новый бет-ха-мидраш, «завидывавший» старому, привлекал к себе порушей и учёных знатоков, благодаря своему габаю[49], очень энергичному еврею. Там же оказались самые способные из хозяйских детей. Но старшие знатоки и просто пожилые люди не оставили старый бет-ха-мидраш, и таким образом существовало два бет-ха-мидраша, полных Торой.
Выше говорилось, что Каменец был благороднейшим городом в Гродненской губернии. И всё же не было недостатка в ссорах. Городские проблемы сразу делили местечко на два лагеря, и в праздничную неделю, когда никакой большой работы не полагалось делать, народ толпился группами на базарной площади, у магазинов, ища, о чём бы поспорить. Там были известные интриганы, способные так дать кулаком, что человек заболеет, острые на язык, известные грубияны. А когда в городе происходило собрание, местом которого был старый бет-ха-мидраш, они являлись со своими кулаками и своими криками срывали собрание. Был там один штукатур, настоящий городской хулиган. Он всегда поддерживал бедных, до которых ему вовсе не было дела. Дело ему было только до своих выходок - он знал, что криками ничего не добьётся, но всё равно был должен кричать, чтоб считалось, что он прав.
Были и тихие интриганы, которые на собраниях не умели рта раскрыть, но между собой, на базаре, переворачивали всё вверх дном, нападали друг на друга, и почти не проходило ни одной праздничной недели без войны. Уж они находили, из-за чего сразиться.
В Каменце было немало ремесленников, но только очень бедных. Помещики обращались по большей части к ремесленникам в Бриске.
В те времена не было города без доносчика. Понятно, что и в Каменце такой имелся, по имени Иче Шейтес. Он был портным, чинил одежду, но мало получал за своё ремесло. Главной его работой было доносить. Но он себя не ограничивал доносами на отдельных лиц, а доносил на весь город. Шёл пешком в Гродно и доносил на весь город, особенно по части «сказок». От губернатора являлась ревизионная комиссия по поводу «сказок», и город впадал в бедность, так как чиновникам из комиссии приходилось давать взятку, и не малую. Под конец пришлось заплатить самому Иче Шейтесу, чтобы перестал доносить. Он просто обездолил всю Гродненскую губернию, стал причиной горя и печали, хотя свой город Каменец он ещё жалел, и потому все должны были быть ему благодарны, не скупясь на лесть, и каждый в душе благодарил Бога, когда доносчик оставил Каменец в покое.
На Рош-ха-Шана[50] и Йом-Киппур[51] он молился в синагоге на возвышении и всю молитву плакал и стенал таким тонким голосом, так взвизгивал, что даже те, кто неспособны были заплакать во время молитвы, начинали плакать от плача и стенаний Иче Шейтеса. Плачем своим он сотрясал молящихся до костей. Он плакал, как человек, которого всё время бьют и мучают.
Помню, как в канун Йом-Киппура, когда мне было девять лет, плач Иче Шейтеса так на меня подействовал, что я, залившись слезами, потерял сознание и в разгар послеобеденного богослужения меня пришлось увести домой. Но сразу же после Йом-Киппура он отправился пешком в Гродно доносить на город.