77 Милечка.
Однако отсутствовал как раз тот из моих друзей, который через год «втюрился» именно в Милечку и даже собирался просить ее руки,— Левушка Бакст. Но его несколько времени до того похитила французская актриса Шоссе, с которой, к великому огорчению своей семьи, уехал pour filer le passionnel*, в Париж. Этот первый серьезный роман (roman passionnel **) Бакста был тогда настоящей злобой дня в нашем кружке. В начале нашего знакомства (1890) Левушка был юношей (однако этому «юноше» было уже 24 года) необычайно целомудренным и не тронутым. Он густо краснел при каждой неприличной шутке, и приходилось ему краснеть часто, так как в интиме нашей компании мы имели дурную привычку острить и шутить на темы и сюжеты недозволенные. Еще из своей первой поездки в Париж (jí¾tom 1892 г.) он вернулся таким же Sainte Nitouche ***, но среди его рассказов, очень вообще живописных, был и один, который указывал на вступление им на новый путь. Выражаясь языком XVIII века, Левушка все еще не приносил
тины «Смех», иначе говоря, издевательство над Христом. Мне же особенно запомнились две акварели — одна изображавшая самый простой российский пейзаж, другая улицу в Помпеях. * Чтобы наслаждаться любовью (франц.). ** Любовный роман (франц.). *** Недотрогой (франц.).
Варианты
жертв на алтарь Венеры, однако как раз тогда в Париже несколько гетер заманили его днем в какое-то подвальное кабаре, и эти профессиональные прелестницы, имевшие на себе en tout et pour tout * широко распахивавшиеся адвокатские мантии, защекотав его и выманив 60 франков на шампанское, произвели над ним известное усладительное действие. Кончался все же этот типичный для Бакста рассказ чем-то вроде победоносного возгласа; а именно, вырвавшись из объятий адвокатесс и уже стоя на ступеньках лестницы, ведшей на улицу,— он вынул из потайного кармана бумажник, потрясая им, крикнул соблазнительницам (с отчаянным французским произношением): «voilà, vous n'avez pas trouvé cela et ici il у a encore beaucoup cTargent **. В этой браваде Левушка видел нечто героическое и был убежден, что он отомстил за совершенное над ним насилие...
Но теперь-то этот случай был чем-то давным-давно забытым, и Левушка успел за последние три года заслужить среди друзей • репутацию настоящего Дон-Жуана. Он кичился своими многочисленными победами и он же любил со всеми подробностями рассказывать о том, как ему досталась та или иная жертва, какие он при том испытал радости. Особенно охотно слушал эти рассказы Валечка и наш «профессиональный» (но едва ли подлинный) ловелас — Нурок. Первое время свои жертвы Бакст находил среди особ весьма скромного разряда, но постепенно стал подыматься в более высокие сферы. Особенно гордился тем, что вскружил голову одной из первенствующих актрис нашего Михайловского (французского) театра — m-lle Josset, которая не отличалась красотой, но, будучи талантливой и остроумной артисткой, обладала в то же время тем, что французы обозначают словами: «avoir du chien» ***. Впрочем, рыжеволосая Josset была еврейкой; и вот рыжеволосость и еврейство сыграли известную роль в этом сближении — ведь волосы девушки, обладавшей еще очень густой шевелюрой, были ярко-рыжие. Не принадлежа к натурам сильным и оставаясь все еще довольно наивным «провинциалом», Бакст скоро «сдал все свои мужские позиции». И из победителя под действием чар лукавой и циничной женщины превратился в покорного невольника. Напротив, Жоссе не только все крепче привязывала его всякими ухищрениями, но и развращала его своей специфической парижской «жизненной философией». Через несколько месяцев этой связи Левушка утратил и последние остатки своей роли и превратился в какое-то «олицетворение тряпки» — une loque.****. В виде такой тряпки они был увезен в Париж. Впрочем, в качестве оправдательного предлога
* Всего-павсего (франц.).
** Ну вот! Этого вы не нашли, а здесь еще много денег (франц.), ** «Женщина с изюминкой» (франц.). *** В размазню (франц.),
563
Варианты
мотивом этого бегства продолжала служить необходимость закончить заказанную в. к. Алексеем Александровичем картину: «Русские моряки в Париже», под которую была забрана вперед некоторая сумма денег.
Никогда, кажется, не было в нашем кружке разговоров о Баксте, как в течение этой его любовной авантюры, затянувшейся более чем на два года. Но наши эти разговоры состояли из благодушного су-дачеппя, причем мы, признавая все права такой пламенной страсти, в сущности не осуждали его поведения. Напротив, двое лиц переживали бегство Левушки очень тяжело — то были его почтенная матушка и левушкин ученик-меценат Мита Бенкендорф. Госпожа Розенберг, раньше у нас никогда не бывавшая (и с которой вообще мы виделись всего на двух свадьбах левушкиных сестер и еще раза три, при довольно редких посещениях моего друга), теперь стала меня навещать чуть ли не каждый день, и каждое ее посещение проходило в сплошной жалобе на то, что «эта француженка» губит ее сына, и в желании вырвать из ее когтей похищенного ею. Немало писем и телеграмм было мной тогда послано Левушке под действием этих воплей. Это горе матери хоть и казалось мне сильно, на еврейский лад, преувеличенным, вызывало, однако, во мне настоящее на жалости основанное сочувствие. Совершенно иное впечатление производили на меня негодование и чуть ли не угрозы «Миташки», который тоже раньше у меня ае бывал, а тут поваживался захаживать через день, а то и два раза в день. Начиналось каждое такое посещение с вопроса: «Avez — vous des nouvelles de Baxt.?»*, и за этим неизменно следовало: «II se perd, се malheureux, il finíra mal»**. Я более и менее вторил ему, так как тоже был встревожен за друга, но все же внутри меня разбирал смех и своего рода злорадство — мол так тебе и надо, поделом тебе за то, что ты бессовестно эксплуатировал бедного художника и пользовался его талантом, чтоб иметь художественный успех в обществе. С другой стороны, я считал, что такая разлука Левушки со своим «пауком», роль которого в карьере Бакста была уже исчерпана (ведь у Бакста было теперь известное имя, и он уже успел приобрести некоторые связи в высшем свете), эта разлука была Левушке только полезна. Полезным мне казалось и то, что он перестал слушать советы и критики Мита — человека несомненно остроумного и в какой-то степени тонкого, но пропитанного всеми предрассудками, которые можно объяснить словами «салонный» вкус.
Зовы матери, Мита и мои, разумеется, не возымели какого-либо действия. Бакст попросил меня выставить на выставке в Академий художеств несколько своих старых картин (то были сущие пустячки, и ничего более серьезного у него в мастерской не нашлось),
Есть ли у вас известия о Баксте (франц.).
Он себя губит, бедняга, он плохо кончит (франц.).
Варианты
5G9
он и сам неожиданно явился, но проболтавшись в Петербурге несколько дней, он снова затем укатил в погибельный Париж к своей «Цирцее». Вид у него был сильно изношенный, да и всем своим нравом он более не напоминал прежнего Бакста, являя собой олицетворение рассеянности и самых путаных тяжелых переживаний. Было очевидно, что все его мысли были там, и не столько мысли, сколько весь его «физический состав», все его желания и стремления. Эти желания и возымели верх над всеми другими соображениями, и Левушка, наскоро простившись с друзьями и с семьей (но, кажется, не посетив Бенкендорфа), сел в поезд и исчез, даже не пообещав, что он скоро будет обратно...
ВТОРОЕ МАРТЫШКИНСКОЕ ЛЕТО. -У ТЕНИШЕВЫХ В ТАЛАШКИНЕ. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ В ПАРИЖ
Стр. мечты о Париже несколько тогда померкли. / мечты о Париже Ю2 несколько тогда померкли, несмотря на то, что их оживил было своими восторгами Левушка Бакст. Приехав к нам на целый день, он почти безумолку рассказывал, однако успел кроме того написать с меня (со спины, за работой) довольно удачный этюд маслом. Стр. нежели другие его произведения. / нежели другие его произведе-104 ния. Однако большого успеха портрет все же среди наших друзей не имел, и причина тому была все та же известная «приблизительность» в рисунке и вообще нечто любительское.
Стр. этой старосветской живописи. / этой старосветской живописи.
112Мое посещение Пауля Мейергейма затянулось на целых три
часа, и оставайся я в Берлине, я, вероятно, еще ближе сошелся бы , с ним. Да и «добыча», которую я у него забрал, была из тех, что меня радовала,— то был отличный, уверенно сделанный, «крепкий» гуашевый этюд какой-то тирольской деревушки и три чудесных рисунка зверей, из которых два были мной куплены для Тенишевой, третий же, изображавший обезьяну, он, несмотря на все мои протесты, подарил мне с весьма любезным посвящением.
«Пришлось» мне еще посетить в Берлине одного художника,— говорю пришлось, потому что имя его не стояло в моем списке, да и не'" могло стоять, так как я не любил его умелого и холодного, пустого искусства. То был Ludvig Dettmann, который только
570Варианты
что тогда начал обращать на себя внимание, но на которого некоторые художники возлагали большие надежды. К нему меня усиленно «тащил» Герман, но когда и Мейергейм настойчиво несколько раз повторил фразу о необходимости мне посетить Деттмана, то я не счел возможным от этого уклониться. К сожалению, от личного контакта с художником я получил то же впечатление, как и от его произведений. Это был длинный, довольно худой, еще очень молодой человек, напоминавший типичных немецких студептов, неловкий и резкий в движениях, конфузливый и от конфуза немного нахальный.
Картин у Деттмана на дому не оказалось (они, по его словам, «гуляли по выставкам») и лишь среди этюдов крупного формата два или три отвечали условиям Тенишевского собрания, т. е. были написаны водяными красками. Мой выбор остановился на большом этюде, изображавшем уголок сада, типичном для тогдашних исканий «plein air'a», т. е. серого освещения без солнца (лет пятнадцать назад главой этой «школы» в Париже был балтиец Лепаж). Этюд этот был исполнен мастерски, но все же это была вещь заурядная, и приобретать ее не стоило.