Стр. выкрики газетчиков. / выкрики газетчиков, й опять — до чего все 117 это безобразие не было похоже на те образы Парижа, которые возникали у меня при чтении «La Semaine des Enfants» или романов Александра Дюма пэра. Смутило меня еще то, что та церковь, что стояла у самого вокзала, оказалась мне совершенно незнакомой, а ведь я был уверен, что я все церкви Парижа, и старые и новые, знаю. Мало того, хоть еще было довольно светло, я не мог решить такого простого вопроса, старинная она или нет? '* Стр. Щеня и Фильд снимали / Мастерская Бакста (куда, однако, он нико-
119го не пускал и где он как будто ничего не делал) находилась доволь
но далеко от нас, тогда как Женя и Фильд снимали
Стр. абсолютное свободомыслие. / абсолютное свободомыслие и коист-
120руктивные лозунги. Довольно-таки определенный привкус «герце-
новщины» был даже чем-то обязательным, и если только кто-либо
позволял себе не разделять «установок» автора «Былое и Думы*...
то на него склонны были смотреть в лучшем случае как на «без
надежного клеврета ненавистного царизма».
Стр. г-жей Виже Лебрен. / г-жей Виже Лебрен.
120Левушка Бакст приходил к нам чуть ли не каждый день, но
беседа почти исключительно вертелась вокруг его сердечных дел.
То была церковь St. Laurent. Он&ттаринная, но фасад у нее новый, времени Наполеона III.
Варианты57Ì
Он переживал убийственное разочарование в той особе, которой он «дал себя похитить» два года назад. Он успел изучить мадам Жоссе до самых основ ее порочного и пустого существа — особенно в периоде, когда она в разгаре их романа заперлась с ним в бретонской деревушке (тогда еще не ставшей модной) Perros-Guirec. Но то были месяцы, если и полные всяких сцен, размолвок и ссор, однако все же еще не остывшей страсти. Бакст, когда-то наш целомудренный и стыдливый Левушка, завершал именно тогда свое, если можно так выразиться, «эротическое воспитание» под руководством женщины, о специальной опытности которой он рассказывал много и подробно. Но затем, по возвращении любовников в Париж, начались более тяжелые между ними раздоры, вызываемые взаимной ревностью обоих и непреодолимой склонностью г-жи Жоссе к самой циничной лжи. Несколько раз Бакст удостоверялся в том, что она ему изменяет (у нее был какой-то богатый покровитель, которого ей удалось первое время прятать от своего amant-de-coeur*, но который затем занял менее затушеванное положение в этом menage à trois **), и в конце концов эти вечные распри закончились почти драматически, когда Бакст в Берлине, куда Жоссе ездила на гастроли, застал ее en plein flagrant délit *** с этим ее покровителем. Но этот случай, завершивший печальный роман моего друга, произошел несколько позже, а покамест он все еще «бился в когтях сирены». Сегодня он принимал решение с ней бесповоротно порвать, клялся (себе и нам), что никогда больше ее не увидит, поносил ее самыми бранными словами, а завтра он или первый отправлялся к ней с повинной или же уступал ее мольбам возобновить порванную было сладко-мучительную связь. Рассказывая все эти перипетии, жалуясь, ища у нас моральной поддержки (но какую поддержку могут посторонние оказывать в делах, в которых властвуют разнузданные страсти?), повторяя свои проклятия и клятвы, Левушка просиживал у нас до глубокой ночи и затем брел но спящему Парижу в свое далекое обиталище '* на пляс Перейр. В обществе Левушки же произошло и наше первое знакомство с Версалем — с тем божественным местом, которое затем в течение всей жизни не переставало меня манить и в котором в два приема мы впоследствии (в 1906 г. и в 1924 г.) прожили «своим домом» особенно приятные, заполненные художественным творчеством годы.
* Друга сердца (франц.).
** Любовном треугольнике (франц.). *** На месте преступления (франц.).
** Однако не в одних только подобных жалостливых разговорах проходили наши беседы с Л. Бакстом. Он вообще не мог долго оставаться без того, чтобы не занять своих рук рисованием и живописанием. И вот в течение нескольких его вечерних посещений он сделал пастелью два удачных этюда с меня (читающего) и с Ати. Эти пастели находятся в составе Семейной хроники у меня здесь, в Париже. Любопытно, что мое темя уже тогда стало обнаруживать начало облысения.
572
Варианты
Глава 16 ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ СОКРОВИЩА ПАРИЖА
çmp. слепого консерватизма! / слепого консерватизма!
140Если же теперь припомнить, какие именно картины в Лувре на-
ходили во мне особенно сильный отзвук, то этот перечень надо будет начать как раз с помянутых уже двух «контрастов» — с «Положения во гроб» Тициана и с «Коронования Богородицы» Беато Анжелико. Непосредственно рядом с ними я назову «Голгофу» Мантеньи и его же «Парнасе», «Богородица с донатором» ван-Эйка, «Рай» Тинто-ретто, «Елену Фурман» Рубенса и «Нарцисса» Пуссена... Несколько луврских картин XIX века также принадлежали к моим любимейшим,— среди них на первых местах пейзаж Милле «Радуга», «Вергилий и Данте» Делакруа, его же «Баррикада», портреты Давида, Энгра. Некоторые из тогдашних моих увлечений были впоследствии^ вытеснены произведениями более сильных темпераментов и большей интенсивностью красок (и еще более блестящей происшедшей во мне самом эволюции вкуса, но в общем я оставался верным своим предпочтениям и «краснеть мне за них не приходится».
Стр. вызывала только одно недоумение. / вызывала только одно недоуме-
140кие. Напомню, что за исключением ее, приобретенной благодаря
подписке среди поклонников Мане (дар Кайботта еще не находился
в Люксембургском музее, пожалуй, и сам завещатель был еще
жив?), музей был заполнен продукциями довольно безотрадного,
а то и просто банального характера. И тогда, как и впоследствии,
«приобретения государством» не отличались ни вкусом, ни толком,
ни прозорливостью **.
Стр. которым Франция особенно гордилась. / которым Франция особенно
141гордилась. Однако мне главные сюжеты этого цикла не нравились;
эти поиски «стильного реализма» показались мне не достигавшими
своей цели: их элегантность была чисто иллюстративного характера,
световой колорит очень условным. Я лучше оценил те небольшие
пейзажные композиции, которые как бы дополняли более монумен
тальную серию. В них темперамент художника чувствовал себя сво
боднее, в них ему не надо было заботиться о том, как бы скрыть
свои основные черты — поверхностность и рассудочность.
сковывали его воображение. / сковывали его воображение.
Стр. ß произведениях Бенара можно было увлечься его пусть и не-141 сколько искусственно-распаленной фантазией, в Пюви же раз не
Такими же чертами отличалось и все отделение скульптуры в Люксембургском музее. Помнится, что Родеп был представлен одним произведением — не то «идеальной головой», не то портретом; весь же лес статуй в перистиле являли общество жеманно-извивавшихся приторных красавиц, которые, впрочем, были превосходно высечены из белого мрамора и вызывали в публике уверенность, что французская скульптура продолжает стоять на недосягаемой высоте.
Варианты
57$
убеждали идеалистические поиски, то тем более начинал угнетать недостаток даже того «рассудочного» темперамента, который позволяет видеть в Пуссене гения.
Особенным характером отличалось мое разочарование, касавшееся «богов» моего детства и отрочества, к которым я продолжал и позже чувствовать род нежности, а то и благодарности. Но до тех пор я был знаком с их творчеством, за редкими исключениями, лишь по> воспроизведениям, чаще всего мало удовлетворительным. Теперь же, при непосредственном ознакомлении с главными произведениями, я уже не в силах был разжечь в себе прежний энтузиазм. Это касается как всей группы классиков начала XIX века, так и некоторых «более скромных» представителей романтической эпохи. И не-петому я в них разочаровался, что классицизм или романтизм, самые идеи, составляющие их основу, мне опостылили (в странном соединении я содержал оба течения в своем сердце, да и продолжаю их содержать), но просто [стал] удостоверяться, что и это, и баров Ж'ерар, и Герэн, и мой любимец Жироде, да и сам Давид уже очень далеки от того, что я теперь искал в живописи. И все же иные картины (и среди них на первых местах «Коронация» Давида и «Битва при Эйлау» Гро) можно считать подлинными триумфами мастерства и выразительности! Чудесными, но совершенно отдельно стоящими оставались все творения Прюдона...
Что же касается до когда-то главного моего любимца, Поля Деларош, то и краски его и самые его концепции показались мне тусклыми и даже приторными. Ему в той же зале, где еще продолжали висеть и его «Смерть Елизаветы» и «Дети Эдуарда», слишком вредило соседство «Резни на Хиосе» и «Вергилия и Данте» Делакруа. <...> * оказался и когда-то столь прославленный Hémicycle ** в Ecole` des Beaux Arts, который был знаком по гравюрам в Magasin Pit-toresque и который когда-то казался мне достойным быть поставленным рядом с произведениями самого Рафаэля... Вместе с Деларошем померкли в моем критическом сознании и те мастера, которые по< заказу Луи Филиппа заполнили стены Версаля иллюстрациями особо внушительных размеров во славу de toutes les Glotres de la France ***. И среди них можно выискать вещи, полные добротной школьности, а иные и такие, в которых проявлялась и доля исторического понимания, но все же до чего это было далеко от настоящего волнующего искусства. До чего некстати наполнили эти велеречивые анекдоты залы дворца Людовика XIV, тут же, рядом с теми аппартаментами, которые, хоть и запущенные, пустые от мебели,, однако все еще убедительно вещавшие о подлинной славе эпох французского прошлого и о короле, недаром прозванном «солнечным»..*.