Постепенно у меня стало повышаться давление. Врачи говорили, что это реакция сосудов на постоянный стресс. Надо убрать стресс, тогда давление нормализуется.
Убрать стресс — значит убрать Аньку. Убрать Аньку — ранить внучку. Если выбирать между мной и внучкой… Никто даже и не будет выбирать. Внучка главнее, поскольку маленькая, беззащитная и беспомощная. А я — большая, перезрелая и самодостаточная. Значит, оставалось ждать чего-то, неизвестно чего, и я ждала. Покорно, как лошадь под дождем.
ТАНЬКА
Танька — жена моего отца Игоря Константиновича Волкова.
В детстве я видела его редко. Отец был занят наукой. Его волновала тема бессмертия. Человек живет по программе: рождается, развивается, формируется — это первая фаза. Потом расцветает, цветет и отцветает — вторая фаза. А дальше — стареет и умирает.
Отец хотел найти в организме «часы жизни» и перекусить проводок, который связывает вторую фазу с третьей: расцвет со старостью. А такой проводок есть. И если его вовремя перекусить — расцвет затянется до бесконечности. В сущности, это и есть бессмертие. А возможно, оно уже было. Моисею, который водил евреев по пустыне, было четыреста лет. А Сара своего первенца родила в девяносто. Может быть, это миф. А может, и реальность.
Отец приблизился к этой разгадке, но отвлекся на зов любви. Он улетел из семьи, как птица, и свил себе новое гнездо. Но из нового гнезда он тоже улетел, или выпал, или его вытолкали, после чего он запил и потерял человеческий облик.
Такого вот, потерявшего облик, его подобрала Танька, отогрела, отмыла и сунула себе под юбку.
Под юбкой отец воскрес, взялся за диссертацию и получил Государственную премию. Президент страны вешал ему значок на лацкан пиджака. А мой отец растерянно улыбался и произнес благодарственную речь. Поблагодарил президента и свою жену Таньку.
Танька не выдержала бремени славы и охренела. А может, она всегда была такая. Я ведь не знаю.
Ее главная задача жизни — развести нас с отцом как можно шире — так, чтобы мы забыли лица друг друга.
Когда я звоню, она спрашивает:
— Зачем? Что ты хочешь?
— Отца хочу.
Но Танька не верит. Она подозревает, что я хочу его деньги, дачу или лауреатские возможности: больницу, путевку в санаторий.
Я понимаю, что через Таньку мне не пробиться.
— Как он себя чувствует? — спрашиваю.
— В соответствии с возрастом, — отвечает Танька.
Это значит, отцу не удалось перекусить проводок. Он вступил в третью фазу — старения.
— Врачи говорят, что у него ишемия, — сообщает Танька.
— А что это значит? — пугаюсь я.
— Сужение сосудов. Есть вероятность инфаркта.
— Может, я к нему зайду?
— Зачем?
— Повидаться.
— Зачем?
— Я его дочь вообще-то, — напоминаю я.
— И что?
Вот тут действительно нечего сказать.
Было время, когда Танька окучивала отца. Она старалась мне понравиться и связала в подарок шапочку и шарф. Подарила. Это был дружественный знак. Я, в свою очередь, отыскала среди своих ранних картин «Одуванчики» и отвезла в подарок. Я вообще очень люблю рисовать одуванчики — прозрачные сферы. Совершенство своего рода.
Я взяла картину и заехала к Таньке. То, что я увидела, поразило меня раз и навсегда: в центре комнаты лежал стог овечьей шерсти. Рядом — прялка допотопных времен. За прялкой — Танька. Прядет, как Арина Родионовна.
Зачем? Разве в магазинах нет готовой шерсти в клубках? Потом сообразила: себестоимость, изделие из магазинной шерсти стоит в десять раз дороже. На порядок выше.
Со временем Танька и отец переехали в новую квартиру. Но стог так и остался стоять в углу, и прялка рядом. Многие думали, что это дизайн. Никому в голову не приходило, что древняя прялка — орудие производства. Натуральное хозяйство. Не хватало, чтобы Танька держала на балконе овец и сама их стригла.
Во время перестройки отец ничего не зарабатывал. Ученые оказались не нужны.
Мой муж по-быстрому смотался в Америку. Он там спокойно работал, ему адекватно платили. Никому ничего не надо доказывать.
Отец не мог оторваться от своей лаборатории. И не хотел. Это было высокое сообщество умов и сердец. Они делали общее дело и служили ему. Общее дело — это смысл жизни. А кто же бросает смысл? Это все равно что бросить веру.
Танька пряла изо всех сил, ость от овечьей шерсти летела в пространство, проникала в легкие. Танька кашляла.
Отец остался на нищенских деньгах. Танька пряла и сучила грубую нитку. Вязала шали.
Я, как художник, видела несомненный вкус и стиль. Но кто сейчас носит такие тяжелые, громоздкие шали? И главное — куда?
— Иностранцы покупают, — сказала Танька. — Я эти шали сдаю в художественный салон. Если хочешь, я могу тебе уступить… вот эту.
Танька показала мне серую ячеистую шаль, похожую на рыболовную сеть. К ней были приделаны терракотовые и желтые цветы. Каждый цветок был вывязан особой вязкой.
— Красиво, — отметила я.
— Тысяча долларов, — сказала Танька.
Я поперхнулась и промолчала. Я не ношу шали, у меня не хватает роста. И еще одно: с учетом наших отношений могла бы продать дешевле. Могла бы и подарить.
В комнату вошел отец.
— Посмотри, как красиво, — сказала Танька.
Я стояла, покрытая шалью.
— Нет, тебе не идет, — определил отец. — В этой шали ты как Азучена.
— Кто это? — спросила Танька.
— Старая цыганка, — объяснила я. — Из «Алеко».
— А где это? — не поняла Танька.
— Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют. В Бессарабии, — сказал отец и закурил трубку.
У отца — особый табак с ароматом виски и вишни. Я с наслаждением вдыхаю. Этот запах для меня — запах отца.
— На что мы будем жить, если у тебя будет инфаркт? — задумчиво произнесла Танька.
— А почему у меня будет инфаркт? — слегка обиделся отец. — Может, у тебя будет инфаркт?
— У меня — не страшно, — сказала Танька. — Я здоровая. А у тебя все остальные органы скомпрометированы.
Отец пожал плечами.
На стене висела Танькина фотография в молодости. Танька была похожа на Мерилин Монро, но лучше. Более строгая, не такая сладкая. Она и сейчас красивая, если приглядеться. Мешает выражение лица. В лице — постоянная тревога: будет или не будет инфаркт? Купят или не купят шаль?
А отец думал о бессмертии. Голова — в облаках. То, что на земле, ему было совершенно неинтересно. Все земное лежало на Таньке.
Иногда Танька меня угощала. Я не ела. Боялась отравиться. Танька предлагала то, что следовало выбросить. Например, сдохшую колбасу. Она доставала кусок, рассматривала его, нюхала. Потом отрезала внешний зеленый слой, а следующий — менее зеленый, но все же скользкий — предлагался мне.
Я стеснялась за нее — не за колбасу, а за Таньку, и придумывала причины. Например, я на диете. Или: я уже завтракала (или ужинала). Хотя следовало сказать: «Съешь это сама. А я посмотрю — выживешь ты или нет».
Я приглядывалась к Таньке. То, что ею двигало, — не просто жадность. Это — служение идее. Идея — экономия средств. Танька, как солдат на посту, стояла на страже каждой копейки.
Я уверена: угощать — это большое удовольствие для двоих. Для того, кто ест, и особенно для того, кто угощает. Дает. Давать приятнее, чем брать. Но у Таньки другие приоритеты. Ничего не давать. Никому. Никогда. У нее была для этого фраза: «А почему я должна?» Она никому ничего не должна. Ей все должны. За что? За то, что она — Мерилин Монро, и даже лучше. За то, что Волков — лауреат Государственной премии. И вообще…
Настало лето. Танька и отец засобирались на юг. В Ялту. Туда же засобиралась моя дочь Лиза. Они ехали большой студенческой компанией.
Я не хотела, чтобы Лиза жила в палатке и спала на земле. Я боялась за ее почки.
— Но у всех почки, — резонно возразила Лиза.
— Чужие органы меня не интересуют. А твои — скомпрометированы.
— Как это? — удивилась Лиза.
— Ты в детстве болела. Почки — твое слабое место.
— Тогда я буду жить в гостинице. Ты достанешь мне номер.
— Это невозможно. Каким образом, сидя в Москве, я достану тебе номер в ялтинской гостинице?
— Пусть дедушка достанет. Может он что-то сделать для внучки?
Я задумалась. Просить отца — значит просить Таньку.
Танька умеет меня достать. После разговора с ней я на какое-то время схожу с ума, бегаю из угла в угол, разговариваю сама с собой и делаю перед лицом короткие гневные жесты. Танька стоит мне здоровья.
У Таньки есть фраза: «Волкова надо беречь». И она бережет его в основном от меня и от Лизы. Как собака, она охраняет пространство и облаивает все вокруг. В основном меня.
— Звони деду сама, — предложила я.
Лиза заплакала. Плакала она некрасиво, как я. Все личико сминалось. Я посмотрела на ее смятое, родное, полудетское личико и сдалась.
— Ладно, попробую достать тебе номер.
Я позвонила на Ялтинскую киностудию. У меня там была знакомая редакторша. Я сказала:
— Инна, ты должны достать мне номер в гостинице на июнь.
— Ты послушай, что ты говоришь! Как я тебе достану номер в сезон?
— Делай что хочешь. Иди отдавайся, плати, ври. Нужен одноместный номер. Поняла?
Инна молчала. Возможно, перебирала в уме свои возможности. Потом сказала мрачно:
— Я попробую, но не обещаю.
На другой день раздался звонок из Ялты.
— Ты будешь смеяться, — сказала Инна. — Но я достала одноместный номер.
— Каким образом?
— Актер не приехал на съемку. Номер освободился.
— А почему не приехал?
— Умер.
— А-а… — Я покачала головой.
Жалко, конечно, что человек умер. Но с другой стороны — номер действительно свободен. Актер мог просто задержаться, и тогда номер бы отобрали.
— Я знала, что ты найдешь выход, — сказала я.
Это была благодарность.
Вечером этого дня позвонила Танька и без «здравствуй» сразу завопила с самой высокой ноты: