– Только живи! Только дыши! Не сдавайся, слышишь? Я обязательно тебя найду, мы снова будем вместе. Только дождись меня, удержись, выживи, хорошо? Моя чудная отважная подруга, только выживи!
Уснуть я в ту ночь так и не смогла, а через несколько недель после этого случая мне вдруг позвонил следователь Сергеев и сообщил, что у него появились кое-какие зацепки. Как оказалось, ему удалось проследить связь Тамары Андреевны – к слову, при последней их встрече правая рука ее была в бинтах, видно, кому-то из питомцев не понравились жесткие методы воспитания именитого кинолога, – с питомником, находившимся в Тверской области.
Когда мы со следователем приехали туда, стояла уже поздняя осень. Под ногами чавкала размокшая грязь – первый снег в этом году был ранним, теперь же, подтаяв, развез красноватую глинистую почву и грязными лужами скопился в разъезженных грузовиками колеях. Сердце мое, так и не успокоившееся после того приступа, заходилось в груди. Я боялась надеяться и невпопад отвечала на неловкие попытки Сергеева завести со мной разговор.
На входе Сергеев сразу махнул полицейской корочкой и отправился в административный корпус разговаривать с начальством питомника. Я же сразу попросила отвести меня к вольерам. Буни не было и здесь, это стало мне ясно очень скоро. Со временем острота эмоций притупилась, и каждая следующая неудача отдавалась у меня в груди уже привычной, но от того не менее выматывающей болью. И все же сейчас мне было плохо как никогда, ведь сюда я приехала уже вместе с родной полицией, вроде бы напавшей на след моей девочки. Уставшая от очередной, не приведшей ни к чему поездки, я плелась от вольеров обратно к полицейской машине, когда меня вдруг окликнули сзади:
– Подождите! Инна, да? Постойте!
Я обернулась и увидела, как ко мне спешит, поскальзываясь на глинистой тропинке, один из сотрудников питомника, в сером мешковатом бушлате и ватных штанах. Я остановилась, поджидая его. Парень был молодой, примерно моего возраста, наверное, работал тут не так давно. По крайней мере, лицо его показалось мне каким-то неравнодушным, не отупевшим от ежедневной рутины.
– Я так понял, вы собаку ищете, да? – спросил он, поравнявшись со мной.
– Да! – закивала я.
– Я вот сообщил уже следователю, он там пока, в конторе, подписи необходимые собирает… – начал рассказывать парень. – Тамара Андреевна Силаева действительно привозила к нам собаку. И мне кажется, по описанию это ваша. Белесое пятно на груди, острый нос… Но главное – выдающиеся способности, ум, проницательность. Подождите, у меня тут фотография была, я показывал… – Он зашарил по карманам бушлата и с досадой сплюнул. – Черт, забыл мобильник на столе. Ну да ладно. В общем, может быть, совпадение, конечно, но у нас был такой щенок.
– Был? – мгновенно помертвев, переспросила я.
– Ну да, – подтвердил он. И увидев, как побледнело мое лицо, тут же поправился: – Тьфу ты, да я не в том смысле. Все с ней в порядке, просто две недели назад ее забрали.
– Куда забрали? – ахнула я.
Перед глазами все расплывалось. Я отстраненно видела, как приближается к нам от административного корпуса Сергеев, останавливается и, матерясь себе под нос, пытается очистить подошву ботинка от налипшей грязи.
– На дальнейшее обучение, – просто объяснил парень. – Три месяца в колонии строгого режима – в Брянской области.
– О господи! – пробормотала я.
Буня жива, с ней все в порядке, – твердила я себе. Но от одной мысли, что моя собака, игривая, жизнерадостная, славная Буня, находится сейчас в окружении зэков и вохровцев, мне становилось дурно.
– Следователь, наверное, взял уже координаты, – продолжал меж тем парень. – Но давайте я и вам напишу на всякий случай. Мало ли, как долго волокита протянется, а вы, может, раньше доберетесь, с какой оказией.
Он вытащил из кармана блокнот, оторвал клочок страницы и принялся быстро строчить по нему огрызком карандаша.
– Ну что, слышала уже? – радостно спросил меня добравшийся наконец до нас Сергеев. – Появилась зацепочка-то! Дай бог, может, и прищучим твою воровку!
Очень довольный собой, он полез в машину. Я же бережно сжала в руке кривой обрывок бумаги с кое-как нацарапанным адресом. Это была единственная ниточка, связывавшая меня с Буней. Слабая, ненадежная – и все же первая, которую удалось отыскать за все эти месяцы.
Мне снится солнце. Яркое, веселое, весеннее солнце. Я помню, это первый день, когда Она выпустила меня гулять, до этого на прогулки я ездила у нее на плече. Как же я радовалась, впервые почувствовав под лапами шершавый и мокрый асфальт, – я ждала этого так долго! И целая лавина запахов, звуков, летящего куда-то ветра обрушилась на меня. Я присела от неожиданности, от обилия цвета и привкуса оттаивающей земли, появившегося у меня в пасти. И вдруг вскочила и побежала, побежала вперед, навстречу свободе и этому миру…
Я подвернула лапу возле кустов, когда Любимая уже практически догнала меня, и скорее от удивления громко закричала. Откровенно говоря, мне было не так уж больно, но тут я увидела лицо Любимой, склоняющееся ко мне, не смогла себя сдержать и зарыдала еще громче. Любимая вырвала меня из зарослей, прижала к своему плечу и понесла в нашу с ней будку. Мне уже не было больно, а только немножечко страшно за то, что Любимая так испугалась. И, хотя я по-прежнему всхлипывала, сидя у нее на плече, мне уже хотелось пролаять ей, чтобы она успокоилась и не бежала так быстро. Я почувствовала себя виноватой, не надо было мне влезать в те чертовы кусты.
Любимая внесла меня в нашу будку, метнулась к шкафу, одной лапой придерживая меня, а другой достала какую-то бутылку с вонючей жидкостью. А затем, положив меня на наш с ней диван, долго-долго растирала мою лапу ею, а затем замотала своим шарфом. Я терпела…
А после мы с ней поковыляли на кухню, вернее, я увязалась за ней. Любимая готовила – я запомнила, что курицу, – а я слонялась по кухне из угла в угол, гудела на всякий случай и виновато посматривала на Любимую.
Зато, когда курица была готова и остыла, Любимая налила мне такой вкусной похлебки, которую я не ела никогда раньше. Сочный куриный бок таял в пасти, я и не заметила, как съела все и сразу же ослабла, хотела прилечь тут же, возле миски. Но Моя снова взяла меня на руки, отнесла на диван и укрыла своим одеялом. Мне стало немедленно жарко, но я ничего ей не проныла, терпела и ждала, когда она заснет сама, чтобы тогда уже вылезти на свободу.
Теперь я понимаю, что это был один из самых счастливых дней в моей жизни, я была с ней, и Она меня любила, жалела и кормила самым лучшим в мире куриным бульоном.
Тьма рассеивается, и я вижу перед собой вытертый деревянный пол, решетку, клочок серого неба. Вдыхаю запах чуть теплого варева, исходящий от стоящего в углу ведра. До сих пор я его не ела – мне казалось, что я недостойна пищи, недостойна подниматься на лапы и смотреть на солнце. Я сдалась, проиграла, ненавистная Тамара сломала меня, победила, и теперь я обязана буду признать ее хозяйкой. А все во мне противилось этому, ведь у меня была только одна Хозяйка.
Я слышала, как Тамара и Желтолицый ругались у моей клетки.
– Я кинолог МВД со стажем, вы будете меня убеждать, что я не умею правильно обращаться с собаками? – сердито говорила Тамара.
Он же холодно отвечал ей:
– У каждой собаки свой характер. Эту вам не сломить, лучше бы вы отстали от нее, ей-богу, отвезли туда, откуда взяли. Она ведь погибнет, такие собаки способны на суицид.
– Поучи меня еще, – отбривала Тамара. – Все это сопливые глупости. Она служебная собака, в конце концов смирится и привыкнет. А потом от нее ни один зэк не уйдет, вы еще благодарить меня будете и просить оставить Найду здесь.
Я же упрямо отворачивалась, когда мне в клетку ставили очередное ведро с едой. Мне не хотелось вставать, не хотелось жить, тем самым доказывая, что Тамара права.
Но сегодняшний сон напомнил мне, как бы расстроилась Любимая, если бы увидела меня сейчас. Если бы я провалилась в черное ничто навсегда. Я вспомнила, как, когда меня избивали, что-то звало меня, тащило к свету, не давало нырнуть в пустоту. И, ненавидя себя за слабость, на подкашивающихся лапах плетусь к ведру и опускаю туда морду. Это варево не идет ни в какое сравнение с тем вкуснейшим супом, которым кормила меня Любимая. Но тело мое от него наполняется жизнью, лапы крепнут, и голова перестает кружиться.
И я понимаю, что выживу. И эти толстые прутья, эти ненавистные морды за ними, этот клочок бесцветного пространства теперь и будет моим миром.
Жизнь моя теперь состоит из пробежек по территории ночами, слежки за человечками в синей одежде, команд Желтолицего, приездов Тамары и ведра с похлебкой.
Здесь кругом лежит снег – бело-синий, такой яркий, что слепит глаза. Стоят серые невысокие будки – бараки, как называет их Желтолицый. В них живут синие человечки – зэки. И я ненавижу все это. И зэков, и Желтолицего, и Тамару, и любого, кто попадает в мое поле зрения. Единственное оставшееся у меня желание – это бросаться на них и рвать, рвать зубами, ощущая на языке теплую соленую кровь. И они чувствуют это, шарахаются от меня, а мне это нравится. Не приближайтесь ко мне, не подходите! Я узнала, что такое ненависть, и теперь уничтожу любого, кто рискнет протянуть ко мне руку.
Само небо соткано из ненависти. Я не так давно это поняла. Этот мир, этот воздух, проклятая Тамара, мои побитые бока и голодный желудок сотканы из ненависти. Ненависть окружает этот мир, окрашивает его в темный, грязный цвет. Ненавистный мир противостоит мне, я обязана ему сопротивляться, обязана каждое утро идти на бой с ним, хотя я сама не понимаю зачем. Зачем я ем отвратительную еду, так отличающуюся от того, что я вспоминаю в своих снах? Зачем встаю на лапы, корчась от боли, и ненависти, и презрения к самой себе?
Почему я не могу закрыть глаза, заснуть и навсегда вернуться к ней, моей Любимой из сна? Перелететь к ней внезапно, окликнуть ее – вот она обрадуется! И услышит меня, обязательно услышит, и полетит ко мне на встречу, обнимет, освободит от всех бед. Ведь я верю, что она не забыла меня и до сих пор ждет и ищет. Не забывай меня, Любимая моя, не уходи из моих снов. Ведь без тебя небо соткано из ненависти и боли. Я все еще твоя собака, хоть меня у тебя и украли. Не забывай меня.