Но Костя не был врагом, это стало мне ясно со временем. Оказалось, он тоже однажды был ранен, как и я, и теперь плохо слышал. Потому и говорил слишком громко и оборачивался на голос всем телом, чтобы ничего не упустить. Когда Костя впервые попытался приблизиться ко мне, я ощетинилась и приготовилась к нападению. Осторожно поджала к корпусу бесполезную лапу, чтобы не зацепилась ни за что во время прыжка. Но тут подоспел Федюня, прикрикнул на Костю:
– Ты куда лезешь-то? Не видишь, охранная собака, притравленная? – а сам присел рядом со мной на корточки и стал успокаивать, объяснять: – Ты, Найда, на него не злись. Он тоже подранок, вроде тебя. Взрывной волной его на войне оглушило. Теперь его тоже в боевые войска не берут, на границе служит…
Федюня так странно разговаривал со мной, как с человеком. Будто не сомневался, что я все понимаю. Я и в самом деле понимала, но откуда ему было об этом знать? Раньше так со мной говорила только Любимая…
После того случая я стала приглядываться к Косте. Замечать, как быстро и ладно он движется, как увлеченно работает, помогая Федюне, – скинув куртку, заносит над головой толстую палку с поблескивающим на солнце лезвием и, ухнув, опускает ее на поленце. А то раскалывается пополам. Потом, сложив все поленца в аккуратную горку в сарае, берет ящик с инструментами и вместе с Федюней по стремянке лезет на крышу, а там принимается стучать чем-то, визжать железной штукой и громыхать досками.
Постепенно я привыкла к нему, стала позволять подходить ближе, класть руку мне на холку. Иногда Костя останавливался рядом со мной у забора и тоже печально смотрел в широкую щель. А однажды сказал:
– Что, скучно тебе тут, Найда? Тяжело бесполезной быть, а? Понимаю тебя. Вот и я такой же был, когда списать меня хотели. После госпиталя ходил по своей московской квартире, как зверь в клетке, на углы натыкался, не знал, куда себя приткнуть.
– Смотри-ка, разговорился, – хмыкнул как раз в этот момент вышедший из сарая Федюня.
А Костя смутился, я краем глаза увидела даже, что на морде у него проступили розовые пятна.
– А ты чего подслушиваешь? – гаркнул он на Федюню. Но не зло гаркнул, не то несдобровать бы ему, так, прикидываясь. – Мы с Найдой, может, посекретничать хотим. А ты лезешь куда не надо.
Федюня закряхтел – я знала уже, что такие звуки он издает, когда ему смешно, – и ушел в дом, постучав у крыльца валенками, чтобы сбить снег. А Костя сказал мне:
– Поехали со мной, Найда? На Кавказ, на границу. Мне там очень собака нужна, вот такая, как ты, – умная, внимательная, упорная. Тебе там понравится, там простору много. Горы… А небо знаешь какое? Ты тут такого и не видела. Будешь со мной на службу ходить, неприятелей ловить. Поедем?
И посмотрел на меня так, будто ждал, что я отвечу.
Через две недели Костя уехал и забрал меня с собой.
Здесь мы поселились в Костином доме. Он живет один, и дом у него маленький, но двор большой и пустой, никаких посторонних собак, как у Федюни. А кругом – тишина, дома стоят редко, и много деревьев, зелени, дорожек, по которым можно гулять.
В первые недели Костя часто сажал меня в свою дребезжащую машину с синими буквами на дверях и возил в другое место, в город, с большими улицами, с высокими домами и множеством машин. Мне там не нравилось, тем более что ездили мы к Белому Халату. Не к тому, который лечил меня раньше, к другому. У него были черные усы и толстые, поросшие шерстью пальцы. Усач смотрел мою лапу, вправлял ее в какой-то аппарат, а потом разглядывал выпавшие из него картинки. А после звенел железяками на специальном столике и вкалывал мне в кожу иголки. В комнате пахло кровью и мучениями, мне было страшно, но я не бросалась на усача, понимала, что нужно терпеть, чтобы выздороветь.
Костя, все время экзекуции стоявший рядом со мной, спрашивал после:
– Ну как, доктор?
И тот отвечал:
– Гарантий дать не могу. Но будем надеяться, что хотя бы частично удастся восстановить двигательные функции.
Я не понимала, что это такое – двигательные функции, и злилась еще больше.
Дома Костя завел целый шкаф каких-то пузырьков, тюбиков с мазями и иголок и проделывал с моей лапой то же самое, что и Усач. Что-то втыкал в нее, намазывал, разминал сильными пальцами. И постепенно я стала замечать, что лапа уже не волочилась за мной бесполезным придатком. Стала понемногу крепнуть, сгибаться. Вскоре я уже могла на нее наступать. Конечно, так точно и стремительно прыгать, как раньше, у меня пока не получалось, но и ковылять на трех ногах больше не приходилось. И тогда я поняла, что это Костина заслуга, это он починил мою лапу. Наверное, тогда я поняла, что Костя мне нравится.
Мне бывало тревожно, когда он хмурился. И спокойно и легко, когда выходил во двор в хорошем настроении, мастерил что-то или разжигал огонь в черном железном ящике и варил похлебку из мяса и овощей, от которой по всему двору шел ароматный дух, такой, что текли слюнки. После мы с ним сидели во дворе, пока не стемнеет, слушали, как трещат в кустах местные жучки – раньше я таких никогда не видела, а здесь иногда аж в ушах начинает звенеть от этой постоянной трескотни. Потом Костя отправлялся спать.
Теперь я знаю уже, что ему в ночном мире тоже снятся сны. Но у него они страшные, к нему чернота не добра. Первый раз, проснувшись ночью от его истошного крика, я тут же бросилась на звук, готовая разорвать неведомого врага, который посмел вторгнуться в наше жилище. Но никого не нашла. Только Костя сидел в своей постели, весь белый и с каплями на лбу, и оглядывался по сторонам так, как будто увидел самое ужасное, что только могло случиться. И, взглянув на него, я вспомнила, как меня хватали грубые чужие руки, затягивали веревкой, совали в машину. И, наверное, взвыла или издала еще какой-то тоскливый звук. Потому что Костя, отдышавшись, положил руку мне на голову и сказал:
– Спокойно, Найда. Все хорошо.
Теперь я уже привыкла к его ночным крикам и не подскакиваю каждый раз, готовая биться с врагами. Просто захожу в дом и сажусь у его постели. Чтобы он знал, что я здесь и не дам его в обиду. Если нужно, расправлюсь и с теми врагами, что преследуют его по ночам. Обычно он видит меня и слегка дергает углами рта – улыбается.
Так бывает в те ночи, когда мы с ним не идем на службу. А днем я люблю найти на земле солнечное пятно и лежать в нем, чувствовать, как прогревается моя постепенно начинающая снова служить мне верой и правдой лапа. Сквозь решетчатую калитку мне видно улицу – она круто уходит вниз, а по обочинам растут деревья, которых я в своей прежней жизни никогда не видела. Они высокие, тонкие и пахнут странным, маслянистым запахом. Вниз по улице уходят небольшие аккуратные домики – из-за заборов некоторых доносится иногда собачий лай, но мне не хочется знакомиться с их обитателями, неинтересно. А вдалеке, за домами, видны голубоватые каменные вершины, иногда поросшие лесом, иногда голые. Из-за них и выкатывается по утрам солнце.
Но бывают и такие вечера, когда Косте нужно уходить на службу. И с тех пор, как я снова научилась ходить на четырех лапах, он берет меня с собой. Мы приходим с ним в такое место, где каменистые вершины расположены совсем близко, нависают с обеих сторон от дороги. Можно поднять морду и смотреть, как они уступами уходят вверх, а над ними простирается усыпанное вот этими удивительно яркими блестками небо, про которое когда-то у Федюни рассказывал мне Костя. Мы с Костей иногда сидим в специальной будке, мимо которой проезжают машины, иногда выходим и смотрим, как люди в форме тормозят их и проверяют у водителей какие-то книжечки в красном переплете. Иногда Костя выводит меня за ограждение, и мы с ним бредем в темноте по пустынной горной тропинке, прислушиваемся, принюхиваемся. Но кругом обычно царит тишина.
В первые дни я думала, что здесь от меня требуется то же, что и на прежней моей «службе», – настороженно следила за всеми, в любую секунду готовая броситься на предполагаемого врага и разорвать ему горло. Но Костя каждый раз успокаивал меня:
– Тише, Найда, тише. Не нужно так. Мы же с тобой не звери какие, не убиваем никого, не калечим. Просто следим, чтобы никакие поганцы через границу не перебрались.
И постепенно я успокоилась, привыкла к этим новым правилам и даже – как ни странно – полюбила их. Ненависть, жгучая, переполняющая изнутри, выматывающая, теперь отступила. И мир снова заиграл яркими красками, стал интересным, разным, требующим моего настороженного внимания. Только Любимой в нем по-прежнему не было.
И сегодня ночь тиха. Вереница машин, тянувшаяся мимо нашей будки, поредела, теперь они подъезжают только изредка. Василий выходит разговаривать с водителями, а я лежу у порога, дремлю, положив морду на лапы. И снятся мне опять теребящие мою холку руки. И звонкий смеющийся голос, и запах сладких цветов от пальто. Но когда я пытаюсь всмотреться в лицо Той, что приходит ко мне ночами, я вижу лишь солнечные блики на синей воде. И мне хочется глубже провалиться в сон, ухнуть в него с головой и вспомнить все то, что приходило ко мне раньше. В голове мелькают только разрозненные картинки: миска с куриным супом, полосатый шарф на моей лапе, короткая светлая шерсть, касающаяся моей морды, когда Любимая целует меня.
Я просыпаюсь, услышав, что у будки остановилась очередная машина. Мне не хочется открывать глаз, я бы с удовольствием осталась в ночном мире навсегда. Но я поднимаю голову и смотрю, как Василий подходит к маленькому грузовичку с брезентовым кузовом. Из машины вылезает водитель: у него свитер с нарисованными елками и поблескивает под фонарем проглядывающая из-под редких волос на затылке розовая кожа. Он предъявляет Василию красную книжечку, потом показывает какие-то большие бумаги. Василий смотрит их, потом отдергивает брезент, заглядывая в кузов. Там лежат большие мешки.
– Картошка, лук, баклажаны, – начинает перечислять водитель.
А Василий кивает.
Я же, сама не знаю почему, вдруг поднимаюсь на лапы. Что-то не так с этой машиной, но я не могу понять что. Подхожу ближе, принюхиваюсь. От нее, правда, пахнет овощами и зеленью, этот душистый запах я знаю, во дворе у Костиной соседки, бабы Нади, есть грядка, и там растет такое – кудрявое, зеленое. Баба Надя иногда приходит и просит: