Я снова явилась на ковер к главному, который после моего финта ушами разговаривал со мной сквозь зубы. Мне, впрочем, это было все равно, в руках я держала уже напечатанное заявление с просьбой отправить меня в Сунжегорск в качестве собственного корреспондента. И если бы Сергей Петрович отказался мне его подписать, я готова была уволиться, уйти в никуда и отправиться в те неведомые края сама, без всякой помощи и поддержки.
Когда я, сжимая в руках листок с заявлением, вошла в кабинет главного, тот разговаривал с кем-то по телефону. Обернулся ко мне через плечо, и меня поразило то, каким серым, бесцветным было его лицо. Дождавшись, когда он положит трубку, я подступила к нему со своим заявлением, он же только отмахнулся и, рухнув в кресло, пробормотал:
– Только что сообщили. В районе Алеппо подорвался микроавтобус, в котором ехали наши корреспонденты. Выживших нет.
В горле у меня пересохло, и я, нервно комкая в руках свое заявление, невольно попятилась от стола.
Случившая трагедия всколыхнула нашу редакцию. В несчастном микроавтобусе погибли двое врачей, группа переводчиков и наши коллеги – те, с кем мы многие годы проработали бок о бок. Даже дурная Лиза притихла перед лицом такого горя.
Через неделю на торжественной панихиде по погибшим я стояла над гробом Дюши, моего крючконосого оператора. Гроб был цинковый, закрытый, по слухам, Андрею Стругалеву – именно так по-настоящему звали Дюшу, только обычно никто из нас об этом не вспоминал, – во время взрыва оторвало голову. Я потерянно смотрела на багровые лепестки искусственных цветов на венках и вспоминала, как мы с Дюшей тряслись на заледенелых ухабах по дороге в колонию, как посмеивались над дурацкими песенками, звучащими из магнитолы редакционной «Газели». Теперь же он, тощий, вертлявый, нелепый, лежал здесь, в этом заколоченном ящике. А рядом с ним в таких же ящиках лежали другие – мои коллеги, приятели, друзья…
И я вдруг очень отчетливо поняла, что и сама должна была бы лежать сейчас среди них. Ведь поездка в Сирию была моей давней мечтой, я так рвалась туда, так стремилась стать настоящим военным корреспондентом.
Красавица моя, родная моя, любимая Буня! Это ты спасла меня, сама того не зная. Своей любовью, своим доверием, которого я не смогла предать. Ты охраняла меня, даже находясь в разлуке со мной.
Из Москвы я уехала весной. Главный, совершенно разбитый случившимся горем, без всяких вопросов подписал мое заявление. К этому времени уже состоялся суд над Тамарой Андреевной, в результате которого она, как и ожидалось, получила условный приговор и лишилась звания кинолога МВД. Бывшая свекровь еще несколько раз названивала мне, умоляя меня забрать заявление, но я была непреклонна. Не тупая мстительность двигала мной, нет. Мне просто хотелось сделать все, чтобы человек, так уверенно распоряжавшийся чужими судьбами, считая себя экспертом по тому, кому как следует жить, не имел больше доступа к воспитанию таких беззащитных в своей преданности существ, как собаки.
Итак, покончив со всеми московскими делами, я прибыла в Сунжегорск. До сих пор мне никогда еще не доводилось постоянно жить в настолько не похожем на мой родной город месте. Здесь были аккуратные, словно нарисованные на куске картона, проспекты, постоянно перекрывавшиеся под движение правительственных кортежей. Сверкающие стеклом и хромом заправки. Отовсюду: с домов, витрин, растяжек – глядели портреты руководителей края. И лица их были до того суровы, что временами у меня создавалось ощущение, будто они вот-вот оживут, схватятся за мечи и с гиканьем бросятся по улицам наказывать жителей за грехи.
Несколько недель ушло на то, чтобы устроиться, обосноваться в общежитии, куда меня поселили от телеканала, освоиться на новом месте работы. Здание его находилось на закрытой территории, и соседями моими были военные всех мастей. И вот наконец сегодня я смогла отправиться по заветному адресу, написанному Федюней на обрывке картонной упаковки с собачьим кормом.
Водитель, которого ко мне приставили, двухметровый парень по имени Бека, основополагающим качеством которого была, по-моему, нагловатая ленца, на мои просьбы лишь морщился, фыркал и никак не желал везти меня в этот медвежий угол.
– В мои должностные обязанности не входит возить вас в высокогорные села, – цедил он и скучающе смотрел в сторону.
Я уговаривала его, трясла перед его сытой мордой корочкой корреспондента, грозила выставить с работы, сулила деньги. Это было просто нелепо: неужели теперь, когда цель, к которой я стремилась уже больше года, была так близка, мне должен был помешать какой-то ленивый мужик в засаленной кепке.
Наконец Бека все же сжалился надо мной и раздраженно спросил:
– Да зачем вам туда?
И я, не желая вдаваться в подробности, ответила:
– Мне нужно забрать собаку, овчарку.
И тут же испугалась этой своей смелости. Ведь не было никаких гарантий, что в этот раз я все же успею, все же найду Буню.
– Овчарку? – фыркнул Бека. – Ну нет, овчарку я точно не повезу! Она мне весь салон изгадит. Что, я потом машину отмывать должен?
Мне кое-как удалось уломать его хотя бы просто довести меня до села. И Бека наконец вальяжно согласился, предупредив, что выбираться из этой глуши, с собакой или без, мне придется самой. Я согласно кивнула, загрузилась в раздолбанный редакционный «газик» и вот теперь тряслась на ухабах, напряженно вглядываясь в проносящийся за окном горный пейзаж.
Мне было страшно. Я боялась, что снова опоздаю, снова не найду Буню по указанному адресу. За последний год мне столько раз случалось в одну секунду переходить от надежды к отчаянию, что казалось, у моей души уже просто не осталось сил. За окном вставали величественные, увенчанные снежными шапками горные вершины. Мелькали сосны и какие-то другие, пока незнакомые мне деревья. Меж их ветвей проглядывало, словно прячась и лукаво посматривая на меня из укрытия, яркое солнце.
Наконец Бека затормозил на пустынной улице небольшого села, буркнул мне:
– Приехали. Прошу освободить транспортное средство. Не передумали тут оставаться?
Но я решительно покачала головой. Бека, лениво пожав плечами, развернул автомобиль и, дав по газам, умчался вниз по улице. А я осталась одна в этом чужом, незнакомом мне месте. Кругом было тихо, лишь мягко шелестела листва склонявшихся над заборами фруктовых деревьев. И мне отчего-то стало жутко, показалось, будто я попала в город-призрак. Хотя на самом деле сказывалось, конечно, нервное перенапряжение, ведь на самом деле пейзаж вокруг меня расстилался исключительно мирный. Тут и там выглядывали из густых зарослей дома местных жителей. Одни – огромные, явно зажиточные, двух-трехэтажные особняки, выстроенные, видимо, с целью переплюнуть соседа. Попалась мне на глаза и пара недостроенных «замков», у хозяев которых, вероятно, в процессе возведения семейного гнезда закончились деньги. Другие – скромные, маленькие, но очень аккуратные, любопытно выглядывающие из-за заборов. Вдоль улиц росли деревья с пышными кронами, отбрасывая кружавчатую тень на пыльную мостовую. Во всем сквозила южная неспешность и нега.
В который раз перечитав написанный на бумажке адрес, я тряхнула головой, забросила повыше на плечо ремешок сумки и зашагала по улице, высматривая какие-нибудь вывески, указатели. С некоторых домов на меня глядели блестящие, прямо-таки шикарные номера – в Москве я даже не представляла себе, что такие где-то делают. На других никаких опознавательных знаков не было вовсе. Проплутав по селу несколько минут, я наткнулась на одной из улиц на деда в папахе и сапогах, которому на вид можно было дать лет сто. Сухощавый, сморщенный, с темным от загара лицом, он, когда я попыталась спросить у него дорогу, просиял щербатой улыбкой и принялся расспрашивать:
– Это кто тебе нужен? Костя? Глухой капитан? Так я знаю его. Пойдем провожу, красавица!
И приосанившись, этот едва стоящий от дряхлости на ногах призрак былого века повел меня вниз по улице, все пытаясь игриво ухватить под локоток.
– Вот он, семнадцатый дом, – наконец прошамкал дед, указав мне на маленький домишко, очень отличавшийся от встреченных мне до сих пор зданий.
По общему облику этого жилища, скромному, неброскому, как-то сразу было понятно, что тут обосновался иноземец. Распрощавшись с никак не желавшим выпускать меня дедом и отчаянно вцепившись в тонкий ремешок собственной сумки, я на подкашивающихся ногах подошла к калитке. В последнюю секунду мне стало вдруг страшно постучать, взяться за ручку. В груди всколыхнулась паника – казалось, если меня опять постигнет неудача, это убьет меня, я уже не смогу больше подняться и снова начать поиски. С колотящимся сердцем, почти не слыша ничего из-за звона в ушах, я осторожно толкнула калитку. Она, сухо скрипнув, приоткрылась, и тут…
В первую секунду мне показалось, что я все же сошла с ума. Что несчастья, обрушившиеся на меня за последний год, подкосили мой рассудок. Или, может, это местное хулиганистое солнце играло со мной злые шутки, дурманя, слепя, заставляя видеть желанный мираж. Но, что бы там ни было, глаза мои сейчас смотрели на Буню. На мою Буню! Повзрослевшую, возмужавшую, утратившую детскую неуклюжесть и пухлость, сильную, многое пережившую. Я глядела на лежавшую в солнечном пятне крупную матерую собаку и видела того любопытного несмышленыша, которого однажды привезла домой, укрыв полой собственного пальто. Ту отважную и задиристую девчонку, что всюду совала свой нос, проказничала, бухтела и без устали исследовала мир на разъезжающихся лапах.
– Буня, – хотела позвать я, но голос внезапно изменил мне, и из груди вырвался только сдавленный сип: – Бунюшка! Девочка моя! Буня!
А дальше все случилось мгновенно. Я не успела даже осознать происходящее, опамятоваться, как-то подготовиться. Меня просто снесло стремительной мохнатой волной, смерчем, ураганом, состоящим из лап, глаз, ушей и собачьей шерсти. В голове у меня все смешалось, окружающий мир просто перестал существовать. Я не чувствовала, как опрокинулась на землю, не слышала ничего, кроме хрипловатого визга, скулежа и воплей восторга, несущихся мне в ухо. Буня, любимая моя, моя взрослая, моя отважная Буня, обнимала меня, целовала, вылизывая языком щеки, глаза и виски, с ума сходила от бешеной болезненной радости, видимо, не в силах поверить до конца, что наша разлука с ней закончилась.