Я и сама сжимала ее руками до боли, все еще боясь, что она исчезнет, что я проснусь посреди ночи в своей комнате и наше воссоединение окажется сном. От моей девочки уже пахло не молоком и медом, а взрослой овчаркой, другом, товарищем и бойцом. Я целовала ее в морду, чувствовала, как колотится в ее мохнатой груди храброе, преданное сердце, и всхлипывала. Словно все то горе, которое снежным комом засело у меня внутри больше года назад, теперь таяло, струясь слезами по щекам.
– Бунюшка, родная моя, любимая, – бормотала я, не в силах от нее оторваться. – Ты прости меня, дуру, что оставила тебя, что не уберегла. Как же я измучилась без тебя. Я больше никому тебя не отдам, радость моя! Мы всегда будем вместе.
И мне казалось, будто Буня отвечала мне:
– Это ты меня прости. Ведь это я по глупости допустила, чтобы нас разлучили. А обещала быть рядом и защищать от любой беды. И не надо этой соленой воды на щеках. Ведь мы нашли друг друга. И теперь уже ничто нас не разлучит.
Мы с Буней все никак не могли оторваться друг от друга, обнимались, ласкались, как будто пытаясь восполнить все те дни, когда были в разлуке. Заново изучали друг друга, делились болью и радостью. Вылизав мне все лицо, Буня вдруг положила свои теперь уже тяжелые мощные лапы мне на шею, повисла, словно забыв, что она уже не мелкий щенок, и вдруг завыла, заголосила – низко, страшно, как сломленный диким горем человек. Ни разу в жизни я не слышала ничего надрывнее и отчаяннее этого крика сильной, бесстрашной и многое пережившей живой души.
– Буня моя! – всхлипнула я, обнимая ее, прижимая к себе.
И в эту самую секунду из дома выскочил человек в простых голубых джинсах и белой майке, сжимая в руках ружье. Должно быть, хозяин дома, услышав с улицы эти жуткие звуки, решил, что к нему во двор ворвались бандиты. Резко затормозив, он с изумлением уставился на нас, будто бы не веря своим глазам, и медленно опустил оружие.
Нужно было, конечно, объясниться, назваться, как-то растолковать ошалевшему от такой картины капитану Виноградову, кто я такая. Но мы с Буней все никак не могли оторваться друг от друга после долгой разлуки. Наконец мне все же удалось унять мою соскучившуюся девочку, я, смущенно отряхиваясь, поднялась с земли и шагнула к хозяину дома.
– Я… я никогда ее такой не видел, – пробормотал он, переводя ошеломленный взгляд с меня на собаку.
Буня пританцовывала рядом, терлась об меня, норовила лизнуть куда дотянется.
– Кто вы?
– Извините, – протягивая ему руку, начала я. – Простите ради бога. Вы, наверное, считаете, что к вам какая-то юродивая забрела. Но я сейчас все расскажу.
Константин слушал меня молча. По его лицу – простому неброскому лицу сильного и много повидавшего человека – было почти непонятно, какие эмоции вызывает у него моя история. Лишь изредка я замечала, как тяжелеет его подбородок, как начинают играть на скулах желваки, как сходятся над переносицей пшеничные брови.
Наконец, дослушав меня, он коротко кивнул и сказал:
– Пойдемте, присядете с дороги. В ногах правды нет.
Мы с капитаном расположились во дворе за грубо сколоченным столом. Он вынес из дома нехитрую снедь: лепешки, вяленое мясо, овощи. Я же, внезапно ослабев от эмоций, бессильно опустилась на лавку и теперь могла только негромко отвечать на вопросы. Впрочем, увидев, как капитан напряженно хмурится и склоняется ко мне, я сразу же вспомнила о его ранении и стала говорить громче.
– Значит, это Федюня дал вам мой адрес? – спросил капитан Виноградов.
Он почему-то сразу понравился мне, хотя вид имел хмурый и нелюдимый. Высокий, крепкий, коренастый, со светлыми, с россыпью ранней седины волосами и простым, спокойным лицом. По всему: по взгляду его, по повадкам, по тому, как смотрела на него моя Буня, – видно было, что он искренне привязался к моей собаке, и, наверное, поэтому я сразу прониклась к нему симпатией. А может, почувствовала в нем родственную душу. Отчего-то, несмотря на то, что я видела его впервые, мне казалось, что этот глуховатый капитан близок мне и понятен, как никто другой. Я словно бы всей кожей чувствовала его одиночество, замкнутость, силу – и в то же время некую тщательно скрытую глубинную доброту и правду. Ведь только человек, обладающий такими качествами, мог взять к себе увечную собаку, выходить ее, отогреть. Не зря Федюня говорил мне, что я чужая в том мире, где мне приходится жить. В той московской круговерти мне давно уже было неуютно. А трагедия, случившаяся с моими коллегами, заставила меня задуматься о том, что же для меня на самом деле важно. И почему, зная это, самое важное, я трачу свою жизнь – быстротечную, способную оборваться в любой момент – на что-то пустое, суетное, мелкое. Здесь же, во дворе этого простого дома, в тени раскидистой чинары, рядом с этим замкнутым немногословным человеком, я отчего-то сразу почувствовала себя на месте. Как будто бы скитания мои наконец подошли к концу и я нашла то, что так долго искала.
Буня, обезумевшая от счастья, вилась у моих ног, что выглядело, конечно, забавно теперь, когда она была уже взрослой, крупной и сильной собакой. Я обратила внимание, что задняя лапа ее, которая, по словам Федюни, утратила двигательные функции, с виду выглядела здоровой. И девочка моя лишь чуть припадала на нее при ходьбе.
– Да, это он меня к вам направил. Еще зимой. Но я все никак не могла до вас добраться. Пришлось выбивать по работе направление в ваши края.
Он непонимающе посмотрел на меня, и я пояснила:
– Я военный корреспондент. Работаю на телеканале армейской тематики. Теперь вот по заданию редакции прибыла в Сунжегорск и, наверное, поживу тут некоторое время.
– Значит, мы с вами в каком-то смысле коллеги, – кивнул Виноградов.
– Да, – улыбнулась я.
И он тоже скупо улыбнулся мне в ответ. Удивительно было, как преобразила его лицо эта неяркая, осторожная улыбка. У уголков глаз залегли озорные лучики, черты будто осветились изнутри мягким теплым светом. И бывалый капитан стал похож на мальчишку, сорванца, мечтателя и фантазера. Мне захотелось протянуть руку и прикоснуться к его коротко остриженным волосам, но я, конечно же, этого не сделала.
– Константин… – начала я.
И он поправила меня:
– Просто Костя.
– Костя, скажите, а как у Буни с лапой? Федюня говорил мне, что после ранения она осталась хромой.
– Да, Найда… – заговорил он и тут же поправился: – То есть Буня…
И собака моя вскинула голову, посмотрела на него этаким озорным взглядом, будто говоря: «Ага, ты теперь знаешь мое настоящее имя? Что ж, я позволю тебе звать меня так. Ты – человек стоящий».
Костя начал мне рассказывать о том, как возил Буню к ветеринару в Сунжегорск, что прописал доктор и каких результатов в лечении ему удалось достичь. Буня же, немного успокоившись, прилегла у наших ног. Мне трудно было пересилить себя и не прикасаться к ней каждую минуту. Я все еще не могла поверить, что мои поиски, занявшие больше года, наконец окончены. Что Буня здесь, со мной, что мы вместе. Что она жива и ничто ей больше не угрожает.
– Спасибо вам! – со всей искренностью сказала я, когда он закончил рассказ.
Но он лишь отмахнулся, словно об этом и говорить не стоило.
Несмотря на счастье, затопившее меня целиком, на умиротворение, которое снизошло на меня в этом тихом дворе, на душе было неспокойно. Я понимала, что все ближе назревает необходимость главного вопроса: позволит ли мне Костя забрать мою девочку? Не воспротивится ли он, не начнет ли настаивать, чтобы Буня осталась у него? И несмотря на вспыхнувшую в одно мгновение симпатию к этому мужчине, я внутренне уже приготовилась драться, отстаивать свое право быть единственной Буниной хозяйкой.
Костя замолчал, как будто услышал мои мысли. Потом вдруг поднялся и ушел в дом. Я слышала, как он гремит чем-то в комнате и недоуменно переглядывалась с Буней. Что все это значит? Через несколько минут капитан Виноградов вышел, в руках он держал поводок, намордник, пакет, в котором глухо булькали какие-то пузырьки, собачью подстилку и миску. Спустившись по щелястому крыльцу, он молча протянул все это мне.
– Что это? Зачем? – не поняла я.
И он отозвался глуховато:
– Вы же ее заберете.
И меня едва с ног не сшибло обрушившейся на меня лавиной самых разнообразных эмоций. Тут была и жгучая радость, разом затопившая грудную клетку – он отдавал мне Буню, мою Буню! Мне не нужно было спорить с ним, отстаивать, добиваться. Он сам готов был вручить мне судьбу моей девочки, которую когда-то у меня отобрали.
Но была тут и боль, неприятно занывшая под ложечкой. К этому времени я уже хорошо знала, что цветистые проявления чувств, которыми так любил щеголять мой уже забытый недолгий муж Гоша, почти всегда фальшивы. Истинные же эмоции, самые глубокие, самые болезненные, чаще всего прячутся под маской сдержанности, невозмутимости, безразличия. И этот человек, которого я едва узнала и к которому меня сразу потянуло всей силой моего одиночества, сейчас глубоко страдал, отдавая мне единственное живое существо, с которым сроднился. Я понимала это так же четко, как и то, что оставить Буню с ним я не смогу, как бы больно мне за него ни было.
Я растерянно приняла из его рук вещи, он же, больше не обращая на меня внимания, присел на корточки рядом с Буней и вполголоса заговорил с ней:
– Что, уезжаешь? Рада небось, а? Вижу, что рада. Дождалась свою хозяйку. Настоящую. Что ж, не поминай лихом. Неплохо вроде мы тут с тобой жили, а? Ну-ну, ничего. Мы еще повоюем, а?
Буня терлась о его руки, благосклонно принимала ласки, но в то же время все косила хитрым глазом на меня – не уйду ли, не оставлю ли ее здесь. И Костя, конечно, это замечал.
И тогда я, не в силах больше выносить эту сцену, сказала вдруг:
– Слушайте, Костя. Водитель мой все равно уехал, как мне сейчас, под вечер, выбираться из вашей глухомани, я ума не приложу. Давайте мы с Буней переночуем у вас, если не возражаете. А уж утром подскажете нам, как до дома добраться.