— А… нет, не только это. Имелось в виду наше письмо в «Правду». Среди авторов были и Бережков, и Дашков… Мы ведь давно заболели реконструкцией. Пришлось толкнуть министерство, ждать было нельзя.
— А министерство обиделось.
— Кому охота слушать критику? В общем, сдвинулись, и пошло. Но кое-кому влетело, Бережкову в частности. — Кисленко даже губу покусал, сдерживая улыбку. Неприятности, связанные с письмом, и болезненная реакция наверху сейчас, должно быть, казались смешными.
— А Дашкову?
— Что — Дашкову?
— Тоже наподдали?
Кисленко рассмеялся:
— Чихать он хотел, Дашков. Чего ему бояться? Таких, как Николай Иваныч, на заводе раз — два и обчелся. Вот так, со всеми вытекающими обстоятельствами…
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Он вернулся с завода свежий, смугло раскрасневшийся после крепкого душа, все такой же неспешный, ловкий в движениях. Серые, казавшиеся прозрачными на заветренном лице глаза смотрели добро, проясненно. Машину в гаражик ставить не стал, предстояло ехать хлопотать насчет телефона.
— Ну как ты тут? Не скучал?
— Ничего, терпимо.
Точно встретились после долгой разлуки.
— Ну потерпи еще маленько, мне в АТС надо.
Телефон ему необходим: Дашков — член горкома, заводского парткома, его часто вызывали по общественным делам — то прочесть лекцию, то на встречу с «петеушниками», которых он опекал, участвуя в конкурсах, то срочно подготовить отчет о работе товарищеского суда, председателем которого он был, да мало ли дел к такому человеку. А то вдруг заавралят в цехе, срочный заказ — кого звать? Дашкова. Уж кто-кто, а он не откажет…
Обо всем этом я уже знал.
Телефон позарез нужен был и Наде, работавшей медсестрой в больнице.
— Ну как же так, — жаловалась она, — я там, он тут. Надо же позвонить, справиться, может, он обедать не стал, меня ждет, с него станется.
Тоже, конечно, серьезный довод в пользу телефона.
Однако вечером, как человек обязательный, он явился к месту встречи, в беседку, знакомо усмехаясь, покачивая головой: вот, мол, придумал ты мне нагрузку. Охота мне старое ворошить? Ну раз уж тебе приспичило, что делать. Надо так надо, у каждого свое.
Что-то в этом смысле можно было прочесть на его лице. И неизменная банка с квасом была рядом — для утоления жажды, в горле у Иваныча сохло от непривычно длинных бесед.
— Так на чем мы, Семеныч, споткнулись…
— На дорожке. Длинной, с ухабами. И на твоем учительстве…
— Ну, до учительства еще далеко, всякое бывало.
И надолго замолчал, собираясь с мыслями. Что-то его тревожило, что-то было такое, что не хотелось вспоминать, копаться в неприятных мелочах. Он даже взглянул на меня этак просительно, как бы спрашивая: может, не стоит? Но я стойко выдержал взгляд, сказал примирительно: «Иваныч, жизнь есть жизнь», и он только вздохнул, приложившись к запотевшему стаканчику.
— Так, понимаешь, получилось, что воспитательная моя деятельность началась с моего сменщика, его-то первым и пришлось учить, что такое работа и как к ней относиться…
Он снова задумался, подбирая слова.
— Тяжелый был человек, самолюб. Это мне позже стало ясно, после одного случая. А до того мы вроде бы даже дружили, домами даже. Он ко мне, я к нему. Правда, что-то не складывалось, без выпивки компанию он не мыслил, а я ж непьющий… Да и неряха он был порядочный. Вечно инструмент ищет, прокладки там, кулачки, где что — все поразбросано. Ну, скажешь ему, обидится, и опять все по-старому: какой я был ему указ, на равных мы. Такой, значит, у него стиль, ничего не попишешь, а в конце месяца перед мастером знай ноет: мало получил…
Но вот однажды обошлось без нытья, довольный ушел. Да только и дружба наша лопнула. А случилось так, что я захворал, редко со мной такое бывало, а тут, как назло, грипп схватил. Тяжеленный. Возвращаюсь, а у нас выработка с гулькин нос. Часов много, а готовых валов раз — два и обчелся. Чем уж он занимался, детали какие-то химичил велосипедные, я потом их под станком обнаружил… Ну вот взялись вместе, наверстали, а расчет подошел, мастер у него и спроси: как делить? Без меня было, он и ответил: по часам. Куш почуял? А я в кассу пришел — одна мелочь. Я — к нему, думал, пристыжу, поймет. Куда там, раскричался, слова не вставь, аж слюной брызжет. И такой я, и сякой, и скупердяй, и стяжатель, а он добренький, поровну разделил: себе пыж, а мне шиш. Прав, мол, и никаких гвоздей, хоть кол ему на голове теши. Ну, махнул я рукой, ладно, думаю, — непонятна тебе рабочая честь, так я тебя научу. Стал присматривать, как же он работает. Честно говоря, и раньше замечал, да как-то не считался. А он, значит, в свою смену что полегче сварганит, щечки на валу подрежет, а шейки — самое сложное, трудоемкое — мне оставит. Тут такое дело, особенно, когда новый заказ, — расценок нет, пока туда-сюда разберутся, он свое выгонит. И рад. Вот взял я новый заказ и разбил его на операции, и чего каждая стоит — уточнил, берись — обтачивай… Он на дыбы и к начальству — жаловаться. Ну, люди у нас в руководстве тоже не лыком шиты, знают что к чему. Он-то сгоряча и не подумал об этом, знай, свое твердит: «Дашков, мол, частник, все разделил на свое и мое»… Додумался, голова садовая.
Ничего у него не вышло, но тогдашний мастер Тихонов все же вызвал меня на беседу. Хороший был мужик, хорошо знали друг друга, он еще с отцом моим работал. Я ему про обезличку, дескать, нельзя так работать, каждый должен за себя отвечать. А он молчит, брови насупил, усмехается чуть приметно.
— А получать, — спрашивает, — тоже соответственно?
Тут я вскипел, не выдержал, хотя о деньгах в ту минуту думал меньше всего. И неловко мне, и зло берет, однако дело прежде всего. А у мастера вид какой-то неуверенный.
— Выходит, бригадный метод побоку? А как же соревнование, колдоговор? Опять же разница в зарплате…
Чувствую, не может смотреть в корень или не хочет. Главную суть привычными словами подменяет. Но и я терпения не теряю.
— Бригаду, — говорю, — никто не рушит. Трое нас, один, правда, болеет. Но все одно — бригада это ж как одна семья, так должно быть? А в семье каждый должен знать свое дело. Взаимопомощь остается, а ответственность каждого возрастает!.. Насчет разницы в зарплате сомневаюсь. Сейчас мой сменщик может и отвлечься. А тогда уж придется себя показать — на что способен. Он теперь еще поразмыслит, как ему минуту — другую сэкономить. Потом стимул появится. И честь дорога! При подсчете все как на ладони: раз меньше заработал, стало быть, раньше за других прятался. Нет, он на такой позор не пойдет. Да и с качеством иной оборот: ты напортачишь, с тебя же и спросят. Вот тут и пойдет соревнование, по-настоящему. Кто же в выигрыше — Дашков или государство?
Мастер молчал, слушал. Мужик с опытом, понимал — прав я. С другой стороны, как-то непривычно. Бригада — это звучит? Звучит… Кругом — бригады. Но, с другой стороны, бригады эти работают на малых операциях, а тут одна, крупная. Почему бы в самой деле ее не разделить, обозначив работу каждого. Это же явный выигрыш.
Ну, усмехнулся старик, покачал головой: интересно, говорит, что бы сказал на это твой батя?
Вспомнил и я отца в ту минуту — человек всю жизнь заводу отдал. Сколько людей выучил ремеслу, не считаясь со временем, какой вклад внес в Победу!
— Да, — отвечаю, — отец сперва бы подумал, взвесил, потом сказал. Вот и вы подумайте.
Пока он думал, я еще раз со сменщиком поговорил. Он ни в какую.
— А если я не согласен?
— Я, может, тоже не в восторге от тебя, а терплю.
— А если я лучше не могу работать.
— Не сможешь — помогу.
— Не хочешь — заставлю. Как в армии?
А я про себя думаю: пройди ты, гусь, с мое, легче было бы нам договориться. Давно уже заметил: есть у фронтовиков особая черта — надежность.
— В общем, — говорю, — как в армии — это не худо. Мое дело — предложить, а там решат.
Через два дня подходит Тихонов. Мол, доложил начальству, убедил. А я ему — пока не совсем, мол, договорились, пусть время покажет.
И, действительно, пошло на лад, выработка поднялась, а тут вскоре мне ученика дали, молодого, только-только демобилизовался. Соколов Борис. И тут мой сменщик опять себя показал — вспомнить стыдно… Сперва-то все шло нормально, ученики эти, молодежь нынешняя, они сложные, не всегда и поймешь, что за парень. Одного раскусить легко — с ленцой, нет-нет и пошел с дружками треп заводить, а то в курилку. Такого строжить надо, подталкивать. Иной раз и прикрикнешь. Токарь, да еще на таком станочище, как мой, — это прежде всего терпение и сила. Старательность нужна… Другой серьезен не по годам, науку хватает, как пчела с цветка, но характер у него такой — не знаешь, как подступиться. Вот таким Соколов этот был. Вроде бы ничего от тебя не требует, все сам, а ты все равно возле него как привязанный. Объясняешь, как резец наладить с учетом металла, какую наковку дать, чтобы не давил, а резал, и стружка не крутилась, а ломко шла, не мешала. Толкуешь, а он молчком свое делает, вроде и без моей помощи, все сам понимает, только, знай, усмехается. Но все равно объясняю, а у самого кошки на душе скребут. Ну, думаю, и парень! Здравствуй, племя молодое, незнакомое, — новой чеканки.
Как-то я спросил его, почему он ко мне попросился, бирюк этакий, с апломбом.
— Вы, — говорит, — с именем. Посоветовали — в хорошие руки попадешь.
Видал? Свою пользу понял. Правда, об деньгах не заикался. Ждал, что дадут как ученику. А я сказал старшему — все поровну, на троих. Вот когда мой сменщик взвился на дыбы. Паренька не постеснялся.
— Как же так, что за глупая доброта?
— А что, — говорю, — бывает умная? Как у тебя со мной в прошлый раз!
— Так то я, а он же — новичок. Дурацкая твоя политика.
— Тем более, — говорю, — первые шаги. Поддержать надо, если ты хоть чуток разбираешься в нашей политике.
Вот так… А Бориса вскоре на ответственный участок перевели. Уходя, сказал спасибо. Ну и хорошо — спасибо за спасибо.