А бывало и хуже. Все-таки коленвалы эти, точнейшие громадины, особого призвания требуют. Не каждый справится… Прислали как-то одного мужика с ДИП-200, с малого станка. Три месяца учился, не тянет. То у него переходы неточные, то коренные шейки бьет, с индикатором нелады. Никак не мог приспособиться. Вижу, плохо дело, остановил его раз — другой, втолковывал что к чему, опять все то же, маета. Ну, помучились, помучились, не выдержал он, сам догадался, ушел. Без обиды.
Еще брата своего младшего Витьку натаскивал. Тот нашей породы, мастак, но больно обидчив. Он думал, я с ним по-родственному, потачку дам. А по-родственному, по-отцовски, как раз наоборот: со своего двойной спрос — за мастерство и за родственность. Это он не сразу понял. Гонял его, беднягу, весь в мыле был. Потом, правда, потянул без всяких скидок.
— Тоже спасибо сказал?
— Сказал — ну тебя к черту с твоим командирством. Ушел на другой участок и работал там хорошо. Были и такие, что вообще исчезали, отработает годик — и в вуз.
Вдруг подумалось не без сочувствия, что Иваныч со своей головой тоже мог бы в вуз, в свое время. Какой бы из него инженер получился! А вот не пошел. Инертность сказалась или материальные обстоятельства?
Он как будто даже не понял вопроса.
— Да я тридцать лет учусь! Тридцать лет и каждый день… Хотя однажды попробовал. Поступили с одним приятелем в вечерний техникум. Оба ни бельмеса, школа давно забыта, но раз уж взялся, как всегда, стараюсь. Но чувствую — устаю, не могу пополам рваться. И финтить не умею. Он, бывало, все тройки вымаливал, педагогов задабривал, а я понял: или там и тут халтурить, или вернусь к станку. Каждому свое, если, конечно, дело любишь, я — люблю… — Иваныч помолчал, явно волнуясь. — Ты пойми: каждый раз новая задача, новый чертеж, изучи его, прикинь, что и зачем, и обороты учти, и конфигурацию. Как тот артист по телевизору сказал: «Каждый раз выхожу на сцену будто впервые». И у меня так. Думаешь, кумекаешь… Когда-то простыми резцами работал, теперь победит, скорости дикие. Вот и смотришь, что у тебя в чертеже и как резец направить. Чуть промашка — зарежешь вал, а это сорок тыщ рублей, не в кулак высморкаться. Вот и ищешь угол заточки, чтобы тонко брал и удар выдерживал. Однажды хрупнуло, хорошо, успел отключить, так, наверное, в тот миг поседел. Оттого и следишь — глазам больно, ноги гудят. Попрыгаешь с боку на бок, как медведь, разомнешься малость, а глаз не сводишь — там подожми, тут отпусти. А все равно доволен. И если кругом в порядке, чувствуешь себя именинником, сам себя поздравляешь. Веришь, за тридцать лет ни одного случая брака, ни миллиметра отклонения!.. — Он внезапно умолк, должно быть, сраженный непривычным для него словоизвержением, утер вспотевший лоб.
— А что с тем приятелем из техникума?
— Бог его знает, как-то выполз на шпаргалках, где-то в технологах ходит. Да толку-то с такой науки? Как был дурак, так и остался, только с дипломом. Нет, — вздохнул Иваныч, — не дело это. Каждый должен знать свое место… Слушай, а что бы нам завтра съездить на Коломенку. Выходной же, покупаешься.
Он взглянул на меня с такой надеждой, аж смешно стало — видно, в тягость ему были наши непрерывные беседы. Вроде бы и нажима никакого, а сиди, исповедуйся. В то же время понимал, что у меня выходных нет, и потому, смягчаясь, добавил:
— Ну хоть до полудня, а?
Полный день ему явно был не под силу: при одной мысли о полном дне ему, должно быть, не терпелось бухнуться в прохладу реки. Однако ненадолго его хватило и с Коломенкой…
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Есть люди, которые просто не представляют себе привольного времяпровождения. Свободного, ничем не занятого, кроме чистого отдыха. Надя мне жаловалась: дважды ездили в санаторий, примерно на третий день Коля начинал томиться и под всякими предлогами упрашивал смотаться домой, благо машина своя на приколе возле корпуса, — то ему надо водопровод починить, то довести до дела какую-то «вилку» для окучивания грядок. Но уж если Надя, мол, против, так они эту «вилку» захватят с собой, он ее тут доделает, в санатории, инструмент же в багажнике. А еще крышу покрасить бы, давно облупилась. Представляешь, мамуля, новенькая крыша, идешь домой, глянешь, и душа радуется. Терпел он отдых только ради нее: процедуры она принимала. Но в конце процедур Надя уже не в силах была сдерживать натиск затосковавшего по делу Коленьки, сдавалась, и они, так и не дожив срока, уезжали.
Дома их встречала любимая внучка, дочь Оли. Издали вскрикнув: «Деда приехал!» — мчалась к калитке к деду на подхват, и начиналась нормальная жизнь. И уже звонят с завода — новый заказ пришел, посоветоваться бы. И он, наскоро переодевшись, мчался в цех.
Это я все потом узнал и увидел. А в тот воскресный день, ничего не подозревая, сел в машину, где уже расположилась Надя со свертками снеди и неизменной банкой кваса. День выдался как на заказ, солнце жарило вовсю, за окном проплывали колосившиеся поля, рощи, сквозные березнячки, и я, томясь в душных «Жигулях», уже предвкушал студеную воду Коломенки. Все это были родные с детства места, где Николай бродил мальчонкой, собирал грибы, а вон по той тропке от села, должно быть, ходил с отцом в колхоз «на помочь». Лицо Николая над рулем было сосредоточено, не выдавая признаков волнения, какое обычно владеет человеком при встрече с родиной…
На бережку Надя расположилась со своими закусками. Николай, обстукав носком шины, разделся до плавок, крепкий, по-юношески мускулистый, поджарый. Присел на бережку, на прогрев, обхватил руками колени, глядя в почти неподвижную воду речушки, с вытянутыми на стрежне волокнами водорослей. Вдруг сказал со смешком, удивленно:
— Неужто целый день так и просидим?
— Ну, Коля, ну, Коля! — Надя стрельнула глазом в мою сторону. — Сам же пригласил!
Он виновато глянул на жену:
— Извини, сорвалось.
Но и отдых наш тоже сорвался. Не то чтобы окружающая природа — зелень, кустарники, лезвисто полыхавшие на солнце, таинственные чащобы на излучинах крутого бережка, сама речка, навевавшая тихую грусть, вдруг потеряли прелесть. Но что-то занозилось внутри, заворошилось этаким червячком. И вспомнилось, что командировка коротка, а работы куча и дома ждут. У хозяев тоже хлопот полон рот: Оля там с мужем прибираются, а Наде надо поспеть с обедом. Чужие и свои заботы перемешались, и когда Надя позвала нас от прохлады реки — «к столу», оба выскочили, как ошпаренные. Поели, еще посидели, еще раз я искупнулся, надо же оправдать дорогу, и стал одеваться.
— Ты чего? — спросил Коля, и в голосе его прозвучала плохо скрытая надежда. — Неужто домой?
— А ты не хочешь?
— Да нет, что ты, я готов!
— Эх, — сказала Надя, — несчастные люди, не умеем мы отдыхать.
Но сказано это было весьма беспечально, я бы даже сказал, весело.
Мчалась наша машина обратно, точно добрый конь, учуявший дом. Где-то уже на окраине, когда показались старые белостенные дома, Надя вдруг тронула меня локтем и умоляюще прошептала:
— Семеныч, сделай милость, поговори с Сашей…
Саша был Олин муж, пару раз видел его мельком. В батнике и джинсах, ловко облегавших тонкую талию, он казался несколько вялым, инертным рядом с энергичной, темноволосой, сероглазой красавицей Олей, очень похожей на отца: тот же смуглый румянец, решительные черты лица, смягченные первым материнством.
Работал он, насколько я понял, бездипломным режиссером общественных зрелищ — штука для меня далекая и малопонятная. Я представлял себе хоры под открытым небом, гимнастические номера и прочие жанры. Но какова во всем этом творческая роль режиссера — представить себе не мог. Да и он на мой вопрос, однажды заданный походя, ответил нечто невразумительное. Я только и узнал от него, что таких клубных работников готовит институт культуры и он дважды пытался поступить, да не вышло — то ли срезался, то ли не прошел по баллам.
— Ты понимаешь, — тем временем горячо толковала мне Надя, и в тоне ее слышалось неподдельное расстройство. — Ну что это за профессия для мужика? Пшик! Воздух!.. Еще в театре ясно, ежедневная работа, спектакль, а он черт знает чем занят — мотается за каким-то реквизитом, инвентарем, что-то там в клубе не ладится — с него спрос, а он при чем? И вообще при чем он, при каком деле? Зарплата — гроши, а что дальше будет? Им же жить! Своим домом, семьей. Куда это годится?!
— Что же Оля ему не скажет?
— Любит…
Это означало, что при любви поперек мужу не пойдешь.
— А сам-то он что думает?
— Нравится ему.
— Что именно?
— Да он сам, по-моему, не знает. Так, плавает, как цветок в проруби. И живет. А ты бы с ним поговорил, все-таки авторитет. Да, да, они к тебе с большим уважением, и Оля, и он. Поговори, ради бога. Учиться ему надо, образование получить, но какое-нибудь конкретное. Чтобы дело в руках. А мы бы пока помогли, пока силы есть, мы с радостью.
— Может, ему и театр дорог.
— Может.
— Пусть во ВГИК идет.
— Пусть. Куда-нибудь да идет…
Дома, едва умывшись с дороги, Надя вновь заторопила меня и, видимо, почувствовав мою нерешительность, затвердила нервно, напористо:
— Он тебя послушает, обязательно!
В сущности, я совсем не знал парня. Как его наставлять? Никакого опыта по этой части у меня, бездетного мужика, не было, но куда было деваться от этого отчаянного, наивной убежденности взгляда.
— С чего ты взяла, что послушает?
— Ну как же, литератор!
Я мысленно поблагодарил весь литературный клан, добившийся такого уважения в народе, и, настойчиво подталкиваемый Надеждой, вышел на крыльцо, осторожно поглядывая влево, в сторону беседки, где в зеленой тени щеголеватый Сашка в своих неизменных джинсах и майке уминал, не дожидаясь обеда, вечернюю окрошку.
С крыльца я спрыгнул, точно с берега в холодную воду, и когда, поздоровавшись робко и пересилив себя, с независимым видом уселся напротив Сашки, увидел его мельком брошенный исподлобья взгляд, узкое, казавшееся бледновато-прозрачным в узорчатой тени листьев лицо, мне уже было ни жарко, ни холодно, просто никак, и в голове ни единой мысли. Было боязно, как бы он не разгадал моей деликатной миссии, а то замкнется, слова из него не выжмешь наверняка.