В пору было снова закрыть глаза.
Михаил обернулся:
— А, очунял?
«Еще усмехается, — подумал я со злой отрешенностью. — Хорошо ему на снаряде, как на материке, а тут!»
— Думаешь, так просто? Сам бы попробовал…
— То-то… — перебил он, отворачиваясь, — а ведь ныл: «Ах, мне бы на катер! Хорошо. Сиди себе, катайся…»
— Ко… когда? — Я даже растерялся: такой отчужденностью повеяло от Мишкиного лица. — Когда я ныл?
Так вот оно что!.. А я-то думал, все утро думал: им неловко передо мной, что я отказался от заработка. А им неловко за меня!
Я поднялся, ступил на катер. Он жестко спружинил под ногой.
— Ты чего? — спросил Харин.
— Попробую еще разок.
Он кивнул:
— Давай! А то два часа, а мы загораем. Работать надо…
И ВСЕ ЗА ОДНОГО…
Маша Петухова, диспетчер, докладывая мастеру обстановку, взволнованно круглила глаза. Собственно, ничего особенного за ночь не случилось: кое-где на дальних улицах порвались провода, вышли из строя светильники, туда были посланы дежурные, быстро все наладили, словом, порядок. Но Леонид Иваныч недовольно морщился, и это сбивало ее с толку. Ему бы сейчас радоваться — все ведь обошлось, а он хмуро постукивал карандашом:
— Частишь, как сорока, не угнаться за тобой.
Диспетчер, прикусив губу, обстоятельно, с некоторым даже вызовом повторила, какие меры приняты… Погодя, когда мастер, все так же насупясь, выдавал наряды, монтер Волков, партгрупорг, спросил с усмешкой:
— Что это ты, Иваныч, не с той ноги встал сегодня?
— Может, я всю ночь не спал, — отмахнулся мастер, не вдаваясь в объяснения. — Обсудим день.
— Может, с Паней что?
Жена, Паня, тоже монтер со стажем, трудилась здесь же, в конторе Мосгорсовета, на третьем этаже. Жили, в общем, дружно, если не считать утренней размолвки. А началось с того, что из жэка прислали к ним домой паркетчиков — ремонтировать пол. Им бы заменить отдельные дощечки — нет, у них, видите ли, размах, фонды у них бездонные. Разворотили все, дважды переделывали, а все — тяп-ляп, неделю семья была буквально загнана в угол.
А как ступили утром на новый пол, тот и поплыл, дощечки будто клавиши.
Вот тогда терпение лопнуло. «Да что ж это такое?! У людей пятилетка качества, а у вас? Бухнули материал, как в прорву, не свое, не жаль?»
Его трясло, и в правом виске привычно заныло. Никогда не жаловался, не просил за себя, а тут пригрозил обратиться к их начальнику. Пусть придет, посмотрит, не видать вам прогрессивки, как своих ушей. Это уж точно!
«Да ты кто такой, — вскинулся старший ремонтник, — прогрессивкой нас пугать?»
«Мастер я! Такой же, как ты, только из другого ведомства!»
Сгоряча зачем-то схватил с серванта газетную вырезку, где в ряду передовиков соревнования, отмеченных высшей правительственной наградой — орденом Ленина, — значилась и его фамилия — Леонида Ивановича Филатенкова, да спохватился, положил на место, махнул рукой и пошел одеваться. Паня выбежала вслед за ним в прихожую, дернула за рукав: ладно тебе, распетушился, и тут же зашептала насчет того, что дело поправимое, давно бы надо подкинуть паркетчикам, что положено.
— Совесть им положена, арапам, да обделили, видать.
Взглянул на жену, будто обжег. И вышел, хлопнув дверью. Не стал ее ждать, как обычно.
Люди привыкли видеть Иваныча веселым, уравновешенным и сейчас, почувствовав, что он не в настроении, притихли, молча выслушивали задание, брали инструмент. Только Волков, стараясь рассеять смуту, обронил со смешком:
— Вчера опять со снабженцами поцапался. Выдали спецовку не глядя, безразмерную. Что, мол, вам, на танцы в них? А Хоботов переживает.
— Мое дело с тебя спросить, — не принял шутки Иваныч.
Димка Хоботов, приходивший на работу в модном пальтишке, смущенно поежился, закатывая отвисшие рукава.
— Я не из-за спецовки переживаю, — робко вставил он. — Вы меня отпустите скорее, провода свились на тополе, ночью не разобрал, на утро оставил, тороплюсь…
Мастер уже готов был выговорить Димке за оттяжку, да сбоку неожиданно подал голос Виктор Сараев:
— Ладно, я ему пособлю, мне все равно по пути…
Леонид Иваныч усмехнулся, мельком глянув на Виктора. Вот так всегда — чье-то доброе словцо лечило душу. Да и не «чье-то», а Виктора…
Когда-то было их тут, монтеров, чуть не вдвое больше, а если учесть аварийников да диспетчеров, так и втрое. У кого участочек получше да поисправней, те у печки грелись, дежурные в благополучную ночь вообще на улицу носа не казали — это в холодное время, а в теплынь на скамеечке покуривали, красота. Другим же приходилось «вкалывать»: мотались по городу и в снег и в дождь — на подстанции, оттуда по линиям, искать замыкание на земле и в воздухе, торчать на ветру в телескопических башнях.
Леонид Иваныч не мог мириться с таким беспорядком. Ходил по начальству, на собраниях выступал, вносил предложения. На бумаге все получалось верно. Но бумага одно дело, а жизнь другое, и кое-кто сомневался, будет ли толк.
— Дельно придумано, — отвечали ему, — но ведь и так людей мало, а тут вполовину срезать.
— Это кажется, что не хватает, на самом деле лишние, — толковал свое Леонид Иваныч. — Многое от головы зависит.
— Ты и есть у нас голова, — соглашались наконец в конторе. — Тебе тянуть, тебе и думать. Ответственность какая…
— Отвечать вместе будем. И работать тоже.
— Ну что же, попробуем.
Решили из монтеров сколотить комплексную бригаду. Отвечает бригада за всю территорию, а территория большая — захватывает несколько районов столицы. И везде должны исправно гореть светильники, 14 тысяч светильников как один. Чтобы и вечером и ночью было светло и празднично, спокойно шагали по улицам пешеходы, мчались машины.
И вот тут-то некоторые из монтеров заартачились. Не то чтобы не поняли важности новой организации труда. Поняли, конечно. Да уж так устроен иной человек, что ощущения у него впереди понятий идут. Такая, стало быть, грустная реакция. Тут и пошло.
— Да как же так, да я свой участок, можно сказать, своими руками вынянчил, — горячился Виктор Сараев, — а теперь иди на дядю паши, а он, сачок, — на готовенькое.
И столько было искреннего возмущения в этих сетованиях, что понял Иваныч: словами объяснять, уговаривать — без толку. Только сказал тогда Виктору:
— Сачков, выпивох держать вообще не будем. А вот новичку помочь надо. Свет должен гореть? Должен. А кому чинить? Кроме нас, некому. Все!
И, переодевшись в спецовку, пошел тогда Иваныч знакомить с делом новичка — Диму Хоботова. Уж он ему передавал из рук в руки все, что знал: и как быстрее добраться до подстанции, как определить пострадавшую линию, прощупать пассатижами воздушку, «прозвонить» кабель, отыскать в земле поврежденную жилу, прогар.
Дима слушал, слушал, повторял, а дойдет до дела — руки как неживые.
— Сам, — сказал Леонид Иваныч, — сам определяй, доискивайся, больше ни слова не скажу.
Так до вечера и провозился парень под наблюдением мастера, постигал монтерские премудрости. А вечером сел на скамейку, и в печальных глазах его потекли огоньки пробегавших машин. Славный был вечерок, теплынь июльская с терпкими запахами цветущих лип.
— Чего затосковал? — спросил Иваныч.
— Билет у меня в кино. Через полчаса начало.
— А я тут при чем?
— Да нет, я просто так.
— Просто так и рак не свищет.
— Может, мне по собственному желанию…
— Можно. Чего ты, собственно, вообще шел к нам? Что тебе, детей кормить? Гулял бы.
— Кормить. Маму.
— Тогда лезь на опору.
— Вы-то чего со мной возитесь? Вас же в конторе ждут.
— А стыдно возвращаться. Я вроде бы поручился за тебя, а теперь как я тому же Витеньке в глаза посмотрю?
Дима Хоботов вздохнул и полез в сумку за инструментами.
А теперь вот Сараев сам напросился помочь Хоботову. Это хорошо, это здорово, хотя ничего героического тут нет. Все пришло само собой, незаметно: дружба стала законом. И ведь в конце концов — раз все за одного, твое к тебе же возвращается. Взаимное добро связывает людей, роднит, выручает в трудный момент.
В памятный день рождения их рабочей семьи Виктор выслушал рассуждения Леонида Иваныча и, то ли приняв их сердцем, то ли просто поверив на слово мастеру, сказал, вздохнув:
— Эх, Леонид Иваныч, ну ты прямо как отец родной. За тобой хоть в огонь, хоть в воду, а кто спасать будет — неясно.
— Сами себя.
Помнится, сидевший позади всех Коля Мишаков, красивый, темноглазый парень, всего месяц назад поступивший монтером, покачал головой. Что-то, видно, хотел сказать, да раздумал, рукой махнул.
— В чем дело? — спросил мастер.
— Да вот, решил обратиться с просьбой, верней, заявлением, да не ко времени. Уж лучше завтра, настроение вам не портить.
— А ты порть, мы люди закаленные, выдержим.
— Вы-то да, а я вот гриппу подвержен. Работа у вас все на воздухе. То дождь, то ветер, то пыль, а что зимой будет? Словом, не по мне.
— Передумал?
Мишаков кивнул, опустив голову.
— Чего получше нашел? Говори, не стесняйся.
— В магазине, мясником.
— Ну-ну, — протянул парторг Волков не то шутя, не то всерьез, — тогда конечно, основание веское, мясником, это, брат, прибыльно… — И резко добавил: — А вот не уволим, отработай, что положено!
— Зачем неволить, — возразил мастер, как бы не замечая недовольство Волкова. — Можешь быть свободным.
Мишаков мельком взглянул на него и снова уперся в грудь подбородком, глаза упрятал.
— Ну что ж, — заключил Леонид Иваныч, — человек ищет, где лучше. А жаль, работник ты со способностями.
Сказать по правде, никаких таких способностей за Мишаковым пока не числилось. Просто обидно стало: не пришлась их работа парню.
Вот только и была одна осечка с Мишаковым, а так прошла реорганизация более или менее гладко. Остался хороший костяк — десять человек. По двое в наряде, двое в ночном дежурстве. И никто не сидит без дела: кто выехал на аварийную точку, а кто на текущий ремонт. Ведь чем больше профилактики, догляда за сотнями линий, тем реже ЧП. Смотришь, с вечера весь твой район залит светом, — душа радуется.