Вениамин БлаженныйМоими очамиСтихи последних лет
* * *
Уже я так стар, что меня узнают на кладби́ще
Какие-то ветхие птицы времён Иоанна,
Уже я не просто прохожий, а нищий – тот нищий,
Что имя своё забывает в бреду постоянно.
И вправду: Иван я, Степан я, Демьян ли, Абрам ли –
Не так уж и трудно забыть своё прошлое имя,
Когда я себя потерял за лесами-горами,
Забыл, где я нищенствовал – в Костроме или в Риме.
Забыл, где я жил – то ли жил я на облаке, то ли
В дремучем лесу ночевал я в забытой берлоге,
И сладко дышалось разбуженным запахом воли,
Когда разминал я в ходьбе занемевшие ноги.
…Так стар я, так стар, что меня узнают на дороге
Какие-то тени, мелькая зловеще-пугливо,
Не бесы они, и, однако, они и не боги –
Они существа из какого-то древнего мифа…
Но смотрит бродяжка-воробышек молодо-зорко,
И малые птицы на светлые нимбы похожи,
И тайным огнём поутру загорается зорька,
А значит, и я не старик, а беспечный прохожий.
* * *
Я буду двести лет брести тебе навстречу,
И сто и двести лет всё так же прямиком,
И если я в пути однажды Бога встречу,
Скажу, что недосуг болтать со стариком…
Мне не о чем, Господь, с тобой в пути судачить,
Ступай-ка от меня, мой старческий дружок,
Ведь где-то ждёт меня отчаявшийся мальчик,
Над буйной головой трепещет голубок…
Ведь где-то ждёт меня моя былая доля…
О, мальчик, – все кругом считают барыши,
А нас с тобой давно развеял ветер в поле,
Вот так мы и живём с тобою – две души…
«Душа», я говорю, а это слово – ветер,
И ветер и душа блуждают наугад,
И ничего душе не надобно на свете, –
Шагать бы и шагать, куда глаза глядят…
* * *
Это меня, самое хрупкое в мире существо,
Хотите вы заточить в клетку, прикрепить инвентарный номер…
А вы разве знаете, чем меня кормить, чем меня поить,
Может быть, я ем только звёзды и пью материнские слёзы,
К тому же вы меня не дотащите до вашей клетки,
Я растаю в ваших руках, как лёгкое облако,
Как трупик бабочки-однодневки.
* * *
А он одной ногой стоял в гробу,
Стоял в гробу ногою старика,
И потому не проклинал судьбу,
А созерцал какого-то жука.
Какой-то жук в обличье мудреца
Не обращал вниманья на живых,
Но сторонился полумертвеца,
Словно боясь разрядов грозовых…
Какой-то жук – а может быть, не жук:
Сновал-сновал бессмысленно он сам
И незаметно перешёл межу,
Где смертных приобщают к небесам.
Где тот же жук, но только неживой
В сиянии загадочной красы
Рогатою кивает головой
И гладит тонкой лапкою усы.
* * *
Был горбун и суров и потешен,
И на грузном могильном горбу:
«Многогрешен, Господь, многогрешен», –
Написал, заклиная судьбу.
Эта надпись написана мелом,
Сочинили её старику,
Когда милым был занят он делом,
Милым делом на грешном веку.
Был горбун совратителем девок,
Низвергал их с любовных высот
И умело подстреливал белок,
То бишь целок подстреливал влёт.
Но и девки его не прощали,
И в мятежные сны горбуна
Озорные частушки кричали
И швыряли охапки говна.
* * *
А это Пушкин кровью истекает,
А это Лермонтова грудь прострелена, –
Так вот, земля, любовь твоя какая,
А ведь тебе любить их было велено.
Так вот, земля, каков ответ твой Богу,
Каков итог твоей разбойной смелости,
А Бог ведь спал, забыв свою тревогу,
А Бог ведь думал, что поэты в целости.
* * *
С сумасшедшей трубою по градам и весям:
Это я, это я, это страшный мой суд,
Это я изошёл из себя, как из чресел,
А небесные силы безумца спасут.
И душа моя скачет за мною вприпрыжку,
И порою она забегает вперёд,
Чтобы видели все непоседу-мартышку,
Чтоб потешился русский смешливый народ.
* * *
Утихомирились поэты,
Уже не машут кулаком,
Ведут загробные беседы
С букашкой, пташкой, червяком.
Уже друг к другу ходят в гости,
Соседством вечным дорожа…
– Как много мёртвых на погосте!
Горит у каждого душа.
И нет ни грусти, ни укора
На примирившихся губах…
И столько тайного простора
В полуразрушенных гробах.
* * *
Не пускайте их в ваши дома,
Ибо может случиться и так,
Что сойдут ваши дети с ума,
Попадут ваши дети впросак, –
Им не надо глядеть на слепых,
Им не надо глядеть на калек,
Им не надо глядеть на таких,
Чей под первым забором ночлег.
Им не надо глядеть на собак,
У собак философские лбы,
У собак на сократовских лбах
Беспокойные знаки судьбы.
* * *
Напомню о своих обидах Господу,
Чтобы собой кичился он не слишком,
Когда я в облаченьи грозных гроз приду,
Состарившийся бедственный мальчишка.
Я потому состарился негаданно,
Что жил у мира скотского в загоне,
Что был и мне обещан запах ладана,
А я вдыхал ущербный запах вони.
И в облаченьи грозных гроз мифическом
Сойду я в рай и в ад попеременно
С лицом своим возвышенно-скептическим
Полупомешанного джентльмена.
* * *
Сновидение бурно торопится к выходу,
Словно с женщиной грозный нескромный финал,
Но зачем-то кончается строчкою Пригова –
И окрашено небом в чужие тона.
Я не знаю, потеряно в нём или найдено
То, что ищем во сне мы – или наяву, –
Но осталась на сердце какая-то ссадина
И кого-то я молча тревожно зову…
* * *
И все – о смерти, все – о смерти,
И все долдонят, все талдычат,
И за своею смертью дети
Следят в углах, как за добычей.
Следят с каким-то вожделеньем,
Следят с весёлостью беспечной
И всем цветущим поколеньем
Идут, приплясывая, в вечность.
Они резвятся понарошку,
Как будто шествуют за славою,
И, как распятье, держат кошку,
Ещё живую, но кровавую.
* * *
Как это дивно было – сразу
Рукою робкою потрогать
Случайно пролитую фразу,
Как будто пролит чёрный дёготь.
Как будто пролит мёд янтарный
Из кубка праздничного Бога,
И все на свете благодарны,
Что мёда яркого так много.
И много чёрного, густого,
Чей свет так трепетно искрится.
– Так вот оно какое, слово,
На сохранившейся странице!
* * *
Нет, то, что я нищ, не казалось мне благом,
Я с Богом якшался не без интереса,
И я прикупил у него и овраги,
И синюю кромку соснового леса.
И тотчас за мной заспешили цыгане,
Как будто прошедшею жизнью наскуча,
Ходили-бродили, кто кверху ногами,
А кто забирался ногами на тучу.
А я размахнулся на дали и шири,
Олени и вепри, медведи и волки,
Уже я хозяин в разбуженном мире,
Мои это горы, и море, и волги.
И я не потратил, по правде, ни гроша,
Мне мир этот дикий достался задором,
Такой он безбрежный, такой он пригожий,
То холодом дышит, то дышит он жаром.
* * *
Те грешники, что шли со мною рядом, –
Давно заполнен ад их голосами,
А я гляжу на всех открытым взглядом,
Я, грешник и распутник самый-самый.
А я гляжу и не боюсь признаться,
Что соблазнял и ангелов от скуки,
И ангелы, греша со святотатцем,
Мне целовали со слезами руки.
* * *
Постепенно и я превращаюсь в забвенье,
В полуявь – полусказку времён Геродота,
И на горьком лице страстотерпца-еврея
Проступают сигнальные знаки отлёта.
И лицо бесконечным становится полем,
И над полем летят журавли и синицы,
И летят облака, паруса моей боли,
Перелётных стихов голубые страницы.
…Где-то жил человек в ожидании чуда,
А пришло оно, чудо, – и нет человека,