— Смельчаки! Не забудьте меня пригласить полюбоваться. Очень интересно, как это у вас получится.
В спальне повисло молчание. Отродья смотрели на Раду. Даже Жюли, которая не выносила споров и ссор, подняла глаза от книги. Но никто не произнес ни слова, только простодушный Петрушка Жмых, поводив туда-сюда вытаращенными глазами, ляпнул:
— Это… Рада, дак ты за кого? За наших или за ихних?..
— А ты молчи, дурачок! — Рада высокомерно отмахнулась и начала собирать в узел на затылке свои роскошные волосы. — Тебе все равно не понять.
Петрушка, устыдившись, совсем скрючился и забился в угол, но тут вмешалась Люция.
— Ты, случайно, не заболела, Рада?.. У тебя странный вид. Может, действительно, позвать Учителя? Пусть разберется, что с тобой происходит.
— Пусть он сначала с самим собой разберется, — отрезала Рада. — Мне сдается, что мы сюда притащились только потому, что Корабельник не хотел отдавать власть над нами Крысолову. Испугался, что мы перестанем его слушаться.
— Ого, — отчетливо сказал Умник и поднялся. — Да она точно не в себе…
Отродья повставали с мест и медленно окружили Раду, которая невозмутимо перевязывала кудри алой лентой, держа во рту несколько шпилек.
Подорожник сделал два стремительных шага и загородил ее собой.
— Уберите от нее свои лапы, — сказал он напряженно. — Первого, кто подойдет…
Рада неожиданно расхохоталась.
— Подорожничек, ты такой смешной, просто умора. Хочешь показать, как ты меня любишь, да?.. А на что ты готов ради меня, скажи? Ну, скажи!
В глазах скорохода колыхнулось страдание. Он опустил голову и тихо сказал, глядя под ноги:
— На всё, Рада.
Девушка прищурилась, соскочила с койки и встала перед ним, высоко подняв голову.
— На всё?.. Ты уверен?.. Украдешь, убьешь, проклянешь, предашь?.. А на костер, Подорожничек? На костер — пойдешь за меня? Ты не спеши, ты подумай. Не надо опрометчивых клятв. Когда жгут, это больно. Очень-очень больно, Подорожничек. Я знаю. Я однажды пошла на костер. За одного мальчика.
Рада резко отвернулась, вцепившись побелевшими пальцами в каменный подоконник. По ее нежным щекам безостановочно текли слезы.
Отродья придавленно молчали.
— Мне было двенадцать лет, — прошептала Рада. — А ему — на два года больше. Я любила его столько, сколько себя помнила. Мы жили по соседству. Он был красивее всех на свете. И добрее всех на свете. Он делал мне кораблики и придумывал сказки. Если я падала и разбивала коленку, он залечивал ее в два счета. Он учил меня прятаться так, чтобы никто не нашел. Его мать… она сделала ему капюшон из мешковины, чтобы никто не видел его лица… Она очень много пила и часто била его. Она била его и кричала: «Угораздило меня родить урода!.. Навязался на мою голову, ублюдок, чтоб ты сдох!..» Он прибегал на наше место на берегу весь в синяках, а иногда весь в крови, и тогда уже я утешала его и пыталась лечить… Он говорил, что у него любая боль проходит от моих пальцев. Мы первый раз поцеловались, когда мне было шесть лет. Он первый раз лег со мной, когда мне было одиннадцать. Я любила его больше жизни.
Рада замолчала. Петрушка потихоньку подобрался к ногам Подорожника, который скрючился у стены, точно от невыносимой боли, и нерешительно положил свою веснушчатую лягушачью лапку на его локоть. Скороход его не заметил.
— Ты столько помнишь, — прошептала Алиса. — А я не помню ничего…
— Да, — сказала Рада сквозь зубы. — Я все помню. Если бы у Корабельника было сердце, он бы покопался у меня в голове еще тогда… когда выдернул из горящего костра. И стер бы все воспоминания. Но он не стер, и я все помню. Я помню, как в городе появилась эта сука. Она пришла с бродячим цирком. Плясала на площади, вся бронзовая, как статуэтка. Хозяин цирка не давал ее в обиду, и никто из горожан не смел ее тронуть, хотя все видели, что она отродье. Мой мальчик влюбился в нее. Он таскался на площадь каждый день, он и думать забыл про меня. Никогда больше не приходил на берег. А я… я потихоньку ходила за ним следом, везде ходила за ним следом. И видела, как он на нее смотрел. А потом видела… видела…
Рада закинула голову и немного постояла так, закрыв глаза. Ее нежное горло ходило ходуном, как будто она пыталась проглотить что-то и не могла. Никто не произнес ни слова.
— Его поймали, — сказала Рада шепотом. — Хозяин цирка узнал… про их любовь. Люди выволокли его на площадь, и тогда я…
— Ты вышла к ним, чтобы они схватили тебя? — спросила Люция дрогнувшим голосом. — Чтобы они схватили — тебя, а он смог убежать?..
Рада кивнула.
— Мне было двенадцать лет, — произнесла она сдавленно. — Я любила его больше жизни.
Подорожник тихо сполз по стене, опустился на пол и закрыл лицо руками.
Нета встала с койки, подошла к подруге и обняла ее за плечи.
— Выпей чаю, детка моя, — сказала она мягко. — Он еще горячий. Пей, пей. И скажи мне, почему ты рассказываешь это — сейчас.
Рада усмехнулась бескровными губами и оттолкнула протянутую кружку.
— Потому что он здесь, мой мальчик, — прошептала она. — Он здесь. Близко. И я его чую.
Ночь пришла, но в Приречном замке не спали даже мыши. Дурные предчувствия затаились по углам, и отродья, скорчившись на своих жестких койках, явственно слышали их зловещий шорох. За толстыми стенами замка ветер бесчинствовал в дюнах, ветер трепал корабли на пристани Бреля, морщил воду в бухте, раскачивал мачты и раздувал грязные лохмотья пьяницы, забравшегося ночевать на ржавую баржу, брошенную у берега.
В лазарете горела одинокая лампа, накрытая стеклянным колпаком, и Нета не спала у постели Тритона, уставившись невидящим взглядом в серую стену за его изголовьем. Тритон дышал еле слышно, и иногда она наклонялась к самым его губам, чтобы уловить чуть заметное дыхание. Ребра раненого были стянуты бинтами, и кровь засохла на повязке темными пятнами. Время от времени Нета легко опускала ладонь на эти пятна и несколько минут сидела, прикрыв глаза.
— Легче, Нета, — говорил Лекарь, неслышно возникая в дверях. — Легче. Не торопись. Не столкни его.
И она убирала ладонь и опять сидела молча и неподвижно, как будто прислушивалась к шорохам в углах.
В спальне кусал подушку Подорожник, отсыревшие перья набились ему в рот, но он не двигался, лежал лицом вниз, вцепившись окостеневшими пальцами в простыню.
Больше никто не ложился, но свет не зажигали, сидели по койкам в темноте, странно отчужденные друг от друга молчанием и тревогой.
Свеча метнулась в коридоре, и колеблющийся свет проник в спальню, не разогнав теней по углам, но обозначив прямоугольник двери с темным силуэтом посередине.
— Мэгги, — вполголоса произнес Птичий Пастух, и что-то в его интонации заставило мавку ревниво вздрогнуть. — Ты чего не спишь, малышка?..
— Совы, — ответила Мэгги дрожащим голосом. — Совы говорят, что песчаники идут сюда.
— Ты сказала Речнику? — Птиц, не глядя, щелкнул пальцами, зажигая свечу на столе.
Отродья сгрудились вокруг Мэгги, только Рада осталась на своей койке, да Подорожник так и не поднял головы.
— Я сказала, — прошептала Мэгги. — Он велел… велел Огневцу отправляться на стену. А я побежала к вам — предупредить, чтоб вы были готовы. Ежи в оружейной, готовит арбалеты и ружья. Если кто-то из вас умеет…
— Я умею, — хрипло сказал Подорожник, поднимаясь. — Куда идти?
— По коридору направо и вниз по лестнице до железной двери, — торопливо ответила Мэгги. — Постучишь, Ежи откроет.
— Я тоже умею, — вскочил Кудряш. — Пошли, Умник. Я тебе покажу, как заряжать.
Оба выбежали из спальни следом за Подорожником, быстрые шаги которого уже затихли на лестнице.
— А я на стену, к Огневцу, — тихо сказал Лей. — Пригожусь, наверное.
— Оденься теплее! — Алиса стремительно стянула через голову свитер и кинула его Лею. — Ночь холодная. Слышишь, какой ветер?..
Лей молча кивнул и натянул свитер, нагретый ее телом. Птичий Пастух потянулся за курткой, висящей на спинке тяжелого дубового стула.
— Птиц… Ты тоже уйдешь? — испуганно сказала Мэри-Энн.
— Я на стену, — ответил он мягко. — Побеседую с птичками. Не волнуйся, моя прелесть. Все будет хорошо.
Кажется, кроме мавки, ему никто не поверил.
Внизу, в оружейной, Ежи показывал Умнику, как обращаться с арбалетом. Кудряш сноровисто заряжал ружья. Патронов было мало, зато арбалетных стрел хватало. Подорожник сосредоточенно рассовывал стрелы по ячеям в широком кожаном поясе, опереньем кверху, тяжелыми наконечниками книзу. Губы у него потрескались, глаза горели мрачным огнем, и он походил на потерпевшего поражение в битве, но готового достойно принять смерть рыцаря прежних времен.
Птичий Пастух вместе с Мэгги поднялся на башню послушать, что скажут птицы. Мэгги, закутавшись в большой шерстяной платок, наброшенный прямо поверх ночной сорочки, присела у стены на корточки и съежилась — каменная площадка с окнами-бойницами на все стороны света продувалась насквозь, и у Мэгги зуб на зуб не попадал. Птичий Пастух, не прерывая разговора со встрепанным вороном и даже не оборачиваясь, снял куртку и протянул ей. Широкая белая рубаха на его спине сразу надулась пузырем, ворон переступил с ноги на ногу и недовольно каркнул.
— Ну, что там? Что он говорит? — Лей снаружи подлетел к окну, заглянул внутрь башни, поставив ногу на каменный подоконник. Он походил на статую святого, небрежно установленную в нише. Губы у него были совсем синие от холода.
— Песчаники вышли из Бреля час назад. С ними большой отряд горожан, все хорошо вооружены, — ответил Птиц озабоченно. — К себе в Песчаный не пошли, остановились в дюнах верстах в десяти отсюда — о чем-то говорят и, похоже, Тот сильно недоволен. Дагмара пьяная в дым, тащит с собой полудохлого паренька из местных, а Тот требует, чтобы она его выкинула. Если они договорятся, то ничто не помешает им быть под стенами замка часам к трем ночи. Это плохое время. Надо бы их задержать, чтобы не начинать заварушку до рассвета.