о привычного и родного автомата Калашникова (туда, где обычно крепится пламегаситель) наворачивается специальная насадка. На ней крепится граната (сербы называют ее «трамблон»). Автомат заряжается холостыми одиночными патронами, и – пожалуйста, в вашем распоряжении… гранатомет. Единственное «но» – зверская отдача. Поэтому «трамблонщикам» настоятельно рекомендуется не упирать приклад в плечо, а пропускать его без упора под мышкой.
Определен и график нашего нахождения на положае – четыре дня здесь – сутки в казарме. В близком соседстве с нами позиция сербов. У них иной ритм службы. Двое суток на позициях – двое суток в казарме – двое суток дома. «Не война, а санаторий у них», – шутим по этому поводу.
Между прочим, есть у этой шутки определенный вполне европейский не очень приятный для нас привкус. Получается, что сербы воюют вполне цивилизованно. Сменный вахтовый метод присутствия на передовой практиковали немцы во Вторую мировую. Что-то вроде «месяц на позиции, месяц в тылу, месяц в санатории». Хорошо, что сербы взяли на вооружение передовую методику ведения позиционной войны. Безусловно, она позволяет уменьшить усталость личного состава и соответственно помогает сберечь этот состав. Вот только почему они не распространили такой «орднунг» на нас, русских добровольцев? Или мы для них люди второго сорта? И чем тогда такой «второй сорт» отличается от банального «пушечного мяса»? Более того, похоже, что вольготный график ведения войны организован сербами за наш счет, за счет русских добровольцев. Известно, чем оплачиваются такие счета. Исключительно жизнями.
Разговоры на эту тему именно с такими формулировками в отряде уже не раз возникали. Стараюсь в них не участвовать. Стараюсь быть «выше». Не уверен, что такого «старания» мне хватит надолго.
Продолжается обоюдное узнавание. Не устаешь удивляться хитросплетению судеб, особенностям характеров, биографий и т. д. Я уже успел обратить внимание на совсем юного паренька – Андрея П., в составе питерской, прибывшей сюда на пару недель раньше, группы добровольцев. Из всех нас он выделяется прежде всего возрастом. Андрею, как только что выяснилось, нет еще восемнадцати лет. Неполные восемнадцать! Славное начало биографии у парня. Но это еще не все. Оказывается, Малыш, как с учетом возраста окрестили его однополчане, воюет уже почти год! Начинал в мае прошлого года в Приднестровье. Вместе с другими лучшими представителями нации помогал тамошним русским отстаивать право оставаться русскими. Приднестровский опыт умножил в Абхазии. Там Андрей получил ратную специальность снайпера. Когда уезжал, на прикладе его винтовки было восемнадцать зарубок. В Абхазии платили неплохие деньги, но тот ужас, которого хлебнул там Андрей, вряд ли имел рублевый коэффициент. В десанте, куда он входил, погибло семьдесят процентов состава.
Всякий раз, срываясь из дома в очередную горячую точку, Андрей придумывал для родителей убедительную легенду. То он едет на длительные сборы в спортивный лагерь, то вместе с молодежным интернациональным отрядом отправляется строить коровники в Венгрию, то что-то еще. Святая наивность его родителей!
Здесь, в Югославии, Андрей также снайпер. Правда, зарубок на прикладе нет. Пока нет. Оглядываешь угловатую мальчишескую фигуру в пятнистом комбинезоне, лицо, едва успевшее познакомиться с бритвой, пытаешься представить этого очкарика в гражданской жизни. Такому больше всего подошли бы нотная папка или скрипичный футляр в руки.
Самое нелогичное, смешное, а может быть и дикое, что по возвращении домой Андрея могут призвать «для прохождения действительной воинской службы». Каково ему будет выслушивать сержантов-придурков? Сможет ли он стерпеть «наезды» старослужащих? Я многое отдам, чтобы встретиться с этим парнем года через три-четыре и за бутылкой водки вдосталь наговориться[3].
Всякий день на положае – приготовление к ночи. Сплошное хождение. За дровами. За сеном. За продуктами. Плюс караулы, которые выставляем с наступлением сумерек. Стоять приходится обычно дважды за ночь по полтора-два часа. День – ночь – сутки прочь. Казаки почему-то караульную службу игнорируют. Она им представляется чисто «мужицким» малосерьезным делом. Схема их рассуждений такова: рейд, разведка, бой – это наше, казачье, стоящее. Что же касается караула, нарядов – это ерунда, пусть в эти игрушки «мужики» (т. е. все не казаки) играют. Причиной конфликта подобный подход не стал, ибо мы, «мужики», рассудили так: караул – форма обеспечения не только общественной, но и личной, собственной безопасности. Если ты в этом заинтересован – отдежурь положенные часы, если нет – Бог тебе судья.
Кто-то очень верно подметил, что самая увлекательная охота – охота на человека. Описать ее невозможно. Все это надо чувствовать. И силуэт врага в прорези прицела, и сладкий холод смертельной опасности, и неведомая сила, что вплющивает тебя в камни, когда над головой взвизгивают пули, предназначенные именно для тебя.
А самое острое, самое сильное чувство здесь – осознание того, что в тот момент, когда ты ловишь живую цель в свой прицел, кто-то на «той стороне» так же старательно, затаив дыхание и прищурив глаз, прицеливается в тебя. От размышлений на такую тему бросает в дрожь. Дрожь холодная, но сладкая. Переживший это – поймет. Всем прочим объяснять бесполезно. Даже в богатом русском языке не найти для этого подходящих слов.
Пришло время изучать близлежащую территорию. С нашей горы в ясную погоду прекрасно видно несколько мусульманских поселков. С квадратиками кварталов, карандашиком минарета и прочими признаками населенного пункта в здешних краях. По прямой до поселков километров пять-семь. От сербов нам известно, что поселки основательно укреплены и битком набиты мусульманами. В распоряжении последних не только стрелковое автоматическое оружие, но и минометы, артиллерия. Говорят, правда, у мусульман туговато с боеприпасами, но нам в это верится с трудом – оттуда постреливают с завидным постоянством.
Чтобы лучше знать местность, полдюжины «охотников» под началом командира Мишки решили сегодня предпринять что-то вроде разведки. Спустились по склону горы, на вершине которой расположен наш лагерь, миновали разрушенный хутор, куда раньше мы регулярно наведывались за дровами и за материалом для наших хижин-блиндажей, и… нарвались на мусульман. После десятиминутной перестрелки наши отошли. Организованно. С достоинством. Затевать бой смысла не было. Безрассудно «в лоб» атаковать неизвестное количество основательно прикрытых «мусликов». В перестрелке ранен сибирский казак Мишка Д. Ранение, кажется, неопасно. В мякоть бедра. Кость не задета. С операции Мишка дошел сам, опираясь на выломанный сук.
У Мишки уникальная внешность. Приплюснутый, странно вытянутый череп и обилие клочковатой растительности на лице роднит его с нашими очень давними предками. Отсюда и кличка, полученная в самые первые дни пребывания на югославской земле – «Человекообразный». Мишка – мастер. Из подобранного невесть где куска овечьей шкуры за неполный час он скроил молодецкую казачью папаху. Старая рубаха за один вечер превратилась в его руках в удобную безрукавку с отделениями для автоматных рожков. Мишка может починить обувь, продлить срок работы зажигалки, из веточек можжевельника и еще каких-то одному ему ведомых травинок приготовить ароматный чай. Кажется, вот он – человек, о котором можно сказать – «золотые руки». Но у этих рук специфическая особенность. Вещи и предметы, попадающие в эти руки, если не становятся шедеврами, моментально ломаются, пачкаются, портятся и приходят в негодность всеми известными в природе способами. Попросил Мишка у кого-то из наших перочинный нож – через сорок секунд у ножа сломано лезвие. Взял Мишка посмотреть у знакомого серба винтовку малоизвестной в России системы «маузер», – миг – и оружие стало бездыханной железякой.
Человекообразный – почти легендарная личность. На пути от югославо-румынской границы до Белграда он умудрился потерять портфель с хромовыми сапогами, фуражкой, гимнастеркой и прочими предметами казачьей амуниции. Для истинного казака, каким, безусловно, Мишка себя считает, эта потеря невосполнима. Обстоятельства ЧП до смешного просты. На одном из ухабов автобус, в котором мы ехали, изрядно тряхнуло. Дверь открылась. Мишкины пожитки, лежавшие с краю, вывалились. Сидевший рядом и не спящий (!), в отличие от большинства из нас, Человекообразный все это видел. Увидев, сказал: «Тут чей-то чемодан, кажется, упал». Разбуженные этой фразой, мы осмотрелись, проверили наличие собственного багажа и, разумеется, никакого беспокойства не проявили. Человекообразный же, несколько удивленный нашим безразличием к собственным вещам, с чувством исполненного долга задремал.
Часа через два, уже перед самым Белградом, мы были разбужены его хриплой матерщиной. Оказывается, потерянный багаж принадлежал именно ему[4]…
Смертельная опасность – тот же наркотик. Оказываешься в ситуации, когда имеешь шанс быть убитым, проклинаешь судьбу и молишь Бога, чтобы пронесло, обошлось. Ругаешь себя последними словами за то, что добровольно попал в эту переделку. Но вот опасность миновала, и… начинаешь чувствовать, что того самого ощущения смертельной опасности не хватает. Странно…
Не писал несколько дней. Не хотелось. Точнее: душа не лежала. Хандра накатила не сама по себе. Накануне кто-то пустил слушок о том, что бородатый журналист, т. е. я – чуть ли не «засланный». Это я-то, у которого все командировки за последние два года делились между Ираком, Южной Осетией, Приднестровьем и прочими, далеко не райскими местами. Казаки, уже снискавшие здесь славу самых невежественных, эту байку подхватили. Их делегация во главе с походным атаманом Лешкой интересовалась без особой вежливости, что я записываю, почему у меня с собой диктофон и фотоаппарат. Я взялся было объяснять, но, встретив тяжелые мутные взгляды собеседников, понял, что это бесполезно. Благо, в рюкзаке еще оставалась пара газет с моими материалами о той же Югославии, где я был всего полгода назад по приглашению патриотически настроенной части сербской интеллигенции. Сунул газеты казакам: «Читайте. Вопросы потом». Вопросов не было. Правда, извиниться за унизительный допрос никто так и не соизволил.