— Какого инженера?
— Который сегодня на Патриарших,— раздельно продолжал Иван,— убил Антона Берлиоза. А поймать его требуется срочно, потому что он натворит таких дел, что нам всем небо с овчинку покажется.
Тут врач вопросительно отнесся к Рюхину. Переживающий еще жгучую обиду, Рюхин ответил мрачно:
— Председатель Вседруписа Берлиоз сегодня под трамвай попал.
— Он под трамвай попал, говорят?
— Его убил инженер.
— Толкнул, что ли, под трамвай?
— Да не толкнул! — Иван раздражился.— Почему такое детское понимание вещей. Убил — значит толкнул! Он пальцем не коснулся Антона. Такой вам толкнет!
— А кто-нибудь еще видел, кроме вас, этого инженера?
— Я один. То-то и беда.
Фамилию его знаете?
— На «Be» фамилия,— хмуро ответил Иван. И стал потирать лоб.
— Инженер Наве?
— Да не Наве, а на букву «Be» фамилия. Не прочитал я до конца на карточке фамилию. Да ну тебя тоже к черту. Что за допросчик такой нашелся! Убирайтесь вы от меня! Где выход?
— Помилуйте,— воскликнул доктор,— у меня и в мыслях не было допрашивать вас! Но ведь вы сообщаете такие важные вещи об убийстве, которого вы были свидетелем… Быть может, здесь можно чем-нибудь помочь…
— Ну, вот именно, а эти негодяи волокут куда-то! — вскричал Иван.
— Ну вот! — вскричал и доктор.— Возможно, здесь недоразумение!.. Скажите же, какие меры вы приняли, чтобы поймать этого инженера?
— Слава тебе Господи, ты не вредитель, а молодец! — и Иван потянулся поцеловать.— Меры я принял такие: первым делом с Москвы-реки бросился в Кремль, но у Спасских ворот стремянные стрельцы не пустили! Иди, говорят, Божий человек, проспись.
— Скажите! — воскликнул врач и головой покачал, а Рюхин забыл про обиды и вытянул шею.
— Ну-те-с, ну-те-с,— говорил врач крайне заинтересованный, и женщина за столом развернула лист и стала записывать. Санитары стояли тихо и руки держали по швам, не сводили с Ивана Безродного глаз. Часы стучали.
— Вооруженные были стрельцы?
— Пищали в руках, как полагается,— продолжал Иван,— тут я, понимаешь ли, вижу, ничего не поделаешь, и брызнул за ним на телеграф, а он проклятый вышел на Остоженку, я за ним в квартиру, а там голая гражданка в мыле и в ванне, я тут подобрал иконку и пришпилил ее к груди, потому что без иконки его не поймать… Ну…— тут Иван поднял голову, глянул на часы и ахнул.
— Батюшки, одиннадцать,— закричал он,— а я тут с вами время теряю. Будьте любезны, где у вас телефон?..
Один из санитаров тотчас загородил его спиной, но врач приказал:
— Пропустите к телефону.
И Иван уцепился за трубку и вытаращил глаза на блестящие чашки звонков. В это время женщина тихо спросила Рюхина:
— Женат он?
— Холост,— испуганно ответил Рюхин.
— Родные в Москве есть?
— Нету.
— Член профсоюза?
Рюхин кивнул. Женщина записала.
— Дайте Кремль,— сказал вдруг Иван в трубку, в комнате воцарилось молчание.— Кремль? Передайте в Совнарком, чтобы послали сейчас же отряд на мотоциклетках в психиатрическую лечебницу… Говорит Бездомный… Инженера ловить, который Москву погубит… Дура. Дура! — вскричал Иван и грохнул трубкой.— Вредительница! — и с трубки соскочил рупор.
Санитар тотчас повесил трубку на крюк и загородил телефон.
— Не надо браниться в телефон! — заметил врач.
— Ну-ка, пустите-ка меня,— попросил Иван и стал искать выхода, но выход как сквозь землю провалился.
— Ну, помилуйте,— заметил врач,— куда вам сейчас идти. Поздно, вы не одеты. Я настойчиво советую вам переночевать в лечебнице, а уж днем будет видно.
— Пропустите меня,— сказал Иван глухо и грозно.
— Один вопрос: как вы узнали, что инженер убил?
— Он про постное масло знал заранее, что Аннушка его разольет! — вскрикнул Иван тоскливо.— Он с Пилатом Понтийским лично разговаривал… Пустите…
— Помилуйте, куда вы пойдете!
— Мерзавцы,— вдруг взвыл Иван, и перед женщиной засверкала никелированная коробка и склянки, выскочившие из выдвижного ящика.
— Ах, так, ах, так…— забормотал Иван.— Это, стало быть, нормального человека силой задерживать в сумасшедшем доме. Гоп! — И тут Иван, сбросив Пантелеево пальто, вдруг головой вперед бросился в окно, прикрытое наглухо белой шторой. Коварная сеть за шторой без всякого вреда для Ивана спружинила и мягко бросила поэта назад — и прямо в руки санитаров. И в эту минуту в руках у доктора оказался шприц. Рюхин застыл на месте.
— Ага,— прохрипел Иван,— вот какие шторочки завели в домиках, ага…— Рюхин глянул в лицо Ивану и увидел, что оно покрылось потом, а глаза помутнели,— понимаем! Помогите! Помогите!
Но крик Ивана не разнесся по зданию. Обитые мягким, стеганые стены не пустили воплей несчастного никуда. Лица санитаров исказились и побагровели.
— Ад-ну… адну минуту, голову, голову…— забормотал врач, и тоненькая иголочка впилась в кожу поэта,— вот и все, вот и все…— и он выхватил иглу,— можно отпустить.
Санитары тотчас разжали руки, а женщина выпустила голову Ивана.
— Разбойники! — прокричал тот слабо, как бы томно, метнулся куда-то в сторону, еще прокричал: — И был час девятый!..— но вдруг сел на кушетку…— Какая же ты сволочь,— обратился он к Рюхину, но уже не криком, а печальным голосом. Затем повернулся к доктору и пророчески грозно сказал:
— Ну, пусть погибает Красная столица, я в лето от Рождества Христова 1943-е все сделал, чтобы спасти ее! Но… но победил ты меня, сын погибели, и заточили меня, спасителя.
Он поднялся и вытянул руки, и глаза его стали мутны, но неземной красоты.
— И увижу се в огне пожаров, в дыму увижу безумных, бегущих по Бульварному кольцу…— тут он сладко и зябко передернул плечами, зевнул… и заговорил мягко и нежно:
— Березки, талый снег, мостки, а под мостки с гор потоки. Колокола звонят, хорошо, тихо…
Где-то за стеной протрещал звоночек, и Рюхин раскрыл рот: стеганая стена ушла вверх, открыв лакированную красную стену, а затем та распалась и беззвучно на резиновых шинах въехала кровать. Ивана она не заинтересовала. Он глядел вдаль восторженно, слушал весенние громовые потоки и колокола, слышал пение, стихи…
— Ложитесь, ложитесь,— услышал Иван голос приятный и негрозный. Правда, на мгновение его перебил густой и тяжелый бас инженера и тоже сказал «ложитесь», но тотчас же потух.
Когда кровать с лежащим Иваном уходила в стену, Иван уже спал, подложив ладонь под изуродованную щеку. Стена сомкнулась. Стало тихо и мирно, и вверху на стене приятно стучали часы.
— Доктор… это что же, он, стало быть, болен? — спросил Рюхин тихо, смятенно.
— И очень серьезно,— ответил доктор, сквозь пенсне проверяя то, что написала женщина. Он устало зевнул, и Рюхин увидел, что он очень нервный, вероятно, добрый и, кажется, нуждающийся человек…
— Какая же это болезнь у него?
— Мания фурибунда,— ответил доктор и добавил: — По-видимому.
— Это что такое? — спросил Рюхин и побледнел.
— Яростная мания,— пояснил доктор и закурил дрянную смятую папироску.
— Это, что ж, неизлечимо?
— Нет, думаю, излечимо.
— И он останется здесь?
— Конечно.
Тут доктор изъявил желание попрощаться и слегка поклонился Рюхину. Но Рюхин спросил заискивающе:
— Скажите, доктор, что это он все инженера ловит и поминает! Видел он какого-нибудь инженера?
Доктор вскинул на Рюхина глаза и ответил:
— Не знаю.
Потом подумал, зевнул, страдальчески сморщился, поежился и добавил:
— Кто его знает, может быть, и видел какого-нибудь инженера, который поразил его воображение…
И тут поэт и врач расстались.
Рюхин вышел в волшебный сад с каменного крыльца дома скорби и ужаса. Потом долго мучился. Все никак не мог попасть в трамвай. Нервы у него заиграли. Он злился, чувствовал себя несчастным, хотел выпить. Трамваи пролетали переполненные. Задыхающиеся люди висели, уцепившись за поручни. И лишь в начале второго Рюхин совсем больным неврастеником приехал в «Шалаш». И тот был пуст. На веранде сидели только двое. Толстый и нехороший, в белых брюках и желтом поясе, по которому вилась золотая цепочка от часов, и женщина. Толстый пил рюмочкой водку, а женщина ела шницель. Сад молчал, и ад молчал.
Рюхин сел и больным голосом спросил малый графинчик… Он пил водку и чем больше пил, тем становился трезвей и тем больше темной злобы на Пушкина и на судьбу рождалось в душе… {50}
Полет Воланда
Помоги, Господи, кончить роман!
— Об чем волынка, граждане? — спросил Бегемот и для официальности в слове «граждане» сделал ударение на «да».— Куда это вы скакаете?
— Кота в Бутырки? Прокурор накрутит вам хвосты.
Свист.
…и стая галок поднялась и улетела.
— Это свистнуто,— снисходительно заметил Фагот,— не спорю, свистнуто! Но, откровенно говоря, свистнуто неважно.
— Я не музыкант,— отозвался Бегемот и сделал вид, что обиделся.
— Эх, ваше здоровье! — пронзительным тенором обратился Фагот к Воланду.— Дозвольте уж мне, старому регенту, свистнуть.
— Вы не возражаете? — вежливо обратился Воланд к Маргарите и ко мне.
— Нет, нет,— счастливо вскричала Маргарита {51},— пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!
— Вам посвящается,— сказал галантный Фагот и предпринял некоторые приготовления. Вытянулся, как резинка, и устроил из пальцев замысловатую фигуру. Я глянул на лица милиционеров, и мне показалось, что им хочется прекратить это дело и уехать.
Затем Фагот вложил фигуру в рот. Должен заметить, что свиста я не услыхал, но я его увидал. Весь кустарник вывернуло с корнем и унесло. В роще не осталось ни одного листика. Лопнули обе шины в мотоциклетке и треснул бак. Когда я очнулся, я видел, как сползает берег в реку, а в мутной пене плывут эскадронные лошади. Всадники же сидят на растрескавшейся земле группами.