— Ну уж это положительно интересно,— трясясь от хохота, проговорил немец,— что ж это у вас действительно ничего нету! Что ни спросишь — нету! Нету!
— Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор,— бормотал Мирцев,— вы посидите минуточку с товарищем Поныревым, а я только сбегаю на угол, позвоню по телефону, а потом мы вас проводим, ведь вы не знаете города!..
План Мирцева был правилен: добежать до ближайшего телефона-автомата и позвонить куда следует, что, вот, приезжий из-за границы консультант бродит по Патриаршим прудам в состоянии ненормальном. Так вот, чтобы приняли меры, а то получается какая-то неприятная чепуха.
— Позвонить? Пожалуйста, позвоните,— отозвался бойкий профессор,— но умоляю вас на прощание, поверьте хоть в то, что дьявол существует! {174} Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство!
— Хорошо, хорошо,— фальшиво-ласково проговорил Мирцев и, подмигнув расстроенному Ивану, которому вовсе не улыбалось караулить сумасшедшего, устремился по аллее к выходу на угол Бронной и переулка.
А профессор тотчас как будто и выздоровел и посвежел.
— Михаил Александрович! — крикнул он вдогонку Мирцеву. Мирцев, вздрогнув, остановился, но вспомнил про журнал и несколько успокоился.
— А?
— Не прикажете ли, я велю дать телеграмму вашему дяде в Киев?
Опять дрогнул Мирцев. «Откуда же он знает, что у меня дядя в Киеве? Эге… ге… Уж не прав ли Иван… Это не иностранец! Ой, какая история! Звонить, звонить! Его быстро разъяснят!» И, уже не слушая больше, он побежал дальше.
И тут со скамейки у самого выхода поднялся навстречу редактору в точности тот самый субъект, что совсем недавно соткался из жирного зноя. Только сейчас он был уже не воздушный, а обыкновенный, плотский, так что Мирцев в наступающем предвечерье отчетливо разглядел, что усишки у него как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, жокейский картузик, а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки.
Михаил Александрович содрогнулся, попятился даже, но утешил себя мыслью, что это глупое совпадение, что вообще сейчас думать об этом некогда.
— Турникет ищете, гражданин? — треснувшим тенором осведомился субъект.— Вы аккуратны, секунда в секунду, и хорошо… Ваш срок истекает, гражданин… Сюда пожалуйте! Прямо попадете, куда надо… С вас бы за указание на четверть литра,— кривляясь, кричал субъект,— бывшему регенту!..
Но Мирцев не стал слушать назойливого ломаку-попрошайку и быстро тронулся к турникету.
Он повернул его и собрался шагнуть, как вдруг в темнеющем воздухе над ним вспыхнул красный и белый свет — загорелся стеклянный ящик с надписью: «Берегись трамвая!»
Тотчас и подлетел этот трамвай, вышедший с Садовой на Бронную. Выйдя на прямую, он внезапно осветился электричеством, наддал, взвыл.
Осторожный Мирцев, хоть и стоял безопасно, решил попятиться за турникет. Он переложил руку на турникете, переступил, и сейчас же рука его скользнула и сорвалась, нога поехала по булыжникам неудержимо, как по льду, другую подбросило, и Мирцев оказался лежащим на рельсах {175}. Он упал навзничь, успел повернуться и, повернувшись, увидел в высоте где-то сбоку уже позлащенную луну, а над собою в стекле — белое от смертельного ужаса девичье лицо вожатой. Она была в красной повязочке.
Мирцев не успел ни крикнуть, ни простонать. Вожатая ударила по тормозу, взвизгнула, вагон сел носом в землю, подпрыгнул потом и сразу накрыл Мирцева. Стекла вылетели. Луна сбоку прыгнула и разлетелась в куски, чей-то голос в мозгу крикнул: «О боже! Неужели!» Тело скомкало, и с рельса выбросило на Бронную круглый, темный предмет — отрезанную голову Мирцева.
Глава 4Погоня
Утихли безумные женские визги на Бронной, отсверлили свистки милиционеров, отвыли сирены двух машин, увезших — одна обезглавленное тело, а другая — раненных стеклами вожатую и милиционера, бывшего на передней площадке, а Иван Николаевич Понырев как упал на скамейку, не добежав до турникета, так и остался на ней сидеть.
Он несколько раз пытался подняться, но ноги его не послушались, с Иваном случилось что-то вроде паралича.
Вспоминая, как голова подскакивала в сумерках по мостовой, Иван несколько раз укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего немца он забыл и старался понять только одно, как это может быть, что вот только что, только что он говорил с этим человеком и через минуту… голова… голова… О боже, как же это может быть?
Народ бежал по аллее мимо обезумевшего Ивана, возбужденно перебрасываясь словами, но Иван никаких слов не воспринимал.
Но, неожиданно, у самой скамьи Ивана столкнулись две женщины, и одна из них, взволнованная, востроносая, над самым ухом поэта закричала так:
— Аннушка! Аннушка! Говорю тебе, ее работа. Аннушка Гречкина с Садовой. Взяла в бакалее на Бронной постное масло, да банку-то об вертушку эту и разбей! Уж она ругалась, ругалась! А он, бедный, стало быть, поскользнулся, да и поехал из-под вертушки!..
Дальнейших слов Иван не слыхал, женщины пробежали. Из всего выкрикнутого женщиной в больной мозг Ивана вцепилось почему-то только одно слово «Аннушка». Несчастный напряг голову, мучительно вспоминая, что связано с этим именем.
— Аннушка… Аннушка…— забормотал Иван Николаевич, безумно глядя в землю,— позвольте, позвольте…
Тут к слову «Аннушка» прицепились слова «постное масло», затем почему-то вспомнился Понтий Пилат и опять померещилась отрезанная голова.
В голове Ивана вдруг стало светлеть, светлеть, и в несколько секунд он подобрал цепь из этих слов, и цепь эта — ужасная цепь — привела прямо к сумасшедшему профессору.
Силы вдруг вернулись к Ивану, он не сидел уже, а стоял.
Позвольте! Позвольте! Да ведь он же, профессор, сказал, что Аннушка разлила уже постное масло… Да он прямо же сказал… «Вам отрежет голову…» И вожатая-то ведь женщина была, женщина, поймите!
Да, не оставалось и тени, зерна сомнения в том, что этот таинственный консультант знал, точно знал заранее всю картину ужасной смерти Мирцева! Да как же это может быть?!
Тогда две мысли пронизали мозг Ивана Николаевича: «Нет, он не сумасшедший!» — и другая: «Он подстроил это все, он убил Мирцева». Но как?!
— Э, нет, это мы узнаем! — сквозь зубы сам себе сказал Иван Николаевич. Все существо его сосредоточилось на одном: сию же минуту найти этого профессора, а найдя его,— арестовать. Но, ах, ах… не ушел бы он! Где он?
Но профессор не ушел.
Озираясь, Иван отбежал от скамейки и тотчас увидел его.
Он — профессор, а может быть, и не профессор, а страшный, таинственный убийца — стоял там, где Иван его покинул. Золотая луна светила над Патриаршими, Иван его хорошо разглядел в профиль. Да, это он, и трость он взял под мышку.
Отставной втируша-регент сидел неподалеку на скамейке. Теперь он нацепил себе на нос явно не нужное ему пенсне, в котором одного стеклышка совсем не было, а другое треснуло. От этого регент стал еще гаже, чем был тогда, когда указал Мирцеву путь на рельсы.
Чувствуя, что ноги дрожат, Иван с пустым и холодным сердцем приблизился к профессору, и тот повернулся к Ивану. Тогда Иван глянул ему в лицо и понял, что никаких признаков сумасшествия в этом лице нет.
— Сознавайтесь, кто вы такой? — глухо спросил Иван.
Иностранец насупился и сказал неприязненно:
— Их ферштейн нихт.
— Они не понимают,— ввязался пискливо со скамейки регент, хоть его никто и не просил переводить.
— Не притворяйтесь! — грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой.— Вы только [что] говорили по-русски!
Иностранец глядел на Ивана, и тот видел, отчетливо видел, что в глазах у него глумление.
— Вы не немец, вы не профессор,— тихо продолжал Иван,— вы — убийца! Вы знали про постное масло! Знали? Документы! — вдруг яростно крикнул Иван.
Неизвестный отозвался, брезгливо кривя и без того кривой рот:
— Вас ист ден лос?..
— Гражданин! — опять ввязался мерзавец регент.— Не беспокойте интуриста!
Неизвестный сделал надменное лицо и, повернувшись, стал отходить.
Иван почувствовал, что теряется. Он кинулся было следом за неизвестным, но почувствовав, что один не управится, и задыхаясь, обратился к регенту:
— Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы обязаны!
Регент тотчас оживился чрезвычайно и вскочил:
— Который преступник? Где он? Иностранный преступник? — закричал он, причем глазки его радостно заиграли.— Этот? Гражданин! Ежели он преступник, то первым долгом кричите — караул! А то он уйдет! Давайте вместе! А ну!
Растерявшийся Иван послушался штукаря-регента и крикнул «Караул!», но регент его надул, ничего не крикнув.
А одинокий крик Ивана никаких хороших результатов не дал. Две девицы шарахнулись от него, и Иван услышал слово «ишь пьяные».
— А, ты с ним заодно! — в бешенстве обратился Иван к регенту.— Ты что ж, глумишься надо мною? Пусти!
Иван кинулся вправо, и регент вправо, Иван — влево, и тот туда же.
— Ты что, под ногами путаешься нарочно?! — закричал Иван регенту, который плясал перед ним, дыша Ивану в лицо луком и подмигивая сквозь треснувшее стеклышко.— Я тебя самого предам милиции,— и сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но не поймал ничего.
Регент как сквозь землю провалился. Тогда Иван глянул вдаль и в сумерках увидел своего неизвестного. Он уже был в конце аллеи у самого выхода и не один. Более чем сомнительный регент присоединился к нему, и даже издали видна была на его роже подхалимская улыбочка.
Но это еще не все. Третьим был неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как грач, с кавалерийскими отчаянными усами.
Вся тройка повернулась и решительно стала уходить. Иван устремился за ними, задыхаясь, и очень скоро убедился в том, что догнать злодеев будет не так легко. Тройка вышла на Садовую, Иван прибавил шагу, тройка не прибавила, а между тем расстояние между преследуемыми и преследователем ничуть не сократилось. Иван сделал попытку прибегнуть к содействию прохожих, но его искусанные руки, дикий блуждающий взор и, главное, слова «помогите задержать иностранца с шайкой» были причиной того, что Ивана приняли за пьяного и никто не пришел ему на помощь.