скучно и одиноко? Готовься к экзаменам в университет, твой муж уже договорился с репетиторами, и они ждут твоего звонка, чтобы начать занятия. Ты просто замкнулась на Розенберге, и это понятно, поскольку он единственный человек, которого ты видишь более или менее регулярно. Ты полностью вырвана из социальной жизни, поэтому его фигура стала для тебя такой значимой, ведь только через него ты общаешься с реальным миром. Ничего, вот поступишь на исторический, появятся новые интересы и знакомства, и плевать тебе будет на его проблемы. Пусть живет как хочет!..»
То ли педагоги попались хорошие, то ли Диана за десять лет достаточно однообразной работы ухитрилась не лишиться сообразительности и хорошей памяти, но наука давалась ей легко. За два месяца занятий она освоила программу и на экзаменах отвечала вполне прилично.
Розенберг радовался ее поступлению так, словно это случилось только благодаря Дианиным личным усилиям, а не его деньгам. В подарок студентке он купил изящный портфель и настоящий «паркер». Портфель выглядел вызывающе дорого, и Диана решила пока не ходить с ним на занятия, а присмотреться сначала к однокурсникам, есть ли у них такие вещи. Ей и так будет трудно найти себе друзей, ведь она лет на семь-восемь старше остальных студентов, а если еще начать демонстрировать свое богатство…
Из этих же соображений, а вовсе не из-за пробок, она решила ездить на учебу в метро, хотя к началу осени уже вполне уверенно управляла своей красной «Маздой». Розенберг больше не смеялся над тем, как робко она перестраивается из ряда в ряд, как при малейших признаках опасности сразу жмет на гудок и как бормочет молитвы, обгоняя старенькие «Жигули». Теперь ему даже нравилось, когда жена его возила.
После того как он отчитал ее за вмешательство в его дела, Диана держала слово и не задавала ему никаких вопросов, кроме «что приготовить на ужин?». За едой они вели легкие, ни к чему не обязывающие разговоры да иногда обсуждали вопросы домашнего хозяйства.
Интимная жизнь супругов тоже не таила никаких сюрпризов. Диана знала: если Розенберг два дня не приходил к ней, то на третий скорее всего придет. Она уже знала его привычки, всю обязательную программу ласк, которую он считал нужным выполнить перед тем, как заняться собственно сексом. Оргазма она не испытывала, но по этому поводу не грустила и на вопрос мужа: «Тебе было хорошо, зайчик?» – всегда отвечала утвердительно.
Она играла роль, назначенную ей мужем, зная, что любые попытки выйти за ее рамки могут вызвать у него раздражение и агрессию.
Однажды он после секса дольше обычного не уходил к себе, лежал в ее кровати, и Диане захотелось приласкать его. Она осторожно погладила Розенберга по голове, поцеловала в макушку – в ее движениях не было ничего сексуального, только нежность. Но муж тотчас же вскочил с постели, пробормотал: «Ну, спокойной ночи, зайчик», – и убежал.
Больше она не пыталась его приголубить, но было очень обидно, что ее нежность и участие и искреннее желание помочь – словом, все то, ради чего люди и соединяются в семьи, – не только не нужны ему, но и вызывают неприязнь.
«Уж конечно, он не стал бы убегать от ласки своей Ольги Алексеевны, – желчно думала Диана. – И пусть она целовала его, а потом неслась на свидание с профессором Дороховым, это не важно! Да все мы, люди, такие! От одного человека нам достаточно мимолетного взгляда, а другой нам жизнь свою под ноги бросит, так мы наступим и дальше пойдем. Любовь – что это, как не оправдание несправедливости и неблагодарности? Наверное, Розенберг считает, что не обязан отвечать на мою нежность, поскольку меня не любит. Он не хочет привязываться ко мне сильно, чтобы не предавать первую жену. Точнее, свою любовь к ней. Ему важно знать, что у него было великое чувство. Мне тоже много лет важно было думать, что я любила Стасова с нечеловеческой силой, так, как не любили до меня и не будут любить после. До чего же хотелось исключительности и трагичности своей судьбы! У него, наверное, то же самое. А если он сблизится со мной, значит, с Ольгой Алексеевной у него все было как у всех, и со мной тоже все как у всех. Скука, рутина…»
В отпуск Розенберг уехал без нее. Целый месяц болтался по Европе с младшими девочками, а потом они втроем навестили в Магадане Милу. Диане так и не удалось познакомиться с падчерицами.
Желание изолировать ее от семьи было непонятным и очень обидным.
Вдруг он вообще скрыл от младших, что женился? Вдруг собирается развестись с ней? Но зачем? Где он найдет себе более покладистую жену?..
Глава 12
Он вернулся загорелый, помолодевший, с выгоревшими волосами. Несколько дней провел в клинике, а потом вдруг предложил Диане съездить в Ярославскую область, к нему на родину.
– Летом пациентов мало, – пояснил он, – еще одну неделю отдыха я вполне могу себе позволить. И ты подышишь свежим воздухом. Я туда каждый год езжу, смотрю за домом, за родительскими могилами. Могу, правда, и один поехать, если тебе неохота в такую глушь тащиться…
– Я поеду с тобой с удовольствием.
С еще большим удовольствием она, никогда не бывавшая за границей, проехалась бы с ним и девочками по Европе, но выбирать не приходилось.
– Хорошо. Поедем на машине, будем рулить по очереди.
Она кивнула, гадая: получила бы приглашение, если бы не умела водить автомобиль?..
Розенберг открыл висячий замок и с усилием распахнул тяжелую дверь, сколоченную из неструганых досок, с растрепанным ободком дерматина по краям. Старый дом давно накренился, вместе с ним перекосилась и дверь.
– Заходи, зайчик. – Он первым перешагнул через высокий порог.
Поеживаясь, Диана вошла вслед за ним и огляделась. Стены из бруса, крашенные пожелтевшей от времени белой масляной краской, низкий деревянный потолок… Пол из грубых досок при каждом ее шаге скрипел зло и обиженно. Она увидела громадину русской печи, свисающую с потолка лампочку без абажура и красный угол с темным прямоугольником иконы и порыжевшей пластмассовой лампадкой. К углу иконы, такой старой, что невозможно было понять, кто на ней изображен, был прикреплен искусственный цветок, и вид этой розочки вызвал у Дианы острую, мучительную тоску.
– Страшно? – усмехнулся Розенберг и неожиданно обнял ее за плечи. – Это дом такой. Но ты его не бойся.
– Неуютно. – Она зябко передернула плечами.
– Да. Дом, он же людьми живет. Нашими чувствами и мыслями, делами и разговорами. Дома человеческой энергией пропитываются, поэтому и стоят по пятьсот лет. А здесь давно уже никого не было, поэтому дом голодный, он из тебя сейчас всю энергию заберет. Я протоплю, похожу, поглажу его, и веселее станет. Ты пока вынеси одеяла, повесь на забор проветриться.
Диана сгребла с железной кровати лоскутные одеяла и вышла на крыльцо. После мрачной прохлады помещения оказаться на солнышке было особенно приятно. Она развесила одеяла на сетке-рабице и залюбовалась окружающими видами.
Дом стоял на высоком пригорке, желтые поля с островками березовых рощиц были видны на несколько километров. Здесь, в средней полосе, совсем другие пейзажи… В Петергофе тоже присутствовали поля и лесочки, но они даже в самый ясный солнечный день хранили на себе серебристую дымку морских туманов. А тут все было теплым, уютным, таким, что ли, плодородным…
«Просторы», подумала Диана книжным словом и перевела взгляд на неровную песчаную дорогу, вдоль которой стояли деревенские дома, то из почерневших толстых бревен, то из бруса, а то обшитые вагонкой.
Горбатая старуха в веселеньком халате и ватнике, проходя мимо, церемонно кивнула Диане, и она поздоровалась в ответ.
Жизнь в деревне текла монотонно, и дни казались очень длинными. Хлопот у Дианы было много: вымыть дом, проветрить хранившиеся в нем вещи – в общем, придать помещениям жилой вид. Приходилось проводить много времени на огороде соседки – той самой бабки в халате. Она разрешала брать овощи за то, что Диана помогала ей убирать урожай. Водопровода не было, и приходилось ходить за водой на колодец. Сначала было тяжело, а потом Диана научилась пользоваться коромыслом, и Розенберг долго смеялся, глядя, как она лихо с ним управляется. За хозяйственными делами проходило все время, читать или смотреть телевизор было некогда. Она опасалась, что, занятая лишь физическим трудом, станет постоянно размышлять о своей неудавшейся жизни, терзаться оттого, что так по-дурацки распорядилась своей юностью, но странно – за простой, но необходимой работой ее посещали такие же простые, необходимые и спокойные мысли.
Розенберг работал наравне с ней. Он, как настоящий тимуровец, заготовил соседке дров на зиму, вырубил разросшийся вокруг дома кустарник и вместе с деревенскими мужиками поменял нижние венцы в доме. Диане очень нравилось смотреть, как он, в брезентовых штанах и майке-тельняшке, деловито машет топором, а потом вытирает руки о штаны и перекуривает с мужиками, бурно жестикулируя. Приятно было знать, что у нее такой муж – ловкий, работящий и веселый.
Спали они вместе – не потому, что Розенберг воспылал к ней любовью, просто кровать в доме была всего одна. Диане это нравилось, и она с грустью думала о том, как в Петергофе они вновь разойдутся по комнатам. Однажды Розенберг возжелал заняться с ней любовью, но оказалось, что за день оба так устали физически, что им больно шевелиться. Взявшись за руки, они просто лежали рядом и смеялись над тем, что ничего не могут. Этот смех освежил и умиротворил обоих, и впервые они заснули, обнявшись.
– Выходи, – негромко сказал Розенберг.
Поеживаясь, Диана вышла из машины. В темноте было видно очень немного: черная вода озера со стрелами камышей да темные облака ив, растущих вдоль берега.
Муж взял ее за руку и повел к мосткам. Диана с опаской взошла на шаткие доски, наклонилась и опустила руку в черноту воды.
– Какая теплая! – удивилась она.
– А ты не верила, – засмеялся Розенберг и легонько ткнул ее в спину. – Раздевайся и ныряй. Дно тут безопасное.