Они осторожно поднимались по лестнице, и лунный свет освещал их фигуры. Ордена скромно звякали в такт шагов.
- Не бойся. С тобой идет разведчик, - сказал военный. Он хотел что-то еще сказать, но Роза прикрыла ему рот ладонью. И он тут же поцеловал ее ладонь. Я подумал, какой находчивый этот разведчик. Конечно, такая профессия… Однако если я буду сидеть в засаде, то вряд ли что-нибудь увижу. Я поднялся и быстро включил лампочку.
Роза от неожиданности вскрикнула, а военный не знал, что делать, ослепленный ярким светом…
Я же разглядывал ордена. Я ни разу в жизни не видел такого количества орденов. Особенно меня поразил необыкновенный орден, который висел почему-то на животе, - это был не орден, а крест, точно такой, как у дедушки Месропа, который жил через улицу. Только у военного крест был на цветной ленте.
- Опять ты? - удивился военный, заслонив рукой лампочку. - Ты что, шпион?
- Уже и в уборную нельзя, да? - сонно растягивая слова, произнес я, будто только проснулся, а сам не спускал глаз с его живота.
- Какой предатель свет зажег?! - громко крикнул косой Захар, наш дворник. - Или деньги лишние, да? - Захар имел в виду штраф за нарушение светомаскировки.
Роза торопливо шагнула в галерею и выключила свет. Я не двигался. Роза и военный тоже замерли, выжидая. Наконец Роза нагнулась ко мне и прошептала, что я не должен всем рассказывать о том, как в гости к ней пришел ее родственник, затем она что-то сказала военному на ухо.
- На! - Военный сунул мне что-то в руки…
Уже в уборной я разглядел, что это была конфета. Большая, липкая. И я съел ее не сходя с места…
Мысль о кресте не покидала меня. Может, разбудить Бориса, он наверняка придумает способ узнать побольше об этом герое и его орденах. Но руки еще были липкими от платы за молчание, и я вернулся в галерею.
Из-под двери Розиной комнаты пробивался жидкий свет керосиновой лампы. Я осторожно подошел и прислушался: может, сейчас военный и расскажет Розе, как заслужил он эти ордена? Вначале было все тихо, и я уже потерял надежду. И вдруг услышал голос Розы:
- Не надо, Саша, прошу тебя. Не надо, умоляю! Этот Саша не отвечал.
И мне стало страшно. Может быть, он ее душит? Такому ведь ничего не стоит прикончить человека. Сколько он уничтожил фашистов! С фашистами понятно, но почему Розу?! Добрую, толстую Розу. Она ни с кем никогда не ругалась, и все уважали ее за это…
И я принялся колотить в дверь. От страха мои кулаки стали мягкими, поэтому стук выходил еле слышным.
- Кто там? - спросила Роза и приоткрыла дверь.
- Опять он?! - разозлился военный.
- Зачем вы ее душите? - Я с трудом ворочал языком. Роза рассмеялась. Военный тоже засмеялся.
- Гы-гы-гы. - Так он смеялся.
Я осмелел и шагнул в комнату. Китель висел на стуле, поэтому крест почти лежал на полу…
- Тебя кто звал? - удивился военный моему нахальству.
- Видишь, какие у меня защитники? - Для человека, которого хотели задушить, у Розы был слишком веселый вид. Тогда зачем она кричала? Я чувствовал себя обманутым. И в глупом положении. Но у меня в конечном счете была определенная цель.
Я посмотрел куда-то поверх широких черных усов, над которыми торчал тяжелый нос.
- А что за крест у вас? - кивнул я на китель.
- А?! За храбрость. Это испанский, понял? - небрежно ответил военный.
- Вы что, испанец? - Я еще раз посмотрел на его черные усы.
- По-твоему, в Испании не было войны?
- Ты и в Испании был? - удивилась Роза.
- Два ранения.
Я восхищенно смотрел на военного.
- Ну? Иди спать! - крикнул он мне.
Роза улыбнулась. Она обняла Сашу за плечи и сказала таким теплым шепотом:
- Хочу, чтобы сегодняшний вечер был у всех счастливый. Подари что-нибудь ему. Он вырос на моих глазах.
- Что я ему подарю?
Роза топнула ногой и улыбнулась:
- А я хочу! Тебе жалко, да? Для тебя это обыкновенный вечер, да? Конечно, в Испании, наверное, все было легко.
В глазах у Саши что-то поплыло, словно у дворника, косого Захара, когда он напивался чачи. Саша достал с вешалки свою шапку и надел мне на голову:
- На! Эту шапку я купил в Испании. Носи! - Он повернул меня к себе спиной и толкнул к двери.
Наутро я первым делом разыскал Бориса и протянул ему шапку.
- Подумаешь, не видел я шапок, - произнес Борис.
- Это из Испании, - объявил я.
Борис взял шапку, вывернул наизнанку. Я увидел ярлык - «Бакинская фабрика имени Володарского».
- У Захара точно такая. Собачий мех, - презрительно проговорил Борис.
Я растерялся. Теперь, если рассказать о кресте, он ни за что не поверит.
После этого я Сашу не видел…
Однажды я спросил Розу, куда делся ее родственник.
- На фронт вызвали. Ты ведь знаешь, какой он герой. - Роза быстро отошла от меня. Переживала она за своего родственника, как бы с ним чего-нибудь не случилось. Каждый день утром Роза выходила на балкон и ждала почтальона. Но писем ей не было…
А через некоторое время весь двор был взбудоражен - Роза умирает. Приходили доктора, один за другим. Потом они собрались все вместе. Это и называется консилиум. Борис сказал мне, что у Розы должен был быть ребенок, но она его куда-то выкинула. Поэтому и заболела… Консилиум что-то решил, и Роза «пошла на поправку». Она стала выходить в галерею. Но даже и не смотрела в сторону почтальона…
К четырем часам мы собрались у нашей бывшей школы, где размещался госпиталь. Товарищ Алик поджидал нас с листком бумаги в руках - он вел учет. Явились все, кто был занят в самодеятельности, так что выговор объявлять будет некому. Я так и не понял, доволен этим Алик или нет…
Мы вошли в длинный узкий коридор. Я почти его не помнил. Или просто не узнал. Такое ощущение, что я никогда не приходил сюда раньше.
Вот здесь, напротив портрета, стенгазета висела. Портрет был. А на месте стенгазеты прибита доска с противопожарным оборудованием и под ней ящик с песком. Пока я оглядывался, нам раздали халаты.
- Чтобы вернули лично мне. По счету! - предупредила сестра-хозяйка.
Халаты были длинные, и мы подхватили подолы.
Я заметил, что стараюсь осторожно ступать, как тогда, когда в коридоре лежала широкая зеленая дорожка. Но дорожки не было, и моя нога ступала на бетонный пол…
Пахло солдатским мылом. Пахло борщом. Пахло лекарствами.
У стены были свалены матрацы, стояли две тележки на резиновых шинах, валялись куски провода… И все это тускло освещалось лампочками в железных намордниках.
Мы поднялись на второй этаж. И только здесь я узнал нашу бывшую школу. Хоть и жались к стене выставленные в коридор кровати и торопливо проходили медсестры, это был наш коридор!
Свет валил из широких окон. Висели портреты великих ученых во главе с Ломоносовым, а под ними стояли в горшочках цветы. И дорожка зеленая…
Мы шли осторожно, заглядывая в классы-палаты. Кровати, тумбочки, цветы - много цветов. Их приносили шефы…
Раненых почему-то не было видно.
Свой класс я сразу узнал по здоровенному чернильному пятну рядом с дверью. Никакая известка не помогала - пятно пробивалось. И здесь стояли кровати. А на одной из них лежал раненый в рыжем халате и читал газету. Рядом, на полу, валялись костыли.
- А! Артисты приехали! - сказал он и засмеялся. Мы засмеялись в ответ.
- Ждем вас, ждем.
Он подобрал костыли и попытался было подняться. Лицо его напряглось, так что было непонятно, больно ему или он улыбается.
- Я сам. Спокойно. Спокойно. Сам. Сам! - остановил он нас резким голосом. Тогда стало понятно, что ему не до улыбок. - Идите. Я сам! Сам. Вот так. Сам, - заговаривал он свою боль, мы-то ведь давно отошли…
Черная стеклянная табличка «Директор» блестела, словно ее только протерли. И чуть ниже была прикноплена другая: «Начальник госпиталя». Это было написано тушью на листке. Можно подумать, что наш директор Михаил Семенович еще сидит в своем кабинете.
Пониже таблички «Учительская» висел листочек «Перевязочная». Оказывается, начальник госпиталя специально приказал сохранять в порядке старые надписи. Это был настоящий начальник госпиталя…
Когда мы подошли к физкультурному залу, раздались аплодисменты. Ясно, что встречают нас. Будто мы были настоящие артисты, а не так, школьная самодеятельность. Все ребята немного растерялись, даже товарищ Алик. Он то и дело оправлял рубашку и строго, деловито хмурил лицо. Раненых было очень много, а оттого, что некоторые взобрались на шведскую лестницу, казалось, что раненых еще больше - даже «амфитеатр» переполнен.
После приветствия дежурного врача выступил товарищ Алик. Он сообщил, что уполномочен поздравить раненых воинов от лица нашей школы с… А с чем поздравить, так и не мог сообразить.
- С одиннадцатым январем! - засмеялся какой-то раненый с забинтованной рукой.
Все рассмеялись. Алик еще больше растерялся.
- Мы начинаем наш концерт! - выкрикнул он.
- Начинай, начинай, - весело разрешил зал.
- Сцена из комедии бессмертного Гоголя… Бессмертной комедии писателя Гоголя «Ревизор», - объявил Алик. - Роли исполняют: Хлестаков, чиновник, - Борис Сухаренко. Aнна Андреевна, жена городничего, - Ваня Татевосов.
Зал загоготал.
- Хочу пояснить, - расхрабрился товарищ Алик, - мы ведь мужская школа. Девочек у нас нет. Ничего не поделаешь…
Если бы они знали, сколько пришлось уговаривать Ваню согласиться на роль жены городничего. На свое несчастье, Ваня был очень похож лицом на девчонку. А если надеть платок, то и не отличишь совсем…
И вот из коридора, где артисты переодевались, выходит Хлестаков с усами, наведенными чернильным карандашом, в фетровой шляпе. Из кармана свисает цепочка от настенных ходиков, изображающая брелок.
Следом появляется Анна Андреевна. В широкой юбке, с огромной подложенной грудью и в чепчике, Ваня был похож на старуху Марьям, которая спекулировала хаши. К тому же ему натерли марганцовкой щеки и губы.