– Да ладно.
– Конечно. Иногда ты не знаешь, как лучше поступить, а на помощь тебе спешит правило.
– А иногда правило есть, но нужно его нарушить.
– Затем оно и существует.
– Может, тебе тоже пора нарушить свое?
– Мы говорим о каком-то конкретном правиле?
– Я бы хотела, чтобы ты пришла на мой концерт.
– Разумеется.
– Что это значит?
– Что я приду.
– Но там будет мама.
– Женя, я знаю, как важен для тебя этот концерт, поэтому я приду.
– Ладно.
– Ты знаешь, что во Франции дети пьют вино с четырнадцати?
– Тогда ты опоздала.
– И все же я хочу, чтобы ты научилась отличать хорошее вино от плохого и не пила всякую дрянь.
– Ну, на школьных вечеринках мне вряд ли предложат вино из древнего шато с пятнадцатилетней выдержкой.
– Этого и я тебе не предложу. Но нет ведь ничего плохого, если ты попробуешь сравнительно хорошее вино и в случае чего откажешься от сравнительно плохого?
– Это правило?
– Считай, что да. Но ты можешь его нарушать.
– Понятно.
– В меру.
Вера налила мне вина, и мы чокнулись. Я вспомнила, как они это делали раньше: Вера и мама, как они сидели на диване с бокалами вина, как их губы становились фиолетовыми, как будто они перекупались в осеннем озере, вспомнила я и осеннее озеро – воспоминания наслаивались, как слои крепдешиновой юбки, – одно на другое – белый туман над ним, я вспомнила, как выглядит озеро, когда вот-вот пойдет снег, а вода уже покрылась тонким, хрустальным слоем первого льда, я вспомнила, как мы приходили замерзшие и уставшие с горы, грели руки возле камина, Вера варила глинтвейн, а мама ставила музыку. Это всегда был блюз, или джаз, или просто старые американские рождественские песни, и они разливали свое горячее вино по чашкам, над ними взвивался пар, мне наливали чай с корицей и гвоздикой, и она постоянно щекотала мне губы, когда я осторожно глотала.
Почему так не могло продолжаться вечно? Почему я вообще это помню? Какое-то озеро, какие-то чашки, какая-то гвоздика. Я засыпала под шепот снега, под лай собак, под свет луны, плясавший у меня на подушке. А утром я вскакивала, смотрела в окно: солнце слепило, все было синим и белым, штаны болтались на батарее каменными палками, казалось, если уронить их, они разобьются вдребезги о кафель. Я стаскивала штаны, собирала по пути носки и колготки, кофты и майки, охапкой тащила все в постель маме и Вере. Забиралась со всем этим и вопила:
– Утро! Утро! Утро!
Они злились, а я смеялась. Такое простое счастье.
Вечером следующего дня я спросила маму:
– Ты помнишь, как я приносила штаны вам в постель?
– Штаны?
– Зимние штаны и носки. Когда мы были в горах.
– Наверное.
– Это было весело.
– Да?
– Ты не помнишь.
– Расскажи?
– Я приносила штаны и носки вам в постель. Вы смеялись и кричали, чтобы я не таскала в кровать грязную одежду.
– Все?
– Все.
– Удивительные вещи ты помнишь.
– Удивительно, что ты – нет.
– А должна?
– Это было счастье.
– Возможно, это было твое счастье?
– А есть разница?
– Женечка, ты знаешь, что я хотела бы, чтобы все сложилось иначе.
– Завтра снег обещают.
– Здорово.
– Мы с Верой вчера пили вино.
– А вот это не здорово.
– Она хотела, чтобы я попробовала хорошее.
– Может, в следующий раз принесет тебе покурить хорошей травы?
– Мам.
– Какой-то бред. Я поговорю с ней.
– Поговори. Спроси, помнит ли она про штаны.
– Чего?
– Штаны и постель.
– Женя.
– А что?
– Я не стану говорить с Верой про постель.
– Пфф.
– Спокойной ночи, Женя.
И я пошла спать, но спать мне совсем не хотелось. Я легла и думала о Лене. О том, что завтра у нас снова репетиция, и я его увижу, и мы снова будем стоять близко, и я буду смотреть на него не отрываясь, а он спросит: чего? И тут я спою свою песню. И он поймет. А может, и нет. Разве это важно?
Глава 18Пастельные тона
– Алло? Привет, это Саша. Слушай, ты просил меня подумать про выставку, ок, я подумала. Ничего, если это будет фотовыставка? Несколько акварелей, по большей части фото. Сейчас это модно. Тут Женя напомнила мне одну историю… В общем, я только что придумала, что выставка будет про те постели, которые я фотографирую. Ты же знаешь, что я фотографирую всякие постели? Сейчас уже меньше, но раньше… Когда мы с Верой… Мне кажется, это красиво – все эти складки, тени, облачные такие геометрические конструкции. Об этом стоит поговорить. Сейчас покажу.
…Вот эта постель, как незаконченный абзац, ничем не примечательная деревянная кровать, которую я сфотографирую на пленку, уходя, которую забуду, фотография которой окажется засвечена, потеряна, забыта, однако я буду знать, что у меня это есть: серия фотографий наших постелей – гостиничных, фермерских, дачных, московских, парижских, стамбульских, деревенских – со скомканными простынями, невзбитыми подушками, помятыми одеялами, из которых сочатся перья, простая, обычная, большая, широкая постель, одна из тех, на которых ничего не было, кроме снов.
Зачем я их фотографирую?
Не знаю. Чтобы запоминать?
Эту фишку придумала Женя.
Например, здесь. Дождь у моря начинается внезапно, падает на оставленные на террасе кресла, оставляет на них масляные пятна – это сначала они такими кажутся – жирные, темные, потом исчезают, оставляя неровный след, сморщивая поверхность, как подушечки пальцев после долгой, выматывающей ванны. Однажды я видела сон: в нем мы лежали, как вафля с джемом, в постели, а за окном одинокий таджик из крупного змеиного шланга поливает клумбы. Я слышу шелест воды и тупой звук струи, которая ударяется о плотную землю. И еще раз, и еще. Вода шумит и шумит, что неудивительно – год был засушливый, все небо в дымке, ночной тариф дешевле. Прошло три года, и, встав с постели, я оказалась по щиколотку в воде, и это очень смешно, и я смеюсь до тех пор, пока в дверь не начинают звонить соседи, потому что в их супружескую морскую раковину течет с их потолка вода – наша вода с нашего пола, из нашего крана, который, очевидно, хотел сбежать из ванной, – падает вода и делает звук «ква-ква», и соседи что-то там говорят про ремонт. Хороший был сон, я бы повторила.
Или другой раз. Я работаю прямо в постели. У меня нет кабинета, нет дел в городе, нет города, потому что нынешний – чужой, грязный, прямолинейный, пропахший собачьим дерьмом, путаный, тяжелый, не мой. Чтобы уйти из дома – нужно катиться вниз к морю без всяких препятствий, только ветер в спину. Чтобы вернуться домой – нужно преодолеть гору. Однажды мне снилось, что надо бежать. Что я стою одна посреди дома, упавшего в тишину, а надо встать и открыть дверь, чтобы попасть на тайную вечеринку, где восемь человек уже стоят и снимают на айфон друг друга, потому что каждому не терпится выложить в Инстаграм и Фейсбук, как классно мы все проводим время в стенах закрытой ночью библиотеки тайваньской литературы. Совершенно непонятно, что хорошего было на той вечеринке, как и на всех других вечеринках, когда все стоят такие с айфонами и видны только четыре пальца правой руки, а лица не видно, и вообще.
А это. Мою любовницу зовут Селин. Она крепкая, как сосновое бревно, у нее ловкие маленькие руки, а губы все время красные от вина. Она некрасива, как все француженки, или, наоборот, красива – той естественной обветренной и грубоватой красотой, которая почти безлика. Куда дует ветер – там ее неуложенная прядь волос, какой сегодня повод для встречи – такая на ней одежда – всегда свободная, как мешки для мусора, – длинная неглаженая рубашка – просто белая; длинный непонятного цвета кардиган – просто кардиган, что ниже, даже и сказать-то сложно: вряд ли джинсы, скорее свободные брюки, наверное, еще сапоги, а может быть, и кроссовки. Селин – чистая, как лист бумаги. Ее кожа пахнет ничем. Ей 46 лет. Она работает с 9 до 18, а в середине дня два часа обедает и пьет красное вино, в это время она и приходит ко мне.
А это самая любимая. Мы ложимся спать в постель, которая похожа на нары: четыре плоские доски под тонким матрасом больно упираются в бока. Все овечки пересчитаны, ветер с моря кидается на дверь, как последний псих, и ты просишь рассказать тебе сказку. Сказки я рассказывать не умею, поэтому молчу, и ты говоришь: вот был сон, в котором время как будто пошло назад. Там был человек, продолжаешь ты, он зашел в мой сон на «Динамо», потом вышел из леса в Нью-Йорке, а время пошло вспять. Он идет, а вокруг бушует война, предположительно, Вторая мировая, и, в общем, пока он был в лесу, история начала идти как будто отсюда туда, понимаешь?
«Расскажи лучше про пряничный домик», – просишь ты.
Потому что так тепло в этом ватном коконе из одеяла, и снег как-то странно падает, как будто он тяжелый, и воздух под ним подкашивается, пропуская его внутрь, как холодная река в Ленобласти, когда ныряешь, создает воронку и звук.
Сейчас никакого снега нет, это я придумала. Лежу, горжусь собой.
«Ну я слушаю, слушаю, – говоришь ты. – Продолжай. Люблю твой голос, можно сказать, что это лучший из голосов, известных мне, если не брать в расчет певиц, например Аллу Борисовну, когда она поет, скажем, «Верю в тебя», или Нину Симон, когда она поет «Дикий ветер».
И я говорю: однажды ты шла по лесу и увидела пряничный домик, в самом-самом глубоком лесу, на самом его дне, где у медведя и зайца кладовка и ночлег, и вот он стоит там в лапах еловых, окруженный весь лунным светом, который пробивается сквозь шторы, почти что оттягивая их, и снег, снег падает на крышу, и звенит за окном мороз. И ты говоришь, что велик соблазн зайти туда, и он тебя туда заводит, и ты туда заходишь, точнее, сначала дергаешь крепкую дверь, она не поддается, примерзла, видимо. Дверь такая тяжелая, из обшарпанного дерева, от старости уже непонятно, какого домик цвета, а может быть, просто темно.