студии, а я стояла у куста акации и смотрела им вслед. Не все в жизни складывается как в кино.
– А Всеволод Сергеевич?
– Всеволод Сергеевич пришел, взял табуретку и сказал: ну что, будешь моей женой. И это не вопрос был, а утверждение. Потом он встал на эту же табуретку и вкрутил лампочку в люстру, чем окончательно покорил мою мать.
– Но зачем же вы согласились, если выбрали не его?
– Мы здесь не затем, чтобы выбирать.
Изольда сложила учебники в стопку. Чай остыл. Я так и не поняла, почему выбор ничего не значит.
– Изольда Марковна, – сказала я, одеваясь в прихожей. – Если бы у вас была возможность вернуться туда и все переделать. Подойти, признаться, узнать ответ? Вы бы сделали это?
– История не знает сослагательного наклонения, Джейн.
– Но мы можем же представить?
– Можем.
– Вы бы сделали это?
– Без сомнения, Джейн.
– Может, еще не поздно?
– Поздно. Уже полдевятого. И я даже не знаю, как вы поедете домой по такой темнотище.
Глава 33Путь лосося
Леня не знал, зачем устроился в эту школу – платили копейки, и единственный плюс у этого всего был один: бесплатная репетиционная база и бесплатные обеды. С ребятами он сразу договорился: берем себе два дня, ведем кружок, потом репетируем сами – хоть до ночи. Это экономило бюджет, еще и практика какая-никакая. Если не стану музыкантом, думал Леня, если по специальности работать не захочу, буду учителем музыки.
Песни он писал давно. Со словами у него как-то не ладилось, а с музыкой очень. Так что он находил в сети какие-то стихи, еще Борька-клавишник что-то писал, еще девушки его случайные, и все это во что-то да складывалось.
В детстве он и не думал становиться музыкантом, а когда подрос – тоже не думал, просто мать ему гитару на 11 лет подарила. Видела, что сыну нравится – вся комната в дисках, – ну и привезла из очередной поездки. Он сначала даже разозлился: зачем мне это? Я и не играю – лучше бы ролики. Бабушка тоже подлила масла в огонь: не знаешь ты сына, Анна. Кроссовки бы привезла. Смотри, у него уже пальцы торчат наружу. Но мама лишь улыбнулась виновато и сказала: ничего, он научится, ему это близко, я вижу. Леня потом долго еще мучился и ревел в подушку, вспоминая эту улыбку, как будто он ее предал тем, что не сразу согласился. Тогда и решил: научусь. Во что бы то ни стало, увидишь, мам.
Мама уехала, а потом еще mp3-плеер ему прислала. Чтобы выкинул диски, не собирал на них пыль. Мама вообще в его памяти о детстве все время уезжала, точнее, он хорошо запомнил все дни, когда ездили провожать в аэропорт, а как встречали – почти не помнит. Помнит себя до десяти, когда мама еще была рядом – пусть в депрессии, пусть выпивала, срывалась, но он-то помнит иначе: можно было подойти и уткнуться в ее живот так, что в его памяти это застряло счастьем. Мама, конечно, помнит это отчаянием. С отцом Лени, ясно, ничего не сложилось – да и не должно было складываться, – это была случайность, ошибка, нелепый шаг одиночества. Потом появился американский друг и вытащил ее из этой ямы.
«Съезжу к Стивену, посмотрю, как там что, потом и Леньку заберу», – беспечно сказала мама, уезжая впервые и оставляя сына с матерью. Просмотр затянулся на два года. Потом Стивен чужого сына-подростка не захотел – у него свои сыновья были, от которых он ушел – не для этого. А позже Леня и сам сказал: «Я не поеду, мама. У меня друзья, школа, бабушка. Зачем?» Решение далось ему сложно, мама плакала на кухне, но уговаривать не стала.
Мама приезжала нечасто: раз в полгода, иногда в год. Конечно, они созванивались. Сначала просто по телефону, потом – скайп. Посылки туда-сюда летали исправно. Но было понятно, что нет в этой связи главного – того ощущения счастья, которое Леня запомнил. Именно это ощущение он потом и искал – во всех своих отношениях. Хотелось снова почувствовать это желание – уткнуться в живот.
Он нашел себе самоучитель по гитаре, сам себе пальцы в кровь резал о струны, однажды швырнул гитару в стену – ничего не получалось. Но не сдался. Отчего, сам не понимал, но чувствовал: есть в этом какая-то магия.
Однажды – было ему лет 15 – Леня попал на вписку. Ребята часто ходили туда выпить и попеть, а Леня почему-то оказался впервые. Богом вечеринки был Витя, басист какой-то малоизвестной группы, вроде татуировщик и, поговаривали, гей. Леня внял этой характеристике шепотом, кивнул и приготовился ржать. Но смех никак не случался – вместо этого он начал страшно Вите завидовать. Сначала его коктейлям, потом татуировкам, манере курить, забрасывая горло, как будто он думает о чем-то великом и только ему доступном, потом привычке ходить в одних джинсах, с сыромятного ремня которых все время свисал мокрый хвост фланелевой рубашки. Как-то так получилось в одну из ночей, что все разошлись, а Леня остался. Было почти что утро – сизые сумерки постепенно скатывались за горизонт. Дворник вышел с огромной лопатой и начал громко ковырять снег на асфальте.
Витя взял гитару и сказал: покажешь, что умеешь?
Леня неловко коснулся струн и покачал головой: давай лучше ты.
В кухне стало светлее. Витя играл. Его пальцы гитару не мучили, а ласкали, и музыка лилась, как будто из горла, словно река разошлась по весне. Пел он об одиночестве.
– Почему грустная такая? – спросил Леня. Он был уверен, что такой парень, как Витя, уж точно не может страдать от недостатка внимания.
– Так я ведь один на свете, – неожиданно серьезно сказал Витя. – Это вроде как не метафора.
– Странно, – улыбнулся Леня и почему-то решил признаться: я тоже всю жизнь один. Даже мать меня бросила.
Витя руку положил ему на плечо и легонько сжал. У Лени крылья носа сделали какой-то финт, будто бабочка. Сердце сжалось как-то невыносимо, хотелось заплакать – столько было между ними родства.
Леня смотрел на Витину грудь и живот – и сам не знал, зачем смотрит, просто понял вдруг, что хочет ладонь положить на татуировку с бумажным корабликом.
Положил – и легонько толкнул от себя, чтобы по-дружески вышло, а ладонь запомнила это – горячее, влажное.
Витя слегка улыбнулся. Поймал его за запястье, потянул к себе.
– Чего, нравится татушка?
– Нравится, – выдохнул Леня и инстинктивно попятился.
– Хочешь такую же наколю?
Леня кивнул – неуверенно, но Витя держал его крепко.
Бабушка убьет, подумал Леня, когда Витя повалил его на тахту и одним махом задрал свитер и майку.
– Отстань, блин, – для проформы сказал Леня, смеясь, но с тахты не встал.
Через мгновение Витя сидел на нем, как йог на иголках, и ковырял ему грудь жужжащей машинкой.
Мертвые, трупы, машина переехала ежа, думал Леня, вонючие бомжи, шлюхи с Курской, дерьмо в подъезде.
Что угодно – только бы не думать о том, что Витин крестик, когда тот склоняется с машинкой, щекочет ему живот. А пот капает туда же раскаленным воском. И вообще все слишком близко – нельзя же так.
– Готово, – наконец сжалился Витя. Соскочил с него и стоял, довольно рассматривая сверху свою работу.
– Спасибо, – сказал Леня, как можно быстрее напяливая майку.
– Что, не посмотришь даже? – усмехнулся Витя. – Вот, подойди. Он подвел Леню за плечи к зеркалу, просунул руки под мышки и задрал ему майку. – Ну че, художник я?
– Художник.
– То-то же.
Леня смотрел в зеркало на Витю и не мог ему простить, что он такой смелый, такой красивый, такой невозможно уверенный в себе. И как бы ему хотелось быть им, залезть в его шкуру и там и остаться. Или хотя бы прижаться к нему и заснуть. Но как же это мерзко – думал Леня, как все это только пришло мне в голову. И тут он с ужасом понял, что никакие мертвые белки и ссаные тряпки его уже не спасут.
Леня развернулся, не зная, что ему сделать – ударить Витю или поцеловать. Витя не двигался. Все та же усмешка зависла на его лице.
– Решайся на что-нибудь или вали, спать охота, – зевая, бросил Витя, заметив его терзания и комок из свитера, который Леня прижимал к своим джинсам.
Леня почувствовал себя голым, вспомнил тот день, когда мать принесла гитару, тот день, когда мать уехала, пообещав забрать его с собой, осознал, что сегодня впервые почувствовал то забытое желание, и это желание было ужасным, оно сломалось, испортилось, сбылось совсем не так, как он хотел.
Что он чувствовал тогда? Посмотрите в энциклопедии: львы и косули, гончие и дичь, киллер и жертва.
– Не художник ты, а говно! – закричал вдруг Леня. – Говно ты полное, понял? И поешь ты говно всякое!
И, борясь с подступающими рыданиями, пошел на таран, размахивая головой, как взбесившийся бычок. Витя взял его за плечи и тряхнул хорошенько, так что из Лени чуть все кости не высыпались по одной.
– Если хочешь чего-то – бери, а ссышь – так не выдавай себя, – миролюбиво сказал Витя. – Иди умойся, мокрый лосось.
Позже Леня подумал, что это был лучший совет, который ему давали в жизни. Витя стал ему за мать, Википедию и исчезнувшего отца – так просто и доступно он объяснил Лене, как нужно жить. И еще: предчувствие – лучшее из чувств. Это Леня тоже понял.
Год спустя он лишился невинности на вечеринке по случаю выпускного с одноклассницей – у нее была самая большая в мире грудь, самые длинные волосы и самая красная помада. С каждой секундой знакомства с этой нескончаемой женственностью он выбрасывал, вычеркивал из себя Витю, который был во всем – в небе, воздухе, музыке и дыхании, а кораблик нестерпимо жег.
Глава 34С чего начался конец
Я помню, как мама впервые не пришла домой ночевать. Вера долго сидела на диване в гостиной и не ложилась, а под утро я застала ее там же – она спала, а в руке у нее был телефон. Из включенного телевизора лился поток утренних новостей.
Я дотронулась до ее плеча, и она подскочила.
– Что? – спросила она, испуганно глядя на меня. – Мама пришла?