меля, а ты брезгливо морщишься, и такое хорошее, черт возьми, утро.
Ты знаешь, я просто вспоминаю, что мне в нас нравилось – нравилось быть счастливой. Нравилось, когда у нас была цель или совместный план, когда мы касались друг друга плечами; когда кто-то сразу понимал, что мы любовницы; когда гладила тебя по волосам; когда мы бездельничали, когда ветер дул в мою сторону твоим запахом; когда наша дочь говорила: «Я скажу тебе секрет, только Вере не рассказывай», и это был секрет о том, что надо подарить тебе цветочек; когда кто-то спрашивал меня, где ты; когда нас путали по телефону – постоянно; когда мне говорили: ты сейчас паузу сделала, совсем как Вера; когда нагло пялилась на твою грудь; когда ты босиком, и я смотрела на твои пальцы; когда можно было проснуться среди ночи, чтобы увидеть, как ты спишь; когда я вдруг получала твое сообщение с работы: «Ну что там?» И я отвечала: «Холодно».
Кто-то не выдержал и начал сигналить. Я вспомнила, как очень давно, совсем давно, мы впервые ехали куда-то в машине. Ты за рулем – такая легкая и красивая, что у меня кружилась голова, температура была, как у собаки – чистокровна и высока. Мы скользили по неровным и холмистым улочкам Москвы, где только дворники да тихие листья, по громким шустрым трассам с винтажными и ультрамодными заголовками магазинов, витрины контрастно мелькали у меня перед глазами: глаза слезятся, и я зажмуриваюсь от наслаждения. Вверх-вниз, вверх-вниз.
А куда и зачем мы ехали? Кажется, мы везли стальные трехметровые балки от баннера на какую-то медицинскую конференцию. Балки занимали половину твоей машины, так что на заднем сиденье, перевернутом вверх дном, можно только лежать, да и то в не очень приличной позе, учитывая мою дурацкую привычку напяливать каблуки и чулки в сетку в самые неподходящие для этого моменты.
Твои руки на руле и твои глаза в зеркале. Удивительно красивые руки и бесконечно красивые глаза. С таким оружием нельзя выходить на улицу, нельзя вообще ничего. В конце концов вечером в лифте ты сняла перчатки и, придавив меня собой к стенке, сказала: «Пиф-паф, ты убита, сердце или кошелек?» И укусила меня в шею, как вампир. «Сердце, – выдохнула я. – Конечно же, сердце».
Вера, это глупо, но именно тогда я подумала впервые: вот бы у нас с тобой был ребенок».
Глава 41Краски
После школы пошли с Алькой красить мне волосы. До концерта – три дня.
Чтобы темные волосы стали синими, нужно сначала сделать их белыми, поэтому мы полтора часа выбирали в хозяйственном краску для блондинок. Синий пигмент я заказала еще две недели назад, должно было получиться умопомрачительно. После Нового года меня, вероятно, не пустят на порог школы, но кого это волнует.
– Вот, держи, – сказала Аля. – Тебе это пригодится.
И достала из рюкзака тюбик с серебряными блестками. Она сказала, что это глиттер и нужно наносить его под глаза, что в ТикТоке таким пользуется каждая вторая, а еще мне обязательно нужен хайлайтер. Все это звучало по-китайски, но я прислушалась – Аля вела популярный блог в Инстаграме и вообще знала многое о моде и красоте.
Не знаю, почему мы дружим – мы такие разные.
Хотя, наверное, знаю.
Когда мы вернулись в Москву после всех своих путешествий, я пошла в третий класс. Я была новенькой, и, как все новенькие, тут же подверглась шуточкам и всеобщему любопытству. Одноклассники проверяли меня на прочность – лидер я или жертва? А я была ни тем, ни другим. И, будучи домашней девочкой с двумя матерями, имела крупные шансы попасть во вторую группу.
Но вышло иначе.
В тот день – мы еще должны были после уроков отправиться на автобусную экскурсию – я стояла у батареи на перемене и читала книжку (делала вид, что читала, чтобы ко мне не приставали). Но ко мне, разумеется, пристали.
– Эй, дочь гомосятины – сказал мне один из одноклассников и выбил ногой книжку из моих рук. – Умная, что ли?
До сих пор не понимаю, откуда ему стало известно устройство моей семьи.
Он подхватил книжку и стал перебрасываться ею с другими парнями, улюлюкая и крича что-то о том, что я вшивая и от меня нужно держаться подальше, чтобы не заразиться.
Я стояла и молча на это смотрела. Слезы падали мне на новенькое клетчатое платье, и я испытывала невероятный стыд за то, что я и правда не такая, как все.
– Тушков, придурок, – сказала какая-то девочка. – Тебе заняться нечем?
– О, – Тушков с моей книгой на минуту замер. – Гляньте, кто вышел из тумана!
– А ты вышел из жопы! – отрезала девочка и вырвала у него из рук мою книжку. Все заржали, а девочка спросила: – Чья?
– Извращенки, – довольно сказал Тушков, чем вызвал новый приступ смеха у окружующих.
– Моя, – сказала я, ожидая следующего удара.
Но его не случилось.
Девочка подошла ко мне, вернула книгу и спросила:
– Это правда?
– Что?
– Ну, это. Что у тебя две матери.
– Правда.
Девочка посмотрела на свои часы. Они были огромными и висели на запястье как гиря.
– Вот, – сказала она. – Взяла у отца, чтобы посмотреть, сколько будем по музею шляться.
– Красивые, – сказала я, потому что не знала что сказать.
– Хочешь? – и она отщелкнула их одним уверенным движением. – Бери.
Я не знала что делать. Мальчишки все еще смотрели на нас, затаив дыхание.
– Бери, бери, – сказала она. – Ты ж такие небось и не видела.
У Веры, конечно, были часы. И тоже достаточно тяжелые, но мне и в голову не приходило надеть их на себя. Я подумала, что эта девочка очень смелая. И что дома ей, наверное, влетит.
– Будем дружить? – спросила она, с интересом разглядывая меня с головы до ног, как инопланетянина.
– А ты разве захочешь? – неуверенно спросила я, ожидая подвоха.
– Люблю чокнутых, – сказала девочка и добавила с сомнением: – Ты же чокнутая?
Я кивнула слишком быстро даже для чокнутой.
Лучше быть такой, чем извращенкой. Хотя в сознании восьмилеток это одно и то же.
Так мы и стали дружить.
Я не знала девчонки круче, чем Аля.
Она таскала меня на концерты и дискотеки, знакомила со своими многочисленными друзьями и всегда могла постоять за себя. И за меня.
В отличие от меня и всех моих знакомых, у Али был отец, она отца любила и проводила с ним много времени. Отец учил ее быть сильной и смелой, она умела прыгать с тарзанки и управлять катером, стрелять по мишени и нырять с аквалангом, она вообще была совершенно бесстрашной, а зимой по выходным они с отцом ездили на рыбалку.
Однажды я спросила ее, было ли ей когда-нибудь по-настоящему страшно. И Аля сказала после колебаний: «Было. Когда мы подружились». Потому что ей могли не простить и мы стали бы изгоями вместе.
– Тогда зачем ты впряглась за меня?
– А кто?
И правда. У Али всегда был ответ на все: а кто, если не я? Она – прирожденный друг.
«Аля, пойдешь со мной на двойное свидание? – А кто?» «Аля, дашь списать домашку? – А кто?»
Вот и сегодня. «Аля, ты же покрасишь мне волосы в синий? – А кто?» Так что она взяла черную щеточку, окунула ее в белую краску и начала меня осветлять. Сначала все получилось желтым, а потом – обратилось в синий.
Мы выпили банку пива и полезли на крышу. Я не боялась, потому что мы были вместе.
– Спасибо, что стала моей подругой, – сказала я в приливе нежности, глотая пиво на морозе.
– А кто? – привычно сказала Аля. – Кто еще будет возиться с тобой, чокнутой. Ну давай – рассказывай, что там твой лосось. Я же вижу, ты не можешь молчать.
И как она всегда знает?
– Люблю.
Ночью мы с Алькой всегда переписывались.
Женька (00:54:23)
Я так люблю его. Просто жопа!
Алька (00:54:36)
Говно!
Женька (00:54:55)
Ставки сделаны, ставок больше нет.
Глава 42Пирог и белка
Ну вот, предпоследний штрих. Сегодня генеральный прогон – завтра концерт. Леня сказал, что придет только к репе – в школу я не пошла. Лежала, смотрела в потолок, потом на пол, придирчиво рассматривала свои ноги. Определенно Леня не влюбится в такие ноги.
Что вообще во мне любить?
Я встала и подошла к окну. Два дерева жались друг к другу, лысыми и бурыми ветками друг друга же отталкивая. Похоже на жизнь.
Открываю все время нашу с ним переписку и перечитываю. Будто надеюсь между сухих строк найти еще что-нибудь. Ростки какой-нибудь любви.
Когда я болела, он спросил меня, был ли врач.
Врач был.
Мне диагностировали любовь, она на кардиограмме, как аритмия.
Прижимаюсь лбом к окну так, что оно сейчас, кажется, лопнет. Холод сходится в одной точке. Когда у меня в детстве болел живот, я шла на уроке в туалет, задирала майку и прижималась голым животом к холодному кафелю. Не знаю, как это работает, но боль уходила.
Впрочем, сейчас не так.
Если я все же решусь когда-нибудь отправить Лене любовное письмо, возьму за основу сказку про белку, в которой нет ни слова о любви.
Потому что любовь не нуждается в словах.
Что мне на самом деле сейчас нужно, так это встать, поесть и подготовиться к прогону. Я заглянула в холодильник и нашла там только картофельные драники и пирог с капустой. Все из кулинарии через дорогу.
На ужин мама обычно заказывает доставку или наборы продуктов, из которых мы что-то быстро готовим прямо перед ужином.
Готовка – не наш конек, наш конек – горбунок.
Зато мама может круто еду писать. Ей даже однажды делали заказ на серию картин для ресторана.
Я грею в микроволновке драники и с трудом запихиваю их в себя, потому что внутри уже все горит и дрожит от нетерпения, а пирог кладу в пластиковый контейнер. «Наверное, он голоден», – думаю я, и радость поднимается к гортани.
Когда я говорю о чем-то – я говорю о нем.
Пою о том же.
Я прихожу на репу с тупым пакетом. Пакеты, скорее всего, не бывают тупыми, но мой именно такой. Внутри – пластиковая коробка с пирогом.