1. Экзистенциализм Бердяева как Ich-Philosophie
Бердяев не был политическим человеком – питал «отвращение к политике», самой зловещей и лживой «форме объективации»[200]. Однако то, что было для него первичной интуицией бытия – отталкивание от мира тяжелой материи и гнета необходимости, – поначалу осознавалось им как неприятие социальной российской действительности. Созвучный его натуре бунт выражался в 1880 – 1907 гг. во внешней революционности. Бердяев не знал еще, что главная тенденция его жизни – это постепенный уход в себя, погружение в глубины своего существа, – и подчинялся своим стихийным порывам, следуя при этом и духу времени. Между тем вектором его пути было самопознание. Это становится очевидным, если взглянуть на ряд его основных трудов. – Начнем с конца. «Самопознание» – итоговый для Бердяева труд 1940-х годов – это выдающийся образец его экзистенциализма как «Я – философии». Бердяев утверждал, что данная книга не отвечает жанру автобиографии. В контексте бердяевской философской идеи это надо понимать так, что смысловой центр тяжести «Самопознания» лежит не в прошлом по отношению к самому моменту писания книги, но сосредоточен именно в этом моменте. При ее чтении авторское «самопознание» происходит у нас на глазах, а точнее – в нас самих: мое «я» сливается с «я» Бердяева, читатель и автор оказываются в едином времени, событие чтения и событие творчества синхронизируются. Так самопознание Бердяева делается моим самопознанием. Бердяеву удалось «остановить мгновение» (Гёте) создания этой, действительно, лучшей своей книги, – выйти в вечность из мига настоящего, принадлежащего 1940-м годам. Слово «я» в «Самопознании» встречается десятки раз на одной странице; «я» здесь означает конкретно – человеческое «я» Бердяева, – у нас нет оснований сомневаться в его искренности. Небольшое уточнение дела не меняет: «я» «Самопознания» – это философствующий субъект, а не субъект жизни. Но для Бердяева философия была не академическим делом, а активностью жизненной, и с другой стороны – жизнь для него имела смысл лишь как творчество, т. е. философствование. «Самопознание» – образец бердяевского экзистенциализма в самой чистой – собственной его форме; «я» в этом образчике «Ich – Philosophie» с предельной для Бердяева возможностью выражает его самосознающую личность.
Совсем другое «я» подразумевается в книге 1934 г. «Я и мир объектов». Если уже в ее названии не выделить кавычками или курсивом слово «я» (чтó, к сожалению, имеет место в книжных изданиях), то заголовок буквально будет иметь смысл «Это я, Николай Бердяев, и мир объектов». Между тем «я» в этом более раннем, чем «Самопознание», труде совсем не собственное «я» Бердяева. «Я» бердяевских работ 1930-х годов это по преимуществу субъект познания – трансцендентальный субъект, общечеловеческий разум. Трансцендентальное «я», в концепции бердяевской книги противопоставленное, в качестве реальности более высокого порядка, «миру объектов», само по себе является объектом в отношении автора книги – философствующего субъекта Бердяева. Последний это трансцендентальное «я» заключает в кавычки, тем самым его объективируя. Его же собственное «я» изредка появляется в тексте, понятно, без кавычек. В прочих книгах Бердяева 1930-х годов («О назначении человека» (1931 г.), где в центре – этическая проблема, «Судьба человека в современном мире» (1934 г.), «О рабстве и свободе человека» (1939 г.) и др.) «человек» осмыслен опять – таки как субъект трансцендентальный, – например, этический, в котором Бердяев вскрывает экзистенциальное – личностное, внутреннее измерение[201]. В этих книгах почти синонимичны «человек», «субъект», «свободный и творческий дух». В книге «Я и мир объектов» «я» имеет примерно тот же смысл. Само слово «я» Бердяев вводит в свой экзистенциализм под влиянием, думается, М. Бубера как автора книги «Я и Ты», основоположной для философского диалогизма. Возможно, следуя именно за Бубером, Бердяев впервые задумался об особенностях субъект – субъектных отношений, хотя, разумеется, знал концепт «тайна Двух» Мережковского и труды А. И. Введенского, впервые в России – на почве неокантианства – поставившего проблему «познания чужого я». Бердяев отнес диалог к области подлнной действительности – не объективированного существования. Книга «Я и мир объектов» наиболее выразительно демонстрирует ступень философского «самопознания» Бердяева 1930-х годов. В этот период Бердяев углубляет представление о трансцендентальном субъекте и показывает, что действительным существованием обладает лишь конкретное «я», которому противостоит мир, где царит необходимость – будь то объективные законы природы или общечеловеческие нормы морали.
Мы движемся от конца к началу творческого пути Бердяева, – соответственно, к более «объектному» его дискурсу. И следующий этап для нас – это особо ценимый самим Бердяевым труд 1916 года «Смысл творчества»[202]. Здесь мыслитель совершает некий философский прорыв – налицо сдвиг в его сознании, происшедший, возможно, в 1913 году под влиянием живой встречи с феноменом Р. Штейнера. Однако об этом Бердяев предпочитает писать прикровенно. У него был особенный духовный опыт – светоносный переход от «послушания» к «творчеству», о котором он рассказал в «Самопознании». Всю последующую жизнь он питался этим опытом (который называл «откровением о человеке»), стремясь донести его хоть в какой – то степени до людей. Его неизменным предметом был творящий и потому богоподобный человек. В «Смысле творчества» «человек» исследован в его метафизике, на его внутреннюю активность Бердяев взирает как бы извне. Так что пока это философская антропология, но никак не Ich-Philosophie, в основе которой всегда тайна именно «я», а не феномена человека в целом. Метафизика творческого человека – это у Бердяева учение о микро – и макрокосме. Достояние «древней мудрости», оно присутствует и в тайноведении Штейнера: Земля с ее незримыми оболочками подобна человеку в его тонкоматериальном составе; развитие Вселенной (у Штейнера это Солнечная система) сложно гармонирует с духовной эволюцией человека. У Бердяева основополагающей является следующая интуиция: поскольку человек изоморфен Вселенной – не есть ее малая часть, а содержит в себе все ее элементы и силы, его философское самопознание есть тем самым и «внутреннее познание» им мира[203]. Об этих таинственных вещах Бердяев в книге 1916 года рассуждает нетаинственно – объектно, профанно, обходясь при этом без интуиции «я».
Если обратиться к еще более раннему этапу творчества Бердяева, то его выразительно представляет диалог с Мережковским: книга 1907 г. «Новое религиозное сознание и общественность» – это бердяевская рецепция учения Мережковского, трактаты же «О „двух тайнах“ Мережковского» (1915 г.) и «Новое христианство (Д. С. Мережковский)» (1916 г.) обосновывают отход Бердяева от Мережковского. Бердяев вырос на почве, уже подготовленной Мережковским, взял от него большинство своих проблем. В Бердяеве мы обнаруживаем версию нового религиозного сознания, которая – ответвление от «лозы», учения о Третьем Завете Мережковского. Бердяев подхватил критику Мережковским церковного христианства за то, что оно будто бы не освятило мира, уйдя – в монашестве – от мира: «Вся „плоть“ этого мира, вся мировая история остались как бы вне христианства»[204]. Ницшевский концепт «верности земле», Мережковским воссозданный в образе – концепте «земного Христа», у раннего Бердяева возвращается в «великой проблеме – ‹…› как сливаться религиозно с землей, а не отрывать от нее небо». – Также Бердяева, видимо, вдохновила убийственная критика Мережковским фактов церковного мракобесия (напр., в «Гоголе и чёрте»), – не могла его не поразить и воистину змеиная ирония автора «Последнего святого» в адрес монашества. Бердяевские инвективы продолжают обличительную линию Мережковского: кровожадный «Иоанн Грозный был благочестивым христианином; ‹…› еврейские погромы, в которых теряется облик человеческий и люди превращаются в зверей, – совершаются христианами во имя своей веры»[205]. Прославляя, как и Мережковский, протестантизм, Бердяев зовет к отмене церковной иерархии и провозглашению всеобщего священства; и если Мережковский запрещал членам своей секты причащаться в «Церкви мёртвого Христа», то и Бердяеву не по душе «мертвящая обрядность вырождающейся исторической Церкви»[206]. И т, д., и т. д. – вплоть до Христа – Эроса и Церкви как Эроса «воплощенного», как «влюбленности в Бога»[207]: но хорошо известно, что свою секту «Нашу Церковь» супруги Мережковские пытались скрепить цементом «влюбленности». В первой половине 1900-х годов Бердяев – прилежный ученик Мережковского, хотя и проявляющий уже тогда свой независимый нрав, опасный для сектантского сознания. Следуя за Мережковским, он рассуждает о множестве чудесных и загадочных предметов: о новой религии Св. Троицы, о теократии, о грядущей Церкви, которая вырастет «из мистической глубины мировой жизни», – и даже о неизбежности «мистического переворота», который полностью раскроет природу Божества и изменит космический порядок[208]. Пока что дискурс Бердяева абсолютно традиционен, объектен и объективен, в нем нет и следа «Ich-Philosophie». Субъект этого философствования – скорее «мы», чем «я»: Бердяев позиционирует себя как представителя некоего идейного направления, как посвященного в тайны – хотя и склонного задумываться…
Восстание Бердяева против Мережковского связано с углублением его самосознания и, соответственно, с поиском принципиально нового мышления и нового философского языка. Статьи о Мережковском середины 1910-х годов написаны уже после совершившегося с Бердяевым (примерно в 1912 – 1913 гг. – точную дату мне установить не удалось) мистического потрясения. Именно в этом переживании (которое Бердяев называл