Но Христос Бердяева столь же далек от Христа Церкви, как шокирующий христианское сознание «Христос» Штейнера. И это не должно удивлять: оба мыслителя получили изначальное вдохновение от импульса Ницше. В своих исканиях как Штейнер, так и Бердяев шли от умершего Бога старого теизма к сверхчеловеку, полубогу. Антропософия претендовала на то, чтобы формировать полубогов – посвященных; но человек творческий Бердяева был также полубогом – полубогом «антроподицеи», бердяевского «антропологического откровения». Так или иначе, именно тенденция к обожествлению человека побудила Бердяева вознести Адама Кадмона в недра Бога Троицы, счесть божественной саму человеческую природу. Христос для Бердяева – абсолютный Божественный Человек, вторая Тройческая Ипостась. При этом о Нем как таковом – как об «объекте» – Бердяев ничего знать не хочет. Примечательно, что в своей христологии он почти не обращается к Евангелию, не говоря уже об учении Церкви. К последнему он вообще относится с кощунственным пренебрежением. В пору своего увлечения в 1900-е годы воззрениями Мережковского Бердяев приравнивал «поклонение Кресту» поклонению «божественно – прекрасному телу Венеры»[412]. Христос Бердяева – это теософский мистический Христос[413], с которым в своей деятельности глубинно отождествляется homo creator. Христов «целостный Лик» в бердяевских трудах никак не очерчен, даже не обозначен, – видно, от опасения «объективации». И остается непонятным, что же является сутью бердяевского теологического воззрения – отход ли Бога от человека, Его «смерть» на манер Ницше, или же имманентное участие Творца в творчестве людей. Миф Бердяева о поведении Бога в новейшую эпоху двусмысленно неясен.
Христология Бердяева принадлежит скорее сфере не «чистого», а «практического» разума. Бердяев верил, что живет в апокалипсическую эпоху, что «близ, у дверей» стоит Христос в силе и славе. И потому надлежит уже подражать не Распятому Христу традиции, а Христу Апокалипсиса, Царю царей и Господину над господами. «Се, творю всё новое», – говорит Христос Иоаннова Откровения, – творить подобает, согласно Бердяеву, также и человеку. Христос Бердяева – это творческий импульс, чистый акт; Христос Штейнера и его последователей – это «живое существо Антропософии»[414]. Таковы два экстравагантейших воззрения мыслителей ХХ века, пытающихся спасти Христа от Ницше на путях Его приватизации. Антропософия и антроподицея в их христологических разделах являются двумя ответами на вызов Ницше – двумя версиями постницшевского христианства.
Все же Бердяев консервативнее Штейнера, – отчасти благодаря использованию им старых дискурсов, категорий исторического христианства. Бердяев борется со Штейнером за общепонятное представление о Боге и Христе, вместе и за привычный образ человека. Бердяев в важнейших вопросах не хочет считаться с космической эволюцией, хотя историю он признаёт. Исторически обновляя прежние представления о Боге, Христе и человеке, он отказывается вытеснять их, на манер Штейнера, экстравагантными теософскими аналогами, – «отменив» Бога, аналитически «разлагать», «распластовывать» Христа и человека. «Преодоление человека» по Ницше всё же существенных черт человеческого облика в концепции Бердяева не затрагивает – в сторону ангела бердяевский человек не тендирует. В отличие от Штейнера, Бердяев дорожит человеческой цельностью, единым ликом человека, который возносится им в божественную вечность. Если угодно, Бердяев выставляет православную икону навстречу антропософской «матрешке» – тонкое обоняние Бердяева[415] улавливает вблизи нее дух разложения.
В «Самопознании» Бердяев признается, что иногда молится, – молился – святому Серафиму – и Андрей Белый, который в антропософском окружении начал сходить с ума[416]. Молитва – это свидетельство теистической веры, которая в русской духовной практике оказалась более стойкой, чем гностическое любопытство. Браня историческое христианство, Бердяев до конца жизни посещал церковь в Кламаре. И быть может, самым неприятным в антропософии для него были магические токи, исходящие от Штейнера, и сектантская атмосфера вокруг Доктора. Примерно то же самое – в доморощенно – сниженном виде – он находил в окружении Мережковского. Бог; Церковь; вера в Христа и молитва Ему, – вместе с тем человек, трудящийся во славу Божию в надежде на райское блаженство, монах нового типа: вот простые и монументальные концепты, которые суть опоры экзистенциализма Бердяева. Но это в точности те самые идеи, которые Штейнер принципиально исключал из своего воззрения. Антропософией Штейнер хотел заменить христианскую религию, которую «проклял» Ницше. Против такой подмены Бердяев восставал особенно яростно.
Последнее слово Бердяева об антропософии – это императив соединения духовно – научного знания с религией, – разумеется, приватным апокалипсическим христианством Бердяева. Думаю, он всё же понимал, что это невозможно. Антропософские «истины» укоренены в духовной практике, разлагающей человека, – опытно разделяющей его телесность[417], обособляющей в душе разум, волю и чувство, а также заставляющей его реально воспринимать себя в качестве целой вереницы кармических ликов. Разлагающую силу антропософского делания остро чувствовала и осознавала слегка прикоснувшаяся к нему Евгения Герцык. «Иду от Бога, от спасения, от смысла ‹…›, – писала она, в глубоком унынии, в августовском – 1913 года – дневнике накануне окончательного принятия для себя антропософского пути. – Разложение, омертвение ценности жизни – да и пусть. ‹…› Личность разлагается, надо воззывать „Я“ из „не – Я“ ‹…› Новый человек сам себя должен сделать – прежде всего истреблением прежнего. ‹…› В себе – все лики (многосоставность), и для завершения жизни и истины нужно раздробиться, осознать эти лики, пробудить их» и т. д. – надо умереть прежде смерти[418]. – «Я» созревает, «начинает жить, что значит: оно начинает ощущать себя в смерти»: это что, следующая дневниковая запись Евгении? Ничего подобного: теперь я цитирую восторженнейшего и умнейшего антропософа Карена Свасьяна, восхищающегося антропософским философом и художником Карлом Баллмером, «обретшим смысл жизни» именно в смерти[419]. Это и понятно: антропософия – это путь к посвящению, но посвящение – не что иное, как мистическая смерть[420]. «Новый человек» антропософии – человек распавшийся; старый человек – не только церковного богословия, но и антропологии Бердяева – лик целостный, личность целомудренная. И соединить их нельзя – ни диалектикой, ни жизненным усилием.
2. Теизм (атеизм?) Бердяева и атеизм (политеизм?) Штейнера, или Бердяев-антропософ
«Мир должен быть найден из человека».
«Лишь в субъекте познаётся реальность.
‹…› Мир подлинно существует в необъективированном субъекте».
Итак, в полемике со Штейнером Бердяев выступает в роли апологета широко понятой христианской традиции. Все же он не ниспровергает, не «проклинает» (как Ницше в «Антихрист[ианин]е») христианства, но хочет экстраполировать его на апокалипсическую эпоху. Его охранительный консерватизм манифестирует себя средствами старого теистического языка: он говорит о Боге и вере в Него, о религии Богочеловечества, о незримом мире духа. Пожалуй, ему свойственно необычно педалировать мысль о творческом сотрудничестве человека с Богом; но разве подвижничество святых не мыслилось и прежде в качестве синэргии с Творцом?.. Однако лукавство Бердяева, – а вместе и всей мысли Серебряного века, – заключено в том, что из старых слов им сплетается такой контекст, что их смысл в нем может измениться и на противоположный. И вот, читая труды Бердяева параллельно с книгами раннего Штейнера, убеждаешься в том, что разные дискурсы – религиозно – философский Бердяева и позитивистский (пока еще не обнаруживший свою предтеософскую природу) Штейнера[422] – в действительности выражают удивительно близкое содержание, сходные смыслы и интуиции.
Скажем, Бердяев борется за трансцендентного Бога с принципиальным «космистом» Штейнером, от Бога однозначно отрекшимся в «Философии свободы». Но как Бог мыслится и переживается Бердяевым? Главная собственно религиозная интуиция Бердяева – это чувство «богооставленности», отсутствия Бога в мире, ощущение того, что там «царствует не Бог, а князь мира сего». Именно из этой интуиции и вырастает все древо бердяевского экзистенциализма. Но подобная мысль о том, что мир покинут Богом, ничем не отличается от фигуральной смерти Бога по Ницше. И Бердяев по сути разделяет «главный аргумент атеизма», направленный, по его мнению, именно «против натуралистической, объективированной теологии и телеологии»[423]. «О, Бог совсем не то, что о нем думают», «к Бог у неприменимы наши категории», – с горьким пафосом восклицает мыслитель и задается целью вернуть истинный смысл «священному слову Бог»[424].
«Для меня сохраняет значение различение между эзотерическим и экзотерическим в религии»[425]