[503]. Таким образом Бердяев остался при экзистенциальной философии, опирающейся на опыт самопознания, в которое выродился его «гнозис». Конечно, это была всё же индивидуальная духовная практика, но Бердяев верил в свою причастность третьезаветной и незримой, вселенской «Церкви Святого Духа» и, более того, считал себя выразителем ее разума.
Русский экзистенциализм в варианте Льва Шестова – «заумен» (С. Булгаков), в версии Бердяева – эзотеричен. Дело здесь в том, что оба, в своем восстании против оснований мироустройства, задавались фантастическими на сегодняшний день целями. Шестов боролся с падшим разумом средствами того же разума и жил идеалом потерянного рая; Бердяев также искал «иного мира», но в «экзистенциальной субъективности»[504], куда его вносил экстаз. Об эзотерическом экзистенциализме Бердяева мы в состоянии говорить только посредством неизбежно экзотерического языка – овнешняя его интимный опыт, соответственно – обедняя и упрощая его мысль. Философия Бердяева существует во времени, как поток мысли, – это не статичный результат, но процесс, – не столько философия, сколько философствование. Бердяевский гностический экзистенциализм ситуативен, событиен; также в мыслительном процессе непрестанно меняются как познаваемое, так и совпадающее с последним в акте познания познающее «я». Как видно, ничего устойчивого в такой философии нет. Потому, как признаётся Бердяев, «есть мучительное несоответствие между моей мыслью и ее словесным выражением»[505] – хотя бы потому, что мысль динамична, а слова ее останавливают и объективируют. Тем более мы имеем дело прежде всего с «выражением», замораживающим поток сознания – познаваемую экзистенцию. Бердяев имеет в виду себя самого в момент творчества – философствования, когда пишет о творческом человеке – о его «назначении», «рабстве и свободе», «судьбе в современном мире» и пр.[506] Потому его тексты суть не только плоды его самопознания: в процессе чтения мы всё же приобщаемся к бердяевскому «самопознанию» как действию – будучи сами «я», мы сближаемся с «я» Бердяева. Десубстанциализация личности – превращение ее в акт и процесс – у Бердяева не абсолютна, до конца не доходит: Бердяев видел человека в Боге, признавал его вечность. Но акцент в экзистенциальной философии – она же философствование – сделан на динамике «я», которую мыслитель часто отождествлял с духовной природой последнего: «„я“ есть, прежде всего, акт»[507]. В творческий процесс бердяевского мышления должно вовлекаться и читательское «я», – экзистенциальная философия, работающая над тайной «я», своим заданием имеет реальную встречу философа со своим читателем в едином событии бытия.
То, что экзистенциализм Бердяева есть в указанном смысле его самопознание, составляет эзотерический аспект этого воззрения. Но тексты Бердяева можно читать и профанно – ничтоже сумняся извлекать из них богословское и антропологическое положение о свободе человека, императив творчества (без понимания того, что означает это понятие для самого Бердяева), учение о порабощающей человека объективации и т. д. Обычно так и происходит: даже Андрей Белый, при всей его чуткости к знанию особенному и высшему, не заметил «эзотеризма» Бердяева и в статье «Центральная станция» намекнул на эклектизм бердяевской мысли. Однако изначально Бердяев двигался в том же направлении, что и учитель Белого – сугубый эзотерик Штейнер, – искал выхода в духовный мир через познание, философски мечтал о преображении человека и одухотворении мира вплоть до исчезновения материи. Эзотеризм Бердяева обнаруживает себя, когда философ задается недостижимой ныне целью: она состоит в преодолении объективации, как у Бердяева условно обозначена падшесть мира. Обретение человеком свободы, пробуждение в нем богоподобного творчества, победа над падшим временем, переход от «общности» к «общению» и т. д. – всё это бердяевские развороты единой проблемы, обозначения аспектов апокалипсического преображения мира, в котором призван участвовать человек. Этого возможно достигнуть, по Бердяеву, лишь уйдя в субъектность, всерьез возненавидев мир объектов. Если «экзистенциальная философия есть познание вне объективации»[508], то у Бердяева она имеет предварительный – проективный характер: Бердяев не достигнул бытия в свободе, но сделал свободу заданием; не обрел он способности и к богоподобному творчеству – созданию не ценностей, но бытийственных реальностей, хотя и дал на это установку. Вообще, о Царстве Божием, телеологически определяющем философию Бердяева, нам трудно составить себе представление на основе его текстов, преимущественно полемических и декларативных. Экзистенциализм Бердяева – это проект апокалипсической «творческой эпохи»[509] и (несколько сумбурный) завет своим адептам, взявшим курс на «творчество». Он не дал им (в отличие от Штейнера) методики внутреннего делания, хотя прикровенно признал, что творчество для него самого – это духовный путь. Единственное, на чем он неукоснительно настаивал, это внутрьпребывание: путь к миру и Богу – это интериоризация, погружение субъекта в свои душевные недра, а не экстериоризация – не обращение вовне, к реальности внеположной. В экзистенциализме Бердяева мир в субъекте выворачивается наизнанку, субъект мало – помалу начинает воспринимать его скрытую дотоле – духовную изнанку. И самая последняя ступень бердяевской эзотерики (та, которую я в состоянии распознать в текстах Бердяева) – это поглощение мира объектов экспансией набирающего силу творчески – познающего субъекта. Каким – то невероятным образом мир у Бердяева развоплощается и вбирается в ширящееся пространство микрокосма. «Прорыв духа, т. е. свободы, может менять состояние мира», «мир объективный должен угаснуть и замениться миром существования»[510]. При этом исчезнет мировая множественность и плоть одухотворится: «Царство духа есть внутреннее царство субъективности, царство свободы и любви, не знающее внеположности и отчужденности, т. е. каузальных отношений и отношений властвования»[511]. Идет ли здесь речь о некоей теургии – коллективной магии; или это воображение – поэтическая мечта, принявшая обличье философского дискурса; или же Бердяев негласно вовлекает в свой апокалипсический проект антропософские концепты – отождествляет антропософское представление об эволюционном одухотворении Земли с собственной целью субъективизации человеческого мировосприятия? И только ли феноменологическое событие имеет в виду мыслитель, или же «прорыв духа» затронет и «мир объектов»?.. Желая слыть эзотериком, всех своих карт – прежде всего своего бессилия и беспомощности перед мировой Тайной – Бердяев не раскрывает.
Все же Бердяев вправе сказать, что на пути самопознания ему отчасти удалось достичь искомого – «понять всё происшедшее с миром как происшедшее со мной»[512]. Свидетельство тому – книга «Самопознание», в советскую эпоху бывшая для нас неким откровением: через свою глубину – экзистенцию – Бердяев доносит до читателя эпоху русских революций. Она представлена им в лицах творцов культуры «Серебряного века». Бердяев – один из лучших и до сих пор не превзойденный ее историк, – созданные им духовные портреты поражают нас своей точностью и адекватностью. Кажется, именно здесь лучше всего работают принципы его «онтологической гносеологии» – познание как общение, познание вне объективации. В виде статей и трактатов 1915 – 1922 гг. эти портреты присутствуют в культурологическом сборнике «Мутные лики»[513]. Герменевтика Бердяева – это его экзистенциализм в действии.
Глава 8. Бердяев и Каббала
1. Моя Каббала
Каббала – это древнееврейское эзотерическое учение, его зарождение скрыто во тьме веков. Современные каббалисты баснословно возводят Каббалу к Аврааму или даже к библейскому Адаму. Быть может, устное предание Каббалы своим истоком действительно имеет таинственный, предшествующий политеизму, Авраамов монотеизм. Письменные источники Каббалы создавались на иврите и арамите; имеющиеся переводы на языки европейские специалистами признаются весьма несовершенными. Каббала – воззрение сугубо экзотическое. В культуре она всегда вела подпольное существование, черные облака антисемитизма вокруг нее сгущались особенно плотно. Вряд ли правомерно говорить о единой Каббале: каббалистические центры, учителя и школы в ситуации двадцативекового рассеяния евреев уже по географическим причинам сообщаться не могли. Научное исследование Каббалы началось только в ХХ веке, и великолепный труд Гершома Шолема (1897 – 1982) «Основные течения в еврейской мистике» (1941) – это главный авторитетный источник сведений о Каббале для широкого круга интересующихся. К данному кругу отношу себя и я.
Прежде чем обратиться к предмету моего исследования, связанному с историей русской мысли ХХ в., я считаю своим долгом как ученого раскрыть читателю степень и характер моего знакомства с Каббалой. Именно таков смысл названия данного раздела – «Моя Каббала». На самом деле Каббала отделена от нас многими неприступными барьерами – не только историко – культурным и языковым, но и антропологическим. Сознание не одного библейского Авраама, но также Шимона бен Йохая (II в. н. э.) и даже Ицхака Лурии (XVI в.) устроено не так как наше в силу бытийственной от нас дистанции. Помимо того великие каббалисты приобретали некий сверхъестественный опыт, который расценивался ими как постижение Творца. Существует целый ряд версий Каббалы, описанный Г. Шолемом. Отчасти их различие было обусловлено типом мистического созерцания: искали глубинный смысл Торы – Пятикнижия Моисея; созерцали «колесницу» видения пророка Иезекииля – «Божий престол» и «Небесные чертоги»; исследовали тайные значения букв ивритского алфавита и божественные имена… В ХХ веке был предпринят синтез этого всего каббалистического многообразия: его произвел уроженец Польши, чудом спасшийся от Холокоста отъездом в Эрец Исраэль (в 1921 году), Иегуда Ашлаг (Бааль Сулам) (1886 – 1954), который ныне является одним из ведущих авторитетов в каббалистических кругах. Сам Бааль Сулам опирался на учение Ицхака Лурии (Ари) и на писал многотомный комментарий к книге Ари «Эц Хаим» («Древо жизни»), ставший для нынешних каббалистов главным источником каббалистической метафизики. Бааль Суламом, преемственно связанным с восточноевропейским хасидизмом Бааль Шем Това (XVIII в.), было написано множество книг и статей, в частности, пророческой направленности. Он развил представление о «последнем поколении», о близящемся «конце исправления» мира и переходе его в новую – высшую фазу. Предчувствуя грядущие бедствия (например, третью и четвертую мировые войны), Бааль Сулам противопоставил возможным катастрофам проект объединения человечества на основе альтруизма. Этой – уже практической стороне Каббалы посвятил свою жизнь сын Бааль Сулама Барух Ашлаг (Рабаш) (1907 – 1991). И вот, учеником Рабаша сделался выходец из Советского Союза, инженер, философ и предприниматель Михаэль Лайтман (родился в 1946 году в Витебске). На пороге третьего тысячелетия он приступит к осуществлению своей миссии, возложенной на него учителем, – к превращению архаичной и мифологической Каббалы в современную науку, представляемую им в качестве некоей высшей физики и психологии