. В лайтмановской же Каббале «отдачу» практикуют в группе, причем субъекты самые заурядные. Правда, и бердяевскому «творцу» солипсизм в корне противопоказан: «Творящий должен воплощать для мира и для людей свои образы иного [бытия], свой экстаз, свой трансцензус, свое приобщение к иной жизни»[548]. Без адресата, без некоей человеческой общности, в которую «коммюнотарно», «соборно» включен субъект, творчество невозможно. С другой стороны, и доктор Лайтман настаивает на том, что и в «десятке» личность не погибает, а напротив – возвышается, хотя и отменяет себя перед группой. Оба воззрения, при очевидном различии их гностических практик, имеют в виду идеальную соборность. Каббалистическая практика в «десятке» квазиэтична и напоминает о церковном смирении; «творчество» гения в принципе «по ту сторону добра и зла». Но вот, гениальность, по Бердяеву, оказывается именно способностью к отдаче, что́ и сближает его гнозис с Каббалой. «Величайшие творцы», пишет поздний Бердяев, «вносят принципиально новое, небывалое в мировую и историческую жизнь», «вносят, а не получают» [выделено мной. – Н.Б.], «от них исходит, а не ‹…› в них входит». «В творческий акт человека привносится новое, ‹…› прорывающееся из иного плана мира, ‹…› из просветительной свободы», «от духа», – и это освобождает «от тяжести и рабства этого мира»: в творчестве как «акте», «экстазе», «прорыве» «кончается старый мир»[549]. «Мир должен пре вратиться в образ красоты, раствориться в творческом экстазе»[550]: не принял ли бы рав Лайтман этот бердяевский тезис как свой собственный?..
Прежде чем двигаться дальше, я снова хочу подчеркнуть: «отдача» в Каббале Лайтмана и «творчество» в экзистенциализме Бердяева отнюдь не привычные повседневные понятия, но гностические категории. «Отдающий», повторяет вновь и вновь доктор Лайтман, на самом деле ничего и никому не отдаёт; творческий продукт или культурная ценность, настаивает Бердяев, как бы и не нужны творцу, будучи незначительным довеском к творческому акту. Ведь плоды творчества всегда разочаровывают, поскольку не создают новой действительности, – творчество всегда трагично. Значение, притом решающее, имеет «намерение» отдачи (у Лайтмана) и необъективируемое творческое «действие» – само событие творческого «экстаза» (у Бердяева). Смысл «отдачи» и «творчества» в том, что они выводят их субъекта в высший – духовный мир, и соединяя его с Творцом, сообщают подлинное постижение реальности. «Отдача» и «творчество» способны как бы вывернуть субъекта наизнанку, изменив его свойства и интенции на противоположные. Субъект разворачивается в направлении своего внутреннего мира и там, в сфере духа, обретает общий всем универсум, поскольку в их существе микрокосм и макрокосм обладают подобием: человек космичен, космос же антропоморфен. Такая – перевернутая действительность человеком переживается как блаженная, высшая. И понятно, почему гностики, преодолевшие роковую грань, «перевернувшиеся», как Данте с Вергилием в центре Земли, с особым презрением относятся к видимому миру – считают его падшим, иллюзорным, подлежащим упразднению: в опыте «отдачи», «творчества» или ином им открылась «реальнейшая реальность». Состояния «отдачи» и «творчества» эзотеричны, слова эти – лишь условные обозначения переживаний, доступных немногим.
Здесь я рискну допустить, что доктор Лайтман и Бердяев – эзотерики – гностики – проблематизируют однотипное переживание, раскрывающее высший мир. Бердяев в «Самопознании» сообщает о спонтанном вторжении духа в его существование, в случае доктора Лайтмана «переход через максом» стал, по – видимому, плодом многолетнего каббалистического тренинга. Но обе практики «обращения» – «творчество» и «отдачу» – отличает светоносность. Доктор Лайтман, говоря о Творце, всегда имеет в виду Его явление в качестве Высшего Света. Бердяев творчество непременно связывает с духовным светом: познание (оно же – творение субъектом истинного – необъективированного мира) считает самовозгоранием света Логоса в бытии. В недрах человеческого существа Бердяев созерцает восход духовного Солнца. «Ich muss die Sonne sein» – «Я обязан быть Солнцем», – любил он повторять стих Ангелуса Силезиуса. Бердяев – христианин, и для него Высший Свет в догмате соотносим с Христом – воплотившимся Логосом. Но с другой стороны, Бердяев – экзистенциальный метафизик и гностик – с «Логосом» связывает не прямо Вторую Ипостась Бога Троицы, но «универсальный [т. е. космический. – Н.Б.] разум», «первоисточник Солнечной Истины». Она может обернуться и «судом над ложью мира, светом, обличающим тьму». Вообще «Истина есть не отражение мира таким, каким он есть и представляется, а есть борьба с тьмой и злом мира». По Бердяеву, всякое познание светоносно, даже если оно есть заурядная объективация, ибо «все лучи света исходят из Солнца», «Логос – Солнце спускается в падший, объективированный мир», нисходит в земную «логику». Но гнозис – познание высшее – следует в обход логики и нацелен на сам Логос: «я» творчески – познающее, выступившее из себя, в своей глубине «соприкасается с нуменальным духовным миром»[551]. Цель Лайтмана – опытно раскрыть Творца; цель Бердяева – постичь, в духовном свете Логоса, «универсальность и целостность раскрывающейся Истины»[552]. Речь, по – видимому, идет об одном и том же особенном переживании.
3. «Бытие» в экзистенциализме Бердяева
«Метафизика возможна лишь как символика духовного опыта.»
Категория бытия (а это верховное понятие метафизической философии) в воззрении Бердяева особенно эзотерично. Вообще – то экзистенциализм – это философия существования, бывания; спрашивается, какое место в ней занимает «бытие»? В самом раннем программном труде Бердяева «Смысл творчества» (1914 – 1916 гг.) категория бытия представлена уже как переходная, подлежащая упразднению. Проблему бытия Бердяев ставит как проблему тварного бытия: «Бытие мира – тварное, сотворенное и творимое бытие». «Бытие» соотносится им с категориями Творца и творчества, субъективизируется, динамизируется – вовлекается в процесс. Бытие у Бердяева словно не в силах сохранить покой и оборачивается существованием. «Тварность говорит о Творце», бытие – не только «сотворенное», но и «творимое»; более того – «мир сотворен не только тварным, но и творческим»[554]. Бердяев, понятно, здесь имеет в виду человека – творца. Всю жизнь он будет заниматься бытием как творчеством, что́ и окажется для него существованием. В «Смысле творчества» тезисно представлено все учение Бердяева о бытии, трансформирующееся в учение о существовании: «Онтологически существует лишь один мир, одно божественное бытие. Но падение бытия раскололо и раздвоило его. Мир пришел в болезненное состояние. Мир «сей» и есть болезнь бытия ‹…›. Мир «иной» и есть здоровое бытие ‹…›. Мир «сей» должен быть преодолен и побежден»[555]. Преодолена и побеждена падшесть бытия будет не как – то иначе, но силою человеческого творчества: новая «творческая эпоха» станет «сверхкультурной», и человек, прежде созидающий культурные ценности, станет способным к «созданию нового бытия, продолжению дела Божьего творения», – человек здесь сравняется с Творцом[556]. Уже ранний Бердяев в своих гностических умозрениях наблюдает «распластование и распыление мира, переход [мира] в иное измерение». При этом как бы невзначай он говорит об «избавлении [мира] от материи»[557]. Мировое преображение стоит у Бердяева под знаком Апокалипсиса: «иное измерение» бытия у него помечено символами «Нового Иерусалима» – «нового неба и новой земли». «Творческий акт личности ‹…› расковывает бытие»[558]: вот, простой лишь на первый взгляд, тезис эзотерической онтологии Бердяева.
Сохраняя для себя традиционную категорию бытия, Бердяев хочет попутно сказать, что предлагает проект новой метафизики – всеобъемлющую philosophia prima, учение о началах. И в самом деле, его итоговая книга 1947 года, в которой категория бытия – центральная, имеет подзаголовок «Опыт эсхатологической метафизики». Трактовка Бердяевым «бытия» – это один из его самых дерзких вызовов здравому смыслу. Старое парменидо – платоновское «бытие» им как бы выворачивается наизнанку: молниевидные вспышки, прорезывающие темную бездну – вот новый бердяевский образ бытия, заместивший собою неподвижную картину звездного неба – величественную статику Единого[559]. В основе подобного гностического понимания «бытия» – светоносный мистический опыт Бердяева, который он конципировал как прорыв в духовный мир и соотнес с экстазом «творчества». Такой опыт напоминает о каббалистическом преодолении «максома» – о переходе на высшую духовную ступень в каббалистической практике. Соответственно этому «эсхатологическая метафизика» отличается от каббалистической, с ее световой динамикой, метафизики – учения о всеедином бытии, лишь усилиями Бердяева примирить ее с христианскими представлениями – подвести под верховное понятие «богочеловечества». Речь идет, понятно, о приватном христианстве Бердяева – христианстве «апокалипсическом»: Христос для Бердяева – не кенотический «Агнец Божий», не «Распятый» (Ницше), а Творец, грядущий в мир в силе и славе, воскресший Богочеловек.
Во избежание недоразумений я поясню свой тезис о близости к Каббале «эсхатологической метафизики» Бердяева. Разумеется, Бердяев не пользуется собственно каббалистическими понятиями сфирот, миров, парцуфим и т. д.: из терминов Каббалы он берет лишь имя