Именно на фоне такой вот ядовитой и взрывоопасной атмосферы я и был арестован 3 мая 1974 года. Два типа в униформе, которых я не видел, внезапно возникли передо мной на улице. Каждый из них схватил меня за руку. Когда я попытался сопротивляться, они ткнули в меня ствол пистолета.
Они заставили меня сесть в полицейский фургон. Мы, как ураган, полетели в префектуру. По пути они объяснили мне, что моя квартира подверглась обыску в то время, как я находился на заводе. Они нашли там документы PRT и «компрометирующие» книги. Я был рабочим, активным членом PRT, и меня звали Гевара. Хоть у меня и имелись фальшивые документы, чтобы избежать риска, связанного с этим именем, меня выследили. Но я не был уверен, знают ли они точно, кто я такой. Ведь я мог быть арестован просто за факт принадлежности к PRT.
Мои товарищи по партии не знали, кто я. Для них я был не чьим-то братом, а просто Хуаном Мартином. Я не кричал на каждом углу про свои родственные отношения с Че: это было слишком опасно не только для меня, но и для моих друзей, и для PRT тоже. Это сегодня я хочу распространять идеи Че. А вот в то время – нет. Плюс у нас имелось немало сомнений по поводу возможного проникновения в партию людей из «Тройного А». Следовало остерегаться всего. Несколько вооруженных групп, которые затем объединились, уже свирепствовали в Кордове.
Я пробыл в тюрьме Сан-Мартин три месяца и восемнадцать дней. На свой страх и риск, едва узнав об аресте, мой брат Роберто стал моим адвокатом. Он сразу же примчался в Кордову и защищал меня изо всех сил. Меня избивали, оскорбляли и допрашивали, но все же не пытали. Меня обвинили в «подделке официальных документов», это оказалось единственным из того, что им удалось мне инкриминировать. Из этого я сделал вывод, что они знали, кто я такой. Они выпустили меня на свободу с условным сроком. Однако теперь я был взят на карандаш. А вот мои товарищи, которых арестовали в тот же день, что и меня, остались в тюрьме. Позже я узнал, что многих из них расстреляли или замучили до смерти. Никогда не узнаешь, почему один заключенный был освобожден, а другой – расстрелян.
После переворота 24 марта 1976 года не было ни освобождений, ни посадок: смерть стала самым распространенным наказанием, как, например, это случилось с Хосе Рене Мукарзелем, которого вытолкнули голым во внутренний двор тюрьмы в собачий холод, а потом несколько раз облили ледяной водой – и все это лишь за то, что он получил пакетик соли от обычного заключенного.
Я думал, что смогу избежать репрессий после освобождения, в августе перебравшись в Росарио, столицу провинции Санта-Фе. Там все казалось более спокойным, менее взрывоопасным, чем в Кордове. Я нашел работу на фабрике yerbatera (листьев мате). Именно там я встретил Вивиану Бегуан по прозвищу Ла-Негра, мать моей дочери Долорес. Вивиана, как и я, была активистом PRT. Мы начали вести борьбу вместе. Мы присутствовали на заседаниях, ходили в университеты, чтобы попытаться объединить движение до военного переворота, который явно назревал. Мы действительно были убеждены в том, что вооруженные силы будут силой захватывать власть. Они это делали каждый раз в периоды нестабильности в Аргентине, и в нашей истории у нас было так много переворотов! В PRT главные дискуссии шли вокруг стратегии. Руководство партии больше склонялось в сторону вооруженной борьбы, но некоторые были против этого, считая, что это может ускорить переворот, а не предотвратить его. В конце концов, мы потонули в сомнениях: мы не были уверены ни в возможности предотвратить его, ни в выборе момента для начала действий. Смерть Перона еще более все усложнила. А Исабель начала провозглашать меры все более и более репрессивного характера, что ограничивало нам возможности для маневра.
В конце сентября 1975 года Сенат под председательством Итало Лудера санкционировал массовые репрессии, приняв Закон № 20840 о национальной безопасности, названный антикоммунистическим и антиподрывным. Его четырнадцать статей позволили правительству арестовывать людей под любым надуманным предлогом только за то, что у них находили подрывные материалы – листовки, газеты, книги и т. д.; называть криминальной деятельность профсоюзов и рабочих движений; запрещать публикацию некоторых газет и заключать в тюрьму любого, подозреваемого в пропаганде. В то же самое время федеральное правительство отправило в Кордову фашиста-перониста, бригадира Рауля Оскара Лакабанна, чтобы он организовал там «идеологическую чистку».
Через год после переворота лидер военной хунты и диктатор Рафаэль Видела, не колеблясь, заявил: «В случае необходимости, в Аргентине не станет всех тех, кто выступает против достижения мира в стране». По его приказу военная группа GT4 начала специализироваться на охоте за сторонниками Гевары и Кастро. К счастью для меня, если можно так выразиться, я уже находился в тюрьме, когда репрессии стали системой.
Мое второе лишение свободы произошло в ночь на 5 марта 1975 года в Росарио. Мы с Вивианой спали у друзей, на улице Тукуман, когда четыре типа в штатском, вооруженные до зубов, разбудили нас, приставив каждому пистолет к голове. Они взломали дверь. Вивиану оттолкнули в угол, угрожая автоматами «Sten MKII». Мне они надели мешок на голову. Мы услышали выстрелы на улице. Я думал, что это конец, что они специально устроили инсценировку на улице, чтобы показать, что мы были вооружены и что мы сопротивлялись. Таков был их обычный принцип работы: создать предлог, чтобы уничтожить «подрывной элемент» без всяких проволочек. Но этого не произошло. Они заставили нас сесть в черный автомобиль, который резко тронулся под визг шин и повез нас в тайный центр заключения. Я ничего не видел, но я ощущал тишину пустых улиц. Люди из «Тройного А», как правило, действовали в ночное время.
Когда мы прибыли на место, они бросили меня в комнате под лестницей, в подвале, как мне показалось из-за запаха плесени. С мешком на голове я был дезориентирован, я просто знал, что нахожусь в руках тайной полиции. Нас с Вивианой разделили, и я не знал, куда ее отвели. Через несколько минут пришли какие-то люди и стали меня допрашивать. Я подвергался психологическим пыткам. Они угрожали, что убьют меня, что сломают меня, уничтожат меня. Они хотели знать имена моих товарищей и мои обязанности в рамках PRT. Я им ничего не сказал. Затем они прислали ко мне официального представителя федеральной полиции. И на его вопросы я ответил упорным молчанием. Я даже не попросил встречи с судьей. Молчание было лучшим из того, что я мог сделать, чтобы спасти свою шкуру. В течение нескольких дней они по очереди допрашивали меня, но безуспешно. Устав, они в конечном итоге передали меня судье для короткой встречи. Закон о национальной безопасности говорил о «подрывной деятельности во всех ее проявлениях». А вот определение того, что такое «подрывная деятельность», было таким расплывчатым, чтобы можно было легко арестовать любого, кто стоит в оппозиции к правительству Исабель Перон. После переворота и «Процесса национальной реорганизации», начатого военной хунтой, генералы называли таких людей, как я, аббревиатурой (они любили аббревиатуры) BDS (banda de delincuentes subversivos – банда преступников, занимающихся подрывной деятельностью), и это позволило им полностью игнорировать Женевскую конвенцию по содержанию политических заключенных: благодаря этому новому названию мы становились заключенными обычного права. В том же оруэлловском стиле они называли центры задержания и тайных пыток LRD (lugar de reunión de detenidos – место собрания задержанных).
Фарс, который имел место вместо суда, длился полчаса и был совершенно неформальным. На абсурдные обвинения, выдвинутые против меня, я просто отвечал, что я – член организации, которая боролась против несправедливости. Все, точка. Чао. Судья спросил меня, согласен ли я с обвинениями. Я ответил отрицательно. «Тем не менее в вашей квартире нашли…» – настаивал он. Я ответил: «Это не моя квартира».
Потом меня перевели в тюрьму в Вилла Девото, что на улице Бермудес, в пригороде Буэнос-Айреса. Это было грязное место, череда высоких бетонных зданий, датирующихся 1927 годом. Для меня стало приятным сюрпризом, когда я встретил там по приезде Вивиану. Мы тогда еще не понимали, что нам посчастливилось стать официальными заключенными, осужденными. Когда ты оказался в системе, становилось сложно – но не невозможно, как мы вскоре увидим, – заставить нас исчезнуть. Наши родственники, по крайней мере, знали, что с нами случилось и где мы, в отличие от тысяч семей будущих жертв диктатуры, о которых просто ничего не было известно, и там люди мучились неопределенностью в течение многих лет. Нам очень повезло в том, что нас арестовали до переворота. Потому что потом хунта поставила на поток ремесло репрессий, по-любительски начатое «Тройным А». Мы думали, что уже знаем, что такое ужас. Но то, что ожидало Аргентину в конце 70-х годов, оказалось гораздо хуже.
Несмотря на риски, связанные с нашим именем и моим статусом «подрывного элемента», моя сестра Селия сразу же бросились в Девото, узнав о моем тюремном заключении. Что касается моего брата Роберто, то он решил еще раз поработать моим адвокатом. Это было опасно. Репрессивный аппарат уже подвергал нападениям родственников задержанных. Со времени моего первого задержания террор только усилился. Адвокатов политических заключенных начали отправлять в ссылку, или они просто исчезали. Некоторых пристрелили, как уличных собак; других похитили. В «свинцовые годы» военные развернули против них такую охоту, что скоро мог остаться только один человек, способный защищать нас. Двое из последних, кто имел мужество противостоять хунте, были адвокаты Броккен и Анхел Херардо Писарелло. Последний был похищен 24 июня 1976 года, а затем его имя добавилось к списку «исчезнувших». Его изуродованное тело, с руками, связанными за спиной, было обнаружено несколько дней спустя. Тем не менее Роберто для моей защиты объединился с другим адвокатом из Росарио, с Делией Родригес Арайя, женщиной необычайной смелости. Это оказалось бесполезно. Судебный процесс мог легко длиться и тысячу лет или не происходить вообще. Не было никого, к кому бы можно было обратиться за помощью. Мы были совершенно бесправны. Мы теперь были просто никто.