Двадцать шесть песо были потрачены, и у меня больше не было ни гроша. Моя сестра Селия познакомила меня с парнем по имени Шевалье, швейцарцем, который поддержал ее, когда она выступала в защиту политических заключенных. Шевалье прислал мне чек на 50 швейцарских франков. Я был настолько дезориентирован и не знал соотношения различных валют после восьми лет лишения свободы, что я вошел в филиал швейцарского банка на авеню Корриентес, думая, что смогу обменять там свой чек на купюры. Я вошел в лифт и был крайне удивлен его современным видом и светом, который сразу же зажегся, едва я вошел. Я-то был уверен, что его нужно выключить перед пуском лифта к месту назначения, но я не понимал, как это сделать. В банке я обратился к очень серьезному господину в костюме, сказав, что у меня имеются швейцарские франки. «Сколько?» – спросил он меня, вероятно, думая, что речь идет о большой сумме. «Пятьдесят». Он недоверчиво посмотрел на меня. Он явно принял меня за умственно отсталого и послал в обменник. Шевалье продолжал посылать мне деньги, пока я не встал на ноги.
Получив официальное разрешение, я отправился на Кубу. Мои дети Мартин, Пабло и Анна выросли со своей матерью, без меня. Они были в близких отношениях с детьми Эрнесто. Мой отец женился на аргентинской художнице, более молодой, чем он, и у которой уже было трое маленьких детей. Я провел несколько недель в Гаване, в течение которых я связался с издателями через мою сестру Селию, имевшую множество связей. Это оказалось сладостно-горьким опытом. Во время моего отсутствия Че стал исторической фигурой, мифической фигурой, чьи подвиги изучают в школах. То, что ты – его брат, открывало все двери, с точностью до наоборот по сравнению с Аргентиной!
Я решил продавать и издавать кубинские книги, которых тогда еще не было в Аргентине. Моя семья имела прочные связи и тесные отношения с Кубой. Фидель относился к нам, как если бы мы все были членами его семьи. Для него это было способом почтить своего погибшего друга. Эти особые отношения позволили мне получить доступ в мир кубинской культуры.
Я вернулся в Буэнос-Айрес чуть позже своих детей, которые потом очень быстро вернулись обратно на Кубу: их жизнь была теперь там. Военная диктатура в Аргентине рухнула.
А я начал работать в книжном магазине на авеню Корриентес, одной из самых оживленных торговых улиц Буэнос-Айреса, вместе с моим другом Карлосом Дамианом Эрнандесом, издателем и книготорговцем. Тогда со мной связался один человек из посольства Кубы, и так я начал продавать кубинские неопубликованные книги, став представителем Института книги и кубинских изданий. Мы тогда открыли культурный центр под названием «Nuestra America» («Наша Америка»). Успех последовал мгновенно. Говорить о Кубинской революции было так долго запрещено, что аргентинцы испытывали жажду информации и любопытство. Они хотели восстановить память. Я организовал фестиваль книги, и там собралась огромная толпа. Люди приходили и листали книги в тишине, не имея сил говорить, выражать свои мысли. Репрессии научили их молчать. У нас было так много диктаторов и волн всевозможных гонений, что они еще не были уверены, долго ли просуществует новая демократия. Все боялись.
Узнав об успехе фестиваля, Советский Союз попросил сделать то же самое в Москве. Но я отклонил это приглашение. Я не имел ничего общего с этой сектантской страной. К тому же Че осуждал СССР и даже предсказал его крах. Он обозвал его «кортизоном» – это такое название анальгетика. По его словам, советский коммунизм пошел не в ту сторону. Поэтому в нем не было больше никакого смысла. «Если коммунизм станет пренебрегать факторами сознания, он окажется лишь способом распределения, но никак не революционной моралью», – заявил он как-то журналисту Жану Даниэлю[76].
Постепенно я начал продавать и другие кубинские товары: ром, варенье из гуавы и сигары, в первую очередь те, что не продавались в Аргентине. Все накинулись на них. И вскоре я уже был первым импортером гаванских сигар. Кубинское предприятие «Habanos S. A.» предложило мне стать полноправным партнером, и я занял место одного из вице-президентов. Я постоянно ездил туда и обратно между Буэнос-Айресом и Гаваной. Торговля сигарами позволила мне продолжать продажу и издание книг. Я стал своего рода бизнесменом. Я импортировал миллионы сигар, которые я продавал в 1500 торговых точках, от севера до юга страны – до самой Ушуайи, что на Огненной Земле. Я научился маркетингу и рекламе. У меня родилась идея установки humidors (коробок для хранения сигар) на станциях технического обслуживания, в зонах беспошлинной торговли, в киосках и в супермаркетах. Я привез с Кубы torcedores (мастеров по скрутке сигар), и они начали проводить презентации; я изменил имидж сигар, сделав их более привлекательными: я поместил их в очень красивые алюминиевые тубы или продавал, завернутыми в целлофан.
А затем, в 2000 году, 40 % акций «Habanos S. A.» были проданы испанцам (Altadis), и я закончил наше сотрудничество. Я не был с этим согласен. Ситуация на Кубе тогда была весьма сложной. А однажды я случайно обнаружил контрабандный продукт в партии сигар с севера страны, предназначенных для Европы. Думаю, это был кокаин, хотя точно мне так ничего и не удалось выяснить. Я спросил своего друга, имевшего связи на таможне, можно ли потребовать провести расследование. Таможня ответила, что для этого нужны деньги. Я дал указанную сумму. Три дня спустя мой друг назначил мне встречу. На ней он вернул деньги и сказал: «Они не хотят что-либо делать, не хотят ничего знать». И самое странное – служебные собаки таможенников ничего не обнаружили. Я также понял, что эти сигары даже не были подлинными: это был полный контрафакт! Меня это встревожило. На деньги, заработанные с «Habanos S. A.», я решил открыть в квартале Лас-Каньитас в Буэнос-Айресе epicúreos – место, которое служило бы и рестораном, и местом продажи вина и сигар. Это оказалось неудачной инициативой, но она длилась шесть лет, и я потратил на нее часть жизни и все свои сбережения. Дело не пошло из-за недостатка клиентов. Но вовсе не из-за пропавших денег мною овладело болезненное чувство неудачи. Всего через несколько месяцев после выхода из тюрьмы я продавал на шестьсот тысяч долларов сигар в месяц, я много путешествовал и встретил множество интересных людей. Я наивно полагал, что смогу повторить этот опыт с epicúreos, и оказался неправ. Продавать сигары – это не совсем то же самое, что содержать успешный ресторан. Так что я вынуждел был смириться со своим первым профессиональным поражением.
Вылет в Гавану
Мой отец первым из нашей семьи уехал жить на Кубу – это произошло в 1974 году. Он испытывал большие проблемы с деньгами. Он жил в своей студии на улице Парагвай вместе с новой женой Анной-Марией «Тутти» Эрра и их двумя детьми, Марией-Викторией и Рамоном. В то время он и его жена были художниками. Но у них не получилось. Мой отец также решил опубликовать книгу воспоминаний об Эрнесто. Но тут возникли сложные вопросы авторского права. Роберто, Селия, Анна-Мария и я не согласились с публикацией этой книги, которая показалась нам более отражением эго нашего отца, чем долгом памяти. Мне показалось, что этот проект стал для него способом заявить: «Я тот, кто я есть, отец известного революционера, и я хочу превращать в деньги все, что принадлежит мне по праву». Однако эта книга не увековечивала идеальный образ моего брата, потому что отец переиначил одни факты и приукрасил другие. В частности, он решил включить в книгу письма Эрнесто, удалив из них целые абзацы, отражавшие конфликт между ними. Я считал, что нужно опубликовать письма полностью, в том числе и самые нелицеприятные их моменты. Короче говоря, этот проект меня раздражал. Мой отец думал, что может говорить все, что ему вздумается: мы бы никогда не стали противоречить ему публично. Но когда Эрнесто писал нам о своих путешествиях, он часто сталкивался с моим отцом по политическим мотивам. Он все время повторял «твои друзья янки», но когда Эрнесто уже превратился в миф, мой отец полностью изменил тональность и начал критиковать Соединенные Штаты, этих империалистов. Я так и не понял, по расчету или по убеждению. Он, безусловно, имел право изменить свое мнение. Но кто знает? Возможно, Эрнесто удалось переубедить его. В конце концов, он обладал мощной силой убеждения.
Роберто не был согласен со мной, и нам приходилось спорить с ним по поводу отца. Мой брат до сих пор считает, что я вел себя с ним слишком жестко. Может быть, это и так. Я был самый младший, и я имел свой особый опыт, отличный от опыта моих братьев и сестер. Я провел много лет с матерью, и я видел, как она страдает от их расставания, как она потом болела. Мой отец был человеком чрезвычайно сложным, и ему трудно дать четкое определение. У него было много друзей и много связей: он приспосабливался к любой ситуации, и его многие ценили. Но у него были не все дома. Почему? Это вопрос на тысячу евро. Я потратил много времени, ругаясь с ним. Я обвинял его в незрелости. Какое-то время я почти не разговаривал с ним. А в 70-е годы между нами все окончательно испортилось. Я понял, что дальше так продолжаться не может, если мы хотим сохранить хотя бы видимость единства семьи. Нужно было решение: принять его таким, какой он есть, или вообще прекратить видеться с ним. Я выбрал первое.
В преклонном возрасте семидесяти трех лет он боролся с неразрешимыми проблемами в Аргентине и вынужден был сражаться на многих фронтах. Его двое маленьких детей не значили для него ровным счетом ничего и очень от этого страдали. Чтобы все усложнить еще больше, он поддержал коммунистическую организацию «Национальное движение в защиту нефтяной промышленности и энергетики» (там, кстати, и моя мать была членом). Хуан Перон был у власти и преследовал левых. Мы чувствовали, что петля вокруг нашей семьи затягивается. Для людей с фамилией Гевара представляла проблему не только политическая си