— А что с девочкой, которая была у райкомовца пионервожатой?
— С Ирой? Спилась, пошла по рукам. Ребята Чеха тоже на все забили, живут кто как может.
— Предлагаешь на недельку заявиться туда и навести порядок?
Коленька грустно улыбнулся:
— Это никому теперь не нужно, даже торгашам. Люди Аслана на грузовой машине объезжают села, покупают мясо и платят за него вполне прилично. Экономика правит политикой.
— Вовремя, значит, я Сиротку к себе выдернул.
Коленька посмотрел на Бильбао так, словно решал, стоит ли ему говорить то, что накипело, или нет. Решил.
— Не хотел расстраивать тебя, но с отъездом Сиротки, Серега, не все ладно получилось. Я, может быть, не все понимаю…
Он все еще не сводил взгляда с Бильбао, и тот, предчувствуя недоброе, поставил бутылку с пивом на край стола:
— Выкладывай.
— Конечно, Серега, бывают обстоятельства, в которые не посвящают даже близких, чего там…
— Выкладывай, — повторил Бильбао.
Впервые Коленька говорил с ним вот так, намеками, и это начинало раздражать.
— Ладно. Наши не поняли, зачем тебе столько денег. В денежных вопросах ты всегда играл с нами открытыми картами. А тут не поняли. И это одна из причин того, что все — вдрызг.
Бильбао прикрыл глаза, словно устал смотреть на мутную воду.
— Поясни.
Коленька глубоко и прерывисто вздохнул, ему неприятен был начинающийся разговор.
— Сиротка, как ты знаешь, держал нашу кассу, там было много на день его отъезда, и он ни с кем не расплатился. Сказал, что деньги везет тебе. Если бы ты хотя бы объяснился, понимаешь?..
Бильбао резко встал, при этом задел ногой пластиковый стол, и бутылка упала на пол, разбилась.
— Идем отсюда!
Он шагнул к выходу, и Коленька заметил, как дернулась навстречу ему буфетчица, — наверное, выговаривать за разбитую посуду. Бильбао остановился возле скрипача, вытащил из кармана несколько купюр, не считая и даже не глядя на них, бросил деньги в черную широкополую шляпу, лежащую на коленях музыканта.
— Благодарю… — начал тот и замолчал, завороженно глядя на крупные купюры. Буфетчица тоже застыла, вытянув шею.
— Вы, наверное, ошиблись, — наконец выдавил скрипач и улыбнулся. Улыбка вышла заискивающей, жалкой.
Бильбао ничего не ответил, прошел мимо него и дальше, по песку, к самому берегу. Остановился, когда носки туфель почти соприкоснулись с серой спокойной водой. Коленька стоял за его спиной.
— Я не брал у Сиротки ни рубля. Я даже ничего не знал об этом.
Коленька положил ему ладонь на плечо.
Загорелые девчонки в открытых купальниках прошли рядышком, едва не задев их, очевидно надеясь на то, что услышат от этих высоких парней хоть слово. Не услышали. Мимо проплыла баржа, от нее взбугрилась волна, и только тогда Бильбао, уже с мокрыми ногами, повернулся и зашагал в сторону города. Коленька поначалу едва поспевал за ним, потом тронул его за рукав:
— Постой. Ну виноват я. Мы ведь меняемся, реже видимся… Я не должен был, конечно, этому верить, но Сиротка все же твой брат.
Бильбао лишь на миг остановился:
— Он вернет всё до копейки, можешь передать нашим. Только не говори…
— Я понял, — сказал Коленька. — Сиротку ты закладывать не хочешь.
— Сам с ним разберусь.
— За это ему можно и врезать. Но он все-таки недальновиден. Неужели не просчитал простейшего хода, что ты когда-нибудь встретишься со мной или с кем-либо из наших и все узнаешь?
— Ты слишком мягко говоришь. Дурак он.
— А мы умные? — спросил Коленька.
Бильбао недоуменно взглянул на него через плечо:
— О чем это ты?
— Трезвые до сих пор. Так нельзя. Сегодня вечером идем на маленький сабантуй, у однокурсника моего день рождения.
— Я там буду чувствовать себя лишним. Лучше по вечернему городу полазаю.
Коленька чуть улыбнулся:
— Как знаешь. Но на вечеринке Наташа будет. Еще помнишь ее?
Ресторан стоял на берегу Дона. На набережную можно было спуститься по бетонной лестнице или прямо по крутой тропинке меж высокой травы.
— Пойдем по тропинке, — сказала Наташа.
Ноги скользили по глинистой сырой почве, ему надо было идти чуть впереди и то и дело поддерживать спутницу. Наконец Бильбао достиг ровной площадки под огромной ивой, от которой вниз вела хоть и плохая, но выложенная из битого кирпича дорожка. Наташа стояла еще вверху небольшого обрывчика, который он только что преодолел.
— Прыгай, поймаю.
Наташа прыгнула, и руки ее нечаянно оказались на плечах Бильбао. Бильбао чуть отстранился, словно испугавшись близости ее тела, но Наташа сама прильнула к нему и сказала просто, без придыхания и томления:
— Что ли, поцелуемся?
Поцелуй получился коротким и скорее дружеским.
Они ушли из ресторана в самом начале пирушки, только успев выпить за именинника. Остаться на чужом празднике их никто не упрашивал, — Коленька, видно, провел соответствующую работу.
Солнце едва-едва зашло, и катерок у причала собирался совершить последний на этот день маршрут к противоположному берегу. На ночь глядя к пустеющему пляжу и в темнеющий негустой лесок за ним отправлялись только парами. Парни уже на палубе начинали проверять на прочность пуговицы женских блузок и трогать своих подружек за колени.
Наташа обвела оценивающим взглядом пассажиров и тихо сказала:
— Только без глупостей.
— Тебя можно будет после прогулки пригласить в гостиницу?
— Нет.
Она произнесла слово твердо, словно давая понять: тема эта, по крайней мере на ближайшее время, закрыта.
Кафе, где днем сидели Бильбао с Коленькой, закрывалось: над стойкой горела лишь одна лампочка, и стулья вверх ножками покоились на столах. Окончил свою работу и старый музыкант: он как раз шел навстречу, к катеру, неся футляр со скрипкой. Остановился, глядя вслед прошедшему Бильбао. Конечно же, он узнал его.
А Бильбао аккуратно приоткрыл подпертую ведром с водой дверь кафе, зашел в полутемный зал. Буфетчица, протирающая стойку, крикнула недовольно:
— Повылазило, что ли? Не видите, что закрыто? Прут как я не знаю!
— Пойдем отсюда, — тихо сказала Наташа. — Рядом стекляшка открыта.
Но за ее спиной раздался мягкий старческий голос:
— Проходите, проходите! Верочка, это… Я не знаю, кто это, но очень тебя прошу!
Буфетчица Вера, вне сомнения, уважала музыканта, и голос ее теперь уже прозвучал мягче:
— О чем просишь?
Скрипач взглянул на Наташу, потом на Бильбао:
— Обо всем, чего хотят эти молодые люди.
— Мы хотим посидеть в вашем мраке за столиком, — сказал Бильбао.
Старик кивнул, обратился к буфетчице:
— Я плачу. Накрой, пожалуйста. — Потом повернулся к Бильбао: — У Веры есть коньяк, но неважный, и вино, местное, донское. И сухое, и крепленое. Девушки, конечно, предпочитают сухое, но я бы рекомендовал…
Бильбао взглянул на Наташу.
— Следую рекомендациям, — улыбнулась она.
— Вера, все под вино! — Голос музыканта звучал теперь торжественно. — Груши, виноград… Сыр! Нарежь сыр, который я сегодня ел!
— Свет включить? — спросила буфетчица.
— Не надо.
— Свечей у меня нет.
— Нам ничего этого не надо, — опять ответил Бильбао.
— Да, — понимающе склонил голову музыкант. — Вы хотите посидеть в тишине и одни. Посмотрите, вот тот столик. Вы будете видеть лес и поднимающуюся луну. Сегодня красивая полная луна. Она покажется минут через двадцать. Вера, крайний слева столик, застели его красной скатеркой.
— Вы ему по-королевски заплатили, — сказала Вера, проходя мимо с бокалами и бутылкой. — Он даже со мной поделился. Отстегнул за то, чтоб я убрала разбитую бутылку.
— Ах, перестань! — Старик театрально вскинул руку. Затем тише, словно по секрету, обратился к Бильбао и Наташе: — Она меня любит, как отца. Старого, дурного еврея. Так иногда любят бродячих собак: специально для них носят в сумочках косточки. Я сам видел: приличные люди, и носят косточки. — И уже к буфетчице: — Дело вовсе не в деньгах. Этот молодой человек так внимал музыке! Но сейчас я не буду вам докучать, мы с Верой уйдем в подсобку.
— А если мы попросим сыграть? — спросила Наташа. — Мы попросим? — взглянула она на Бильбао.
— Как хочешь.
Старик, словно и ждал этого, уже расстегивал футляр и вынимал из него скрипку:
— О, я с радостью, с большой радостью… Вы садитесь за свой столик, Вера там уже все сделала. Садитесь, наливайте, пейте… А я сыграю… Вы даже о сыре забудете, вот увидите. Только музыка и темное вино! Музыка и вино.
— Выпейте с нами. — Наташа протянула ему бокал.
Он было замялся:
— Печень… — потом махнул рукой: — А, ладно! Вера, неси еще два бокала! Этот я беру… Неси себе и девушке. Вы не против, если мы выпьем с вами? Потом Вера сразу уйдет, а я сыграю и тоже уйду. Мы выпьем за знакомство. Меня зовут Миша. Мойша, если хотите. Здесь меня знают все.
Вера выпила стоя, даже не присаживаясь, и действительно сразу ушла, сказав напоследок:
— Сидите сколько хотите, но не дольше десяти. В десять я уезжаю.
— А я, можно сказать, живу тут, на лебердоне, — пояснил скрипач. — В дачном поселке меня нанимает на лето одна семья. Скорее не на роль охранника, а на роль чучела. Вороны не садятся на грядки, где стоит чучело. Вот и я: хожу по двору, включаю свет… Демонстрирую, что тут есть кто-то живой. И в дом никто не залазит. А другие дома обчищают. Столько развелось жулья…
Вино было густым, приятным на вкус, не отдавало пережженным сахаром, как все остальные вина, которые пробовал Бильбао.
Миша, поставив на стол опустошенный бокал, не закусывая, тотчас забормотал:
— Что же вам… что же такое… Ага, вот! Хотите Чайковского? «Памяти великого художника»? Он посвятил это Мендельсону. Тут бы еще виолончель и фортепьяно, но и одна скрипка… Послушайте, послушайте…
Вышла луна, тьма за окнами стекляшки окрасилась в зеленоватый цвет, вспыхнули рубином наполненные вновь бокалы. Музыка была красивой и печальной, — лучшего определения ей Бильбао не нашел. Он пожалел, что она стихла.