Коган был дома, и Бильбао сразу же поехал к нему.
— Ах, как жаль, что нет моих женщин! Дочь в институте, жена в парикмахерской. Стол бы накрыли… Но обойдемся тем, что есть в холодильнике, да?
— Обойдемся даже без этого, Яков Яковлевич. У меня мало времени, хочу сегодня же уехать в Ростов.
— Тогда придется отложить наш разговор, ему спешка противопоказана. Дело в том, Сережа, что меня приглашают на работу в Москву, и у меня есть возможность взять тебя с собой. Возможность и огромное желание. Я знаю новый круг своих обязанностей, и мне просто необходим будет такой человек, как ты. Подумай над таким предложением.
Вот этим и завершился их короткий разговор. Коган проводил его вниз до машины, сказал на прощание:
— Я просто уверен, что мы бы сработались там.
Был ранний вечер.
За рулем машины сидел Толян — новый водитель Солодовых. Он не скрывал радости по поводу этого назначения.
— Спасибо, Бильбао. Я все равно подумывал уезжать из Светловска. Там всё хреново. А тут шеф даже комнату выделил и платить хорошо обещает.
— Как вы Чуму ментам сдали? — спросил Бильбао.
Толян тяжело вздохнул. Ответил неохотно:
— Моя б воля — не получили бы они его. Мы Чуму за город отвезли, в один подвальчик дачный. Сидим, значит, с твоим братаном в соседнем доме, пьем кофе, и тут ментура врывается, нас мордами на пол: «Где Чумаков?» Настучал им кто-то о нас. Вот так.
— И кто из вас сказал, где Чумаков?
Толян нахмурил лоб:
— Поверь, я бы не сдал. Сиротка просто перепугался, побелел, и…
— Останови здесь.
До дома надо было еще ехать два квартала, но Бильбао решил немного пройтись.
— Серега, я слово тебе даю: на куски бы меня разрывали — ничего бы не сказал. Веришь?
— Не верил бы — домой отправил.
Он протянул руку Толяну, попрощался с ним и зашагал по улице.
Улица была тихой, в кленах, но на их широких листьях лежал слой пыли. Серым от нее был асфальт щербатого тротуара, и небо выглядело серым, и даже заходящее солнце светило тускло, словно через запыленное стекло. Бильбао стало грустно и тоскливо. Возможно, это было чувство усталости, но он еще не знал его и потому просто почувствовал тоску и грусть.
Из открытого окна дома, вдоль которого он сейчас шел, гремела мелодия, била по перепонкам. В такой серый вечер надо было слушать скрипку старого еврея Миши. Сидеть за бутылкой красного вина, смотреть на Наташу и слушать скрипку.
Завтра он обязательно сделает это.
В подъезде дома в нос ударил запах хлорки.
Он поднялся на свой этаж, вытащил ключи, но они, оказывается, не понадобились. Дверь была не заперта. Бильбао толкнул ее, не спеша переступил порог и спружинился, готовясь к худшему.
В проеме двери показалась Татьяна.
— Заходи, я одна. — И тут же пояснила: — Эта квартира давно куплена отцом, и у меня от нее есть ключи, так что извини…
Бильбао зашел.
На кухонном столике стояла бутылка коньяку, уже начатая, тарелки с овощами, мясом.
— Выпьем? — спросила Татьяна. — После службы ведь можно?
— Ты пришла меня отблагодарить, как в записке писала?
Татьяна хищно улыбнулась, лицо ее было красным то ли от коньяка, то ли от волнения. Медленно расстегивая блузку, ответила:
— Я сегодня встречалась с подружкой, с той, которую ты не так давно… Она во всех красках мне это расписала, и я распалила себя… Вот и прибежала. У нас мало времени. Муж может прийти домой раньше, и ему не нравится, когда меня там нет.
Она медленно сняла блузку. Под блузкой был легкий бюстгальтер, который ничего уже не скрывал.
— Выпьешь? — спросила она.
Бильбао покачал головой:
— Я спешу на поезд.
— Ты трахнешь меня, — сказала она медленно, глядя ему прямо в глаза. — Боишься, что узнает Солодовых? Так вот, слово тебе даю: если ты меня сейчас же не… — она высказалась грязно, как мужики в подворотне, — я скажу Солодовых такое… Я скажу, что приходила к тебе и буду приходить. Он в порошок тебя… Иди сюда, я не могу уже! Не могу!
Она прижала ладони к низу живота, опустилась коленями на ковер, лежащий в прихожей, чуть откинулась назад, не сводя взгляда с Бильбао.
— Ну, пожалей же меня! — сказала, почти плача.
Бильбао повернулся и вышел из квартиры.
И было все, как он желал накануне.
Вязкой ртутью отливал Дон под светом белой луны, на песке, у ног, стояла бутылка вина, Наташа и он держали в руках бумажные стаканы, сидя на огромном поваленном дереве, а еврей Миша играл им Бен-Хаима.
Потом, когда закончилось вино, Миша сказал им:
— Катер через Дон уже не ходит, поздно, а по мосту далеко обходить. Вы останьтесь у меня, в доме, где я работаю пугалом. Хозяева не придут, но даже если бы они и пришли — ничего страшного, они разрешают мне принимать гостей. Пойдемте.
Дом был богатый, кирпичный, в два этажа. Миша завел их в комнату, где стояла большая кровать, и тотчас ушел.
— У меня есть где спать. А вам пусть сегодня не спится.
Наташа присела на кровать, попросила Бильбао:
— Выключи свет.
В темную комнату тотчас заглянула луна.
— Сережа, — сказала Наташа. — Ты только пойми правильно… Я не хочу, чтоб у нас что-то случилось. Я сейчас лягу и засну. Ты понял?
— Не совсем, — ответил он.
— И ты ляжешь и просто заснешь.
— Критические дни? — спросил он.
— Нет. — Она ответила просто, подошла к окну и задернула тяжелые шторы. — Дело совсем не в этом. Я не хотела бы тебе говорить в чем… Ну да ладно. Я еще не была с мужчиной, Сережа, и вот так, здесь — не хочу. И потом, не обижайся только, но ты не мой идеал. Мы еще можем стать друзьями, как дети говорят, но любовь — это другое, согласен?
— Я еще не знаю, что это.
— Вот видишь.
Наташа разделась в полной темноте и легла. Он присел у ее ног.
— Я прошу тебя, Сережа…
Бильбао нащупал ее руку, лежащую поверх одеяла, и поцеловал.
— Не знаю, что такое любовь, однако готов носить тебя на руках. Ты приедешь ко мне?
— И еще, Сережа, — сказала она, вместо ответа. — Ты не надейся ни на что, ладно? Я жила в развалюхе… И не затем из дыры уехала, чтоб в такую же вернуться. Я знаю, зачем себя берегу. Я уеду туда, где театры, фонтаны, где в помятых брюках не ходят и грязи нет. Где иные люди. Я уже засыпаю… Ложись рядом и не трогай меня, прошу. Засыпаю…
Бильбао подошел к окну, сквозь щель штор взглянул во двор дома. На клумбе, огороженной битым кирпичом, цвели розы, под луной они казались черными. В углу валялись обрезки досок, провода, металлические уголки. В луже, просвечивающей сквозь дощатый забор, кричали лягушки.
Такой дом он может уже купить.
Только зачем?
Не раздеваясь, он лег на край кровати, поверх одеяла, прикрыл глаза.
И ему вспомнилось, что он ловит бычков, потом тащит их на базар, и смуглый моряк протягивает ему новую майку с надписью «Бильбао». И еще вспомнился пляж, и орда пьяных друзей, веселых, хохочущих, вспомнился живой Коленька, сидящий с книгой на валуне, и обнаженная строгая девочка в кабинке для переодевания.
Любовь?
Знать бы, что это.
Только ради этой девочки он бросил все. Именно ради нее, а не потому, что уговорил дядя Федя, не потому, что побоялся навсегда остаться в старом мамином доме, где бы хозяйничала Верка, работать в районной газете и спать на подшивках газет с Поляковой… Он тогда уже боялся другого: что эта вот высокая белокурая девочка, сложенная как богиня, захочет большего пространства. Богиням надо ведь не только песок и море, им нужна высота Олимпа.
Луна все же прорвалась в узкую щель неплотно задвинутых штор. Бильбао посмотрел на Наташу и улыбнулся. Волосы ее отливали сейчас золотом, как нимб.
Солодовых выглядел плохо. У него был потухший взор, и на это в первую очередь обратил внимание Бильбао. И раньше худой, сутулый, он как бы олицетворял собой образ человека, нуждающегося в срочном лечении, но живой блеск глаз придавал оптимизм в прогнозе на выздоровление.
Сейчас оптимизма не было.
— Мне надо успеть поставить сына на ноги. — Он пил чай на травах, и валерьяновый их запах витал в сумрачном кабинете. — Татьяна не помощница. Она главного не понимает. Без меня, даже если все деньги достанутся ей, она мало что сможет сделать для Дениса. Деньги мало иметь, с ними надо уметь обращаться.
Бильбао сидит напротив шефа, молчит, пробует угадать, к чему тот затеял разговор на семейные темы. Неужели Татьяна выполнила свою угрозу и сказала мужу, что приходила на его квартиру? Наверное. Но даже если и так, то оправдываться глупо. Остается сидеть и слушать.
— С такими бедрами и энергией грешно не завести пару любовников, и я бы ее понял. Живая женщина, природа требует. — Он болезненно и коротко рассмеялся. — Ты знаешь, под кого она пробовала ложиться? Под твоего братца. А потом сказала: с мужем и то лучше. Не мне, конечно, сказала. Но я знаю все, что она говорит. Все.
При этих словах Солодовых остановил печальный, тусклый взгляд на Бильбао:
— Ты мне ничего не хочешь сказать?
— Нет.
Солодовых кивнул, словно соглашаясь с этим.
— У нас с тобой состоялся когда-то диалог о Татьяне. Я тебе кое-что предлагал, а ты…
— Появилась нужда вспомнить старое? — спросил Бильбао.
— Да. Новое заставило это сделать. На днях моя жена приходила к тебе.
Он аккуратно отставил в сторону уже пустую чашку из-под чая, ослабил галстук.
Бильбао ни одним движением не показал, что эта фраза касается его.
Пауза была долгой, и прервал ее вновь Василий Егорович:
— За дверь ты ее не выставил, хотя надо было при этом еще и стукнуть под зад. Ты ушел сам. Но она дала слово, что все равно переспит с тобой. Или…
Опять возникла пауза. И у Бильбао вновь не появилось ни малейшего желания ее прерывать.
— Тебе в такой ситуации легче, чем мне, согласись. — Солодовых посмотрел на часы, полез в стол, вынул оттуда таблетку, бросил ее в рот. — Тебе еще можно что-то советовать. Будь я посторонним в этой истории, я бы посоветовал тебе трахнуть ее как следует, и она бы успокоилась. Я ведь знаю ее. Татьяна как альпинистка: на покоренную вершину ее уже не потянет, будет новые искать. Хотя быть уверенным в этом, конечно, трудно. И самое главное, я не посторонний, а потому… Можешь верить, можешь нет, но мне жалко и ее. По отношению к ней у меня появляется родительский инстинкт. Выгоню — кому она будет нужна? Скурвится ведь очень быстро. И потом, выгоню, а сына оставлю у себя, и очень скоро Денис останется на свете один. А он любит мать, и она к нему очень хорошо относится. Ты умный, Сережа. Ты не по годам умный. Подскажи, что всем нам делать?