Толстяк сжал кулаки, шумно задышал. За его спиной стояли еще трое, все с короткой стрижкой и тоже в черном. Один из них, с кривым, как у боксера, носом, тронул за плечо уже готового рвануться в бой толстяка:
— Погоди, Толян. Это успеется. Я, кажется, старого приятеля узнаю. Бильбао, ты? С каких пор продавцом заделался?
Бильбао взглянул на задавшего вопрос: раньше, кажется, с ним не встречался. Тот тут же пояснил:
— Не вспоминай. Это я тебя хорошо запомнил, — показал на свой нос. — Твоя ведь работа. Ты кодлу сюда свою привозил, дрались мы из-за девок. А меня зовут Чех.
На Бильбао эти слова, кажется, не произвели никакого впечатления. Он даже зевнул:
— Тогда объясни своему бугаю, что драться я умею, а уж по этой роже не промажу.
Такой вызывающий тон подействовал на толстяка как красная тряпка на быка. Лицо стало пунцовым, маленькие глазки хищно сузились.
— Решим проблемы без крови, Бильбао, — миролюбиво, даже с улыбкой сказал кривоносый. — Говоришь, деньги с продавцов ты собрал? И хорошо! Пятьдесят процентов можешь оставить себе, но на будущее ищи другие территории. Эта — наша.
— Да, — вроде как согласился с ним Бильбао. — О будущем мы поговорить не успели. Так вот, о нем. На рынке в этих рядах теперь постоянно будут крутиться мои ребята. И если хоть кому-то из них вы даже пальцем погрозите… Понятно, да?
Кривоносый с сожалением вздохнул:
— Диалога не получается. Давай отойдем, в сквер например, а то тут толпа собирается, как будто цирк пришла смотреть.
— Да чего отходить. — Толстомордый опять попробовал было сделать шаг к Бильбао, но тот, который назвался Чехом, повысил голос — видно, он был тут за старшего:
— Я сказал, Толян!.. Мы что, места лучшего для базара не найдем?!
Бильбао вышел из-за стойки, демонстративно засунул руки в карманы, не спеша отправился в сторону скамейки, где недавно сидел с Коленькой. Тотчас по обе стороны от него, шаг в шаг, как в армейском строю, пристроились крепкие высокие ребята. Еще четверо демонстративно стали за спинами налоговиков, сопровождая их. Чех сразу все понял, закусил губу, но угрюмо пошел вслед за Бильбао к скверу.
Остановились у кустов недавно остриженной акации. Здесь к Бильбао подошло еще несколько человек, и местные таким образом оказались в плотном кольце. Даже у Толяна глазки стали испуганными. Сник и Чех.
— Бильбао, ну мы пацанами были — дрались, а сейчас вопросы надо как-то мирно решать.
— Решай, — ответил тот. — О своих условиях я уже тебе сказал.
— Решать не в моей власти. Садись в машину, проедем в одно место, я там тебя познакомлю с кем надо. Вы сумеете договориться.
Бильбао взглянул на Коленьку. Тот покачал головой. Чех перехватил этот взгляд и истолковал его по-своему:
— Если боишься ехать один, пожалуйста: бери с собой пару человек. Вполне возможно, вам тоже найдется работа, войдете в долю…
Бильбао заулыбался. Засмеялись и парни, стоявшие вместе с ним.
— Ты не понял, Чех. Я поначалу подумал, мы будем договариваться о том, чтобы вы сюда носа не совали. А ты о работе, о доле толкуешь. Это не для меня.
— Может, отойдем на пару слов? — Чех хмуро оглядел крепких ребят, прибывших с Бильбао. — Мне кажется, ты просто кое-что не понимаешь.
— Не понимаю — объясни. При всех. Я от них никогда и ничего не скрываю.
— Ладно. — Чех вытащил сигарету, и по ней стало видно, как мелко дрожат его руки. — Когда из-за девок дрались — тут, Бильбао, базара нет. Кто победил, того и баба. А сейчас речь о деньгах идет. Вы лезете в наш карман, и все может закончиться очень даже печально.
— Начнем с того, что в карман лезете вы, — сказал Коленька. — В карман тех, кто за прилавком стоит.
Чех перевел взгляд на него:
— У нас не принято вякать третьему, когда говорят двое. Стой и сопи в две дырочки.
— У вас, значит, плохие порядки, — ответил ему Бильбао. — А теперь слушай меня. Садись со своей кодлой и побыстрее уезжай отсюда, а то у моих руки уже чешутся. И запомни: все, что я сказал, остается в силе. На этот рынок вы дорогу забудете.
— Не я решаю, но слова твои передам кому надо.
Орда нехотя расступилась, пропуская к красному «москвичу» одетых в черное налоговиков. Последним из них шел толстомордый. Прежде чем залезть в салон, он проворчал, ткнув пальцем в Бильбао:
— Не дай бог, встретимся!
— А чего откладывать? — Бильбао сделал пару стремительных шагов и оказался рядом с ним, придерживая дверцу автомобиля. — Пойдем, тут парк рядышком, и есть в нем укромное место. Минут десять нас подождут.
— Да ладно. — Это Чех вступил в разговор. — Сейчас не время…
— А третий не вякает, ты сам говорил.
Толпа одобрительно загудела, приветствуя слова Бильбао.
Толян все же хотел было сесть в машину, но на пути его стоял Бильбао:
— Один на один, без свидетелей. Слабо?
И действительно, через десять минут они вернулись. Понурый толстяк сел в «москвич» и под веселый гул орды рванул с места.
— И как поговорили? — спросил Коленька.
Бильбао пожал плечами.
— Ясно. Гамбургский счет.
— Это что такое? Слышал о нем много раз, а смысл толком так и не знаю.
— Борцы в Гамбурге собирались, при закрытых дверях, без зрителей. На цирковых аренах они дурочку валяли, на публику работали, а вот кто действительно сильнее, там выясняли, в Гамбурге. И никому об этом не говорили. Свой счет победам вели.
Рядом с ними оказался Кобылкин:
— Хорошо, Бильбао, все получилось, етить… Только скажи: вы и вправду здесь дежурить будете? Или сегодня шорох навели, а завтра нас запрессуют эти мордатые?
— Не запрессуют, — сказал Бильбао.
— Так можно нашим и передать? Они все меня просили это узнать.
— Торгуйте спокойно.
Кобылкин протянул ему пухлый конверт.
— А это что?
— Как что, етить? То, что ты с ребятами заработал. — Увидев, как Бильбао хмурится, Кобылкин поспешил добавить: — Не возьмешь — тебе не поверят, что будешь за нас. Бери. Мы тебе и половины того не даем, что налоговики оттяпали бы.
Сиротка взял конверт:
— Не обижай людей, Бильбао, — и уже сказал Кобылкину: — Спасибо, мы вас не бросим.
Бильбао собрался было вырвать конверт из рук Сиротки, но тут вмешался Коленька:
— Братан твой прав, Серега. Причем дважды прав, если ты действительно возьмешься тут порядок навести. Это труд, и он должен быть оплачиваемым, понимаешь? Кто-то свиней выращивает, кто-то их продает, и ты в этом цикле не просто посредник. Ты же на журналиста учиться будешь и газеты читать должен. А там пишут, что такие, как ты, делают процесс производства мяса экономически выгодным. Хорошо я сказал, а?
— Не слова, а песня, — пробурчал Бильбао. — «Процесс производства мяса»…
— Не придирайся. Суть улови: без тебя все свиньи по деревням сдохли бы, потому что их невыгодно было бы забивать и везти на рынки.
— Так я ж, етить, и говорю, — снова вступил в разговор Кобылкин. — Теперь всем выгодно. Тут деньги передали и кто творог продает, и сметану, и виноград, и рыбу. Эти же паразиты всех грабили!
Бильбао развел руками:
— Ну, раз свиней спас… Сиротка, раздай бабки всем нашим, чтоб без обид. И составь график, кому и когда возле продавцов дежурить.
— Будет сделано, — сказал Сиротка, открыл конверт и выдохнул изумленно. — Ни хрена себе!
Глава 2
Как Лукаш изготовлял игральные кости, никто не знал. Лепил он их из хлебного мякиша, но что-то добавлял туда и обрабатывал затем так, что они были прочнее фабричных.
Через две недели Лукашу уже подоспеет время покидать зону, но оставлять остающимся в неволе дружкам секрет своего мастерства он не хотел. На хрена? Лучше готовую продукцию менять на чифир и водку. Правда, это добро он и так имеет. Выигрышами. Кости слушаются его, как верные собаки. «Лежать!» — рявкает он прежде, чем бросить их, и они ложатся так, как он велит. Если надо, даже тремя шестерками.
После очередного шмона его как-то вызвал к себе оперативник, показал глазами на кости:
— Твои?
А чего скрывать? Ссученных рядом полно, раз заложили, значит, заложили. И потом, не заточку же нашли, не кенаф или кикер — наркоту то есть. Признался Лукаш. Опер шуметь не стал, наоборот даже. Дверь закрыл, говорит: «Играем». Так себе он игрок. Трижды кряду продул ему Лукаш. У того, у дурака, рот до ушей: «Говорили, тебе равных нет, а ты говнюк, оказывается». Тогда Лукаш ему: «Все, гражданин начальник, считаем, что игра закончена, а теперь говори, сколько очков светить». Опер улыбается, как придурок, семнадцать, говорит. Лукаш взял три кости, тряхнул, выкинул на стол — две шестерки, пятерка. «Теперь, начальник, сколько?» — «Семь!» Будь по-твоему, получай пятерку с двумя единицами. Дальше четырнадцать видеть хочешь? Да нет проблем!..
Опупел опер, схватил кости, разглядывает их с разных сторон. А чего их разглядывать? Это заточенные стиры, то есть меченые карты исследовать можно, а тут ведь — ажур, тут ведь в бараке лучше рентгена все проверено. Нашли бы свои обман — голову бы оторвали.
Так обалдел опер, что даже кости тогда ему вернул, предупредил только, чтоб «на три косточки» не играл. Это значит, чтоб на кон ничью жизнь не ставил. Бывает, конечно, что и побег на азарт разыгрывают, и жизнь чью-то, но такие игры не для Лукаша. Он из двадцати шести своих лет семь за два присеста на нарах провел, не за клопами охотился, не пьянчуг обирал, — домашним шнифером работал, чудные хаты брал, а попадался по собственной дурости. «Мокрые» дела за ним не водились и никогда водиться не будут. И на нары он больше не сядет: умней стал. Вот досидит спокойненько две недели…
— Захар, сыграем?
Его одногодка, Захар Скрипач, азартен до трясучки, но играть не умеет. Все уже проиграл, что мог. Вот и сейчас — глаза горят, но печаль в голосе.
— Не хочу.
— Ставить нечего?
Захар молчит.
— В долг могу.
— Какой долг? Я выхожу скоро.
— Так и я, забыл, что ли? В один день же! На свободе и поквитаемся.