Вечером я присел к Киму на кровать:
— Ты на меня не сердишься? Скажи! Отругай меня хоть сто раз, называй воображалой, но только не сердись. Ты был прав. И если бы ты даже решил никогда больше со мной не разговаривать, это было бы справедливо.
Я говорил и говорил, а Ким вел себя так, словно ему и дела нет до моих слов. Он терпеть не может, когда кто-нибудь перед ним унижается. Наконец он глухо ответил:
— Чего мне сердиться? Я не сержусь. И не бойся, папе я ничего не скажу.
Ким почувствовал: именно это мне хотелось услышать. Ему было стыдно, что я винился перед ним, и неприятно, что я лукавлю — не говорю прямо насчет папы. Он прекрасно знал: мне за такое дело здорово бы влетело. Какая глупость — выбрать для забавы обезьяний питомник! Да еще выставляться там перед этим дураком Путиком!
А знаете, что сказал мне на следующий день Путик? Я набросился на него: как же он мог так поступить — отпереть дверцу клетки, хотя знал, что обезьянам сделаны прививки и они больны! А он ответил мне:
— Ты же говорил, что орангутан сам открывает дверь. Вот и не ври впредь, что обезьяны умеют это делать. Я просто хотел узнать, правду ты говоришь или нет.
Трудно придумать объяснение глупее. Если он мне не верил, так тем более незачем было отодвигать задвижку. Но что тут скажешь?! Моя болтовня вернулась ко мне, как бумеранг. Если бы Путик соображал, он бы догадался: клетки заперты на задвижки и обезьяны, конечно, не умеют их отодвигать. Значит, не сообразил, иначе не напомнил бы мне мои слова об орангутане.
Путик убежал, но потом я убедился, что он не такой уж и плохой. На следующий день в школе он признался, что всю ночь не спал — такой страх за Кима на него напал. Он таки видел, что вытворяла обезьяна, когда Ким бросился мне на помощь. Я-то упустил этот момент. Путик говорит, Ким держал обезьяну за одну лапу, а она хлестала его другой.
Слушал я это, слушал, и с каждой минутой мне становилось все страшнее.
Потом приехал папа, и все, казалось, вошло в свою колею. Одно только плохо: маленькая обезьянка все же подохла. Ким горько плакал. Он все расспрашивал папу, какие прививки делают обезьянам, как получается, что они заболевают менингитом, почему они так странно двигаются и заразна ли их болезнь.
Папу это не удивляло — Ким всегда был любознателен. И папа стал рассказывать, что вирус должен попасть непосредственно в кровь, только тогда начнется воспаление оболочек мозга. В сыворотке, которой потом лечат, имеются антитела, их должно быть определенное количество… и так далее.
Я был не в силах все это слушать. В какой-то момент я даже подумал, уж не решил ли Ким специально помучить меня этими разговорами, но потом отказался от такой мысли: Ким на подобное не способен. Просто он хотел что-то выяснить для себя, а что — никому не говорил.
И снова у меня из головы не выходила эта его царапина. Теперь я твердо знал: она появилась вовсе не после гаража, иначе кровь на руке давно бы засохла, а эта ранка все еще кровоточила.
Но потом я начал убеждать себя в обратном. Ким никогда не врет; раз сказал, что поцарапал руку о стену, значит, так оно и есть. Этому я хотел верить, и это меня успокаивало.
Есть у меня такая особенность: я люблю представлять себя кем-нибудь, и папа знает об этом. Однажды я вообразил себя неким странником, прирожденным путешественником. И вот — это было в позапрошлом году — мы с Кимом надумали пойти в горы. Родители без долгих колебаний согласились нас отпустить. Мне хотелось, чтобы с нами пошли еще два мальчика — Мирек и Зима. Но родители их не отпустили, сказали, что без взрослых им разрешат только через два-три года. А наш папа — пожалуйста!
— Почему бы вам, действительно, не отправиться в горы? Идите. И я мальчишкой ходил на Высочину.
Мама тоже не возражала. Но, заметила она, нам следует быть осторожными, взять с собой еду — в горах-то магазинов нет.
— Деньги не жалейте, Ким. Если Мариян захочет сладкого, не отговаривай его. Покупайте шоколад. В горах всегда есть хочется.
Только я тогда не очень вникал в советы родителей, потому что весь был во власти одного замечательного фильма. Герой фильма, паренек, был путешественником. В нарядной, спускающейся фалдами накидке, которая ему очень шла, он то поднимался высоко в горы, то спускался в долины, то отдыхал на опушке леса и любовался пробегающими мимо косулями, то просыпался ранним утром от пения птиц. И вся эта красота на экране сопровождалась нежной, приятной музыкой.
Когда этот паренек появлялся среди людей, то оказывалось, что все ему всегда рады. Он умел найти тему для разговора с кем угодно, и незнакомые люди гостеприимно угощали его. Паренек сидел у костра с цыганами, играл им на дудочке, а потом подарил эту дудочку цыганскому мальчику, взамен же получил коня. На этом коне он скакал по лесу. Прекрасный фильм!
Мне тоже захотелось отправиться в путешествие по родному краю. Я решил никаких вещей с собой не брать. Умываться станем в горной речке, зубы вычистим, когда вернемся домой. Пойдем налегке. Я уговорил Кима надеть не ботинки, а кеды. Сначала Ким отказывался, говорил, что в новых кедах мы сотрем ноги, потом согласился. Но на рюкзаке все-таки настоял: без рюкзака в поход не ходят. Я заявил, что четыре дня могу просуществовать без еды. Вот без воды человек действительно не может жить, так у нас на пути будут тысячи горных речек. А спать будем в стоге сена.
Ким рассмеялся:
— Какой стог сена? Ведь сейчас конец июня. Разве что найдем кучку травы. На нее не очень-то уляжешься, будешь всю ночь трястись от холода. Да еще сено залезет под рубашку, так и проворочаешься всю ночь.
Но я стоял на своем. Сказал, что запросто могу внушить себе, будто мне тепло, мне и в самом деле станет тепло. Мы долго спорили с Кимом о том, что с собой брать, и наконец я заявил:
— Можешь брать хоть сундук, а я пойду без всего. Вовсе не собираюсь выглядеть навьюченным ишаком.
После этого Ким перестал со мной спорить и стал набивать свой рюкзачок всякой всячиной. Засунул в него свернутое рулоном одеяло, в карманы рюкзака распихал баночки паштета и сгущенного молока, а сверху к рюкзаку привязал котелок. Вдобавок прихватил старую маленькую палатку — раньше мы ее ставили в саду у дедушки.
Я решил идти в одной рубашке, но тут Ким не сдержался и назвал меня дураком: насмотрелся, мол, на киношного героя и теперь готов отправиться в горы раздетым.
— Не сомневайся, того артиста наверняка раздевали в горах только на минутку, пока снимали, а остальное время он сиднем сидел в машине, да еще небось в шубу кутался.
Тут я уступил брату, и мы решили взять куртки. Летние, разумеется.
С раннего детства Ким любил рассматривать географические карты. Поэтому и сейчас он наметил маршрут, узнал, каким поездом удобнее ехать.
Мы вышли на какой-то маленькой станции, и Ким предупредил, что привал у нас будет в местечке Кралики. Надо будет только внимательней следить за дорогой, чтобы не уйти в сторону от шоссе. Когда он разложил карту на каменной тумбе, я не выдержал и рассмеялся:
— Запланированный поход меня не устраивает. Я, например, пойду куда глаза глядят.
Поначалу все шло очень хорошо. Но потом от усталости ноги у меня начали заплетаться. Да и кровавые мозоли натер себе. Мы сели у речки, сняли кеды и опустили ноги в воду. Я взглянул на Кима и ужаснулся: у него на ногах были такие же кровавые мозоли, но он не канючил, держался как ни в чем не бывало.
Я специально выставил ноги так, чтобы Ким увидел мои мозоли, раз своих не замечал, но он не отрываясь смотрел в карту.
— Ким, давай здесь остановимся на ночевку. Тут не хуже, чем у киношного паренька. А завтра двинемся дальше!
Ким вытаращил глаза:
— Во-первых, мы не прошли намеченные семь километров, во-вторых, и в последних, у нас нет хлеба. Я хотел прихватить из дома, а ты сказал, купим по дороге.
— В таком случае пошли, — согласился я. — Купим в первой же деревне. Но дальше я уж не пойду, вон какие у меня мозоли! Помнишь, в прошлом году у меня нарывала нога? Как я тогда болел!
На это Ким ответил, что в прошлом году нога нарывала не из-за мозоли, а из-за гвоздя, на который я напоролся. А вот с хлебом дело обстоит похуже — до ближайшей деревни, по его расчетам, восемь километров.
Я лег на траву и говорю:
— В таком случае не нужно нам никакого хлеба. Обойдемся паштетом и сгущенкой.
Ким, натягивая кеды, с любопытством взглянул на меня:
— Если говорить откровенно, то у тебя нет ни молока, ни паштета. Ты ведь великий путешественник, а я обыкновенный ишак, который тащит поклажу, поэтому у меня есть и то и другое. Только наши запасы предназначены вовсе не для того, чтобы мы сейчас же их слопали.
Ким настаивал идти дальше и ночевать в Краликах. Я снова надел кеды, и настроение у меня испортилось вконец. Не знаю, почему я уперся с этими кедами. Да еще натянул старые носки, которые наскоро зашил Ким, потому что все остальные были грязные. Ким только затянул дыру, и теперь жесткий шов ужасно тер мне ногу. Я отругал брата:
— Нечего было браться, раз не умеешь. Лучше бы я попросил маму.
Ким промолчал, потом снова опустился на траву, снял свои носки и протянул мне. Но носки были малы мне и сдавливали большой палец.
Теперь я уже вообще не был похож на путешественника. Я едва волочил ноги, а когда легла вечерняя роса, то почувствовал, что ноги замерзают. Не знаю, как у кого, но у меня, стоит замерзнуть ногам, коченеет все тело. Я стучал зубами от холода и угрюмо молчал.
Тут-то я понял, что спать в сырой траве было бы еще хуже, чем тащиться до этих неведомых Краликов.
Наконец мы добрались до турбазы, но там оказалось все занято. Правда, одну кровать нам предложили, одну на двоих.
Эту ночь я никогда не забуду. Соседи наши ни на минуту не прилегли. Они все время пели и каждую минуту спрашивали нас, куда мы идем. В отличие от киношного парнишки, у меня не было ни малейшего желания разговаривать с ними. Ким показал на карте турбазу, где мы собирались ночевать завтра. Но один мужчина сказал, что там уже нет никакой турбазы: дом перестраивают. Киму оставалось только поблагодарить его за предупреждение.