— Я уже подготовил документы с моей стороны, — добавляю я и отодвигаюсь в сторону, пропуская вернувшуюся из ванной Машу, — так что моя она только пока что. Будет ваша.
— Если я соглашусь, — парирует Вика, — пока что я думаю.
Вот ведь… Виктория! Не надоедает же со мной спорить. Чего тут думать, если все плюсы у предложения налицо. Я же не аренду предлагаю, с шатким положением и зависимостью от меня, а передачу прав на собственность. Без зависимостей и без условий.
А она упрямится.
Как же все-таки хочется зажать эту козу в темный угол запирающейся изнутри спальни и заняться прикладной, кхм, дипломатией. И только ощущение, что еще не время, и останавливает. Но и та ниточка уж слишком тонка.
Да, мы еще ничего не обсудили.
Да, она не знает ничего из того, что было восемь лет назад, почему именно я повел себя как мудак.
Жажда все равно иссушила меня уже до такого состояния, что я скоро начну скрипеть при ходьбе.
Но надо ждать. Сколько — не ясно. Столько, сколько понадобится.
Сейчас время для светлой книжки с болтающейся кверху ногами рыжекосой девчонкой на обложке.
— Пеппи Длинный Чулок? — в этот раз я задеваю пальцы Викки совершенно случайно и все-таки успеваю уловить, как она едва заметно вздрагивает от соприкосновения.
Весь день сегодня как морской бой: попал, мимо, снова попал, еще два раза мимо…
— Маруська её любит, — Вика ежится, глядя в сторону от меня. Желание обнять её, отогреть, заставить перестать чувствовать этот озноб накрывает меня плотно, приходится на пару секунд даже затаить дыхание, чтобы не дышать духами Викки и не искушаться еще сильнее.
И язык нужно прикусить пока. Слишком уж несвоевременные слова с него сейчас рвутся.
Вика уходит, оставляя нас одних, а мы с Машкой гасим свет, оставляя для чтения только прикроватную лампу. Я присаживаюсь на край кровати, моя малышка доверчиво устраивает голову на моем плече…
Нет, я просто не могу отказываться от этого насовсем.
Чтобы завтра этот вечер оказался единственным моим семейным и на следующие восемь лет?
Нет уж. Мне нужно преодолеть упрямство Викки, и вернуть свою семью я хочу сегодня больше, чем когда бы то ни было. Чтоб впереди у меня была целая тысяча таких вечеров. Чтобы я больше не упустил ни дня из детства моей дочери.
Когда Машутка, наконец, задремывает на моем плече — я некоторое время неловко сижу, боясь пошевелиться и её разбудить. Спугнуть это странное мгновение.
Тем более, что оно означает только одно — мой вечер все-таки кончился. И выйду из спальни — буду вынужден оставить и Вику, и дочь.
Лишь когда в дверь тихонько постукивают, я все-таки осторожно спускаю голову дочери на подушку, поплотнее укутываю её в одеяло и, напоследок погладив по темной, растрепавшейся косичке, тихонько выхожу.
К моему удивлению ждет меня тут не Вика, намекающая, что пора бы и честь знать, а Светлана.
— За мной пришел Козырь, — сообщает она по какой-то причине мне, — ждет меня у дверей и уже три СМС-ки мне угрожающих послал. Мне пора и все-такое. А не то Козырь разберет сие здание по бревнышку, и сами будете виноваты, что вовремя меня отсюда не вытолкали.
— А Вика?
— Она уснула, — Клингер смущенно морщит нос, уводя глаза в сторону, — там, внизу. Кажется, я её слишком напоила. Ну, или кто-то вытрепал ей нервы, и они объявили сонную забастовку. Не знаешь, кто бы это мог быть?
Ну, понятно, и почему она явилась ко мне — тоже. За мной приходить некому.
В гостиную я спускаюсь осторожно, стараясь не топать.
— Зря ты бережешься, она крепко спит, — Светлана задумчиво берет со стола бутылку с вином и принюхивается к ней, — ужасно коварная вещь, оказывается, это ваше вино тридцатилетней выдержки. Ну, а еще кто-то совсем не умеет пить, но это, конечно, случается.
Спящая Вика кажется гораздо более беззащитной, чем бодрствующая. Сразу видно, что днем на её плечах пребывает слишком много забот, которые отпускают её только во сне.
— Ну и что ты задумал, маньяк? — тихонько хихикает Светлана, когда я осторожно пропускаю руку под коленями бывшей жены.
— Откроешь мне там дверь? — я дергаю подбородком, указывая наверх, подразумевая, конечно, спальню на втором этаже.
— И даже побуду дуэньей, чтобы подтвердить позже нашей спящей красавице отсутствие грязных намерений с твоей стороны, — хмыкает Светлана и торопливо взбегает наверх.
— Нечего будет подтверждать, — роняю я ей в спину, — грязных намерений в адрес Викки у меня более чем достаточно.
Смешок Клингер только подтверждает, что она в этом даже не сомневалась. То, насколько насквозь она меня видит, уже даже не бесит. Плевать. Мы с ней не враги, и это уже хлеб.
Викки действительно даже не просыпается, пока я поднимаю её на руки, и пока иду по лестнице — она даже обвивает мою шею руками, чтоб было удобнее. И шевелится она, только когда я опускаю её на покрывало и пытаюсь выпрямиться.
Замереть приходится на полпути — Викки притягивает меня за шею к себе, заставляя глядеть себе в глаза. Хотя в этом деле заставлять меня не имеет смысла — сам согласен этим заниматься неопределенное количество времени.
— Яр… — сочетание хриплого шепота, темноты в спальне и моего краткого имени, которое я от Вики слышу так редко, снова срабатывают как хорошая виагра, — когда уже ты перестанешь мне сниться?
Отличный вопрос. Не в бровь, а в глаз, называется. Значит, она думает, что это сон? По всей видимости, вино оказывается еще коварнее, чем думалось Светлане.
Мало мне было такого неуместного, голодного желания, которое уже сейчас требует всего и сразу, так теперь еще и эти слова, от которых звенит в голове.
Когда уже ты перестанешь мне сниться?
— А ты хочешь, чтобы я перестал? — тихим шепотом откликаюсь я, вглядываясь в её глаза и пытаясь хоть чуть-чуть притушить этот голодный жар, что выжигает мои вены изнутри. Мои пальцы неубедительно сжимаются на плечах Викки, даже не стремясь её от меня отстранить, но все-таки — и не притягивая к себе снова.
— Хочу, — уверенно откликается Викки все так же тихо, все так же волнующе, — я тебя ненавижу, Яр.
Это не секрет. Очень давно не секрет. Просто почему-то сейчас эти слова хочется выжечь из ткани бытия. Сейчас они меня пронимают.
— А я тебя люблю, — впиваясь пальцами в мягкие волосы, отчаянно шепчу я. Скажу хоть так, уж больно эти слова жгут язык. Утром она уже ничего не вспомнит, а я — напоминать не стану.
— Любишь? — она фыркает тихонько, снова, в который раз подвергая мои слова сомнению. — Разве что здесь. Во сне. Потому что мне этого хочется.
Ей хочется? Хочется моей любви! По крайней мере, во сне. Я не рассчитывал ни на что подобное, и ох, какой же это все-таки козырь.
Я только дышу, шумно, глубоко, сражаясь с собственными порывами и с каждой секундой проигрывая им все больше. Первый раз иду против своей натуры, пытаясь не вырывать все то, что можно взять.
Сорвусь сейчас — и завтра утром все снова окажется испорчено.
Но до её губ всего каких-то пара сантиметров. И если пару секунд позволить себе, то…
Вика целует меня сама, будто награждая за сделанное признание. Сама тянется ко мне, нежно касается губами моего подбородка, скользит выше...
Ох, малышка! Это ведь удар ниже пояса.
16. Нулевая точка
Викки…
Это не имя даже, а только стон — голодный и измученный.
Что же ты со мной делаешь, сладкая моя?
Сладкая как мед, даже больше — как сама жизнь, что шевелится в моих венах все сильнее, с каждой секундой вторжения в этот восхитительный рот.
Это не все, далеко не все...
Её тонкие руки уже влезли под мой свитер, вытягивая рубашку из-под ремня. А ногти скользят по коже живота, оставляя там царапины. Как же я скучал… Никаких слов не хватает. Не будь на мне и на Вике джинс — и одного движения бы хватило, чтобы слиться с ней в единое целое. Помехи сейчас — мешают, раздражают, но в то же время и помогают чуть-чуть не спешить. Я сорвусь. Совсем скоро. Уже вот-вот.
И всё, что хочется сейчас — сгрести её в охапку покрепче, прижать собственным телом к простыни, услышать тихий судорожный вздох, увидеть закушенные губы и глаза, темные от желания, — то, что я так давно хотел, всё претворяю в жизнь. Ох, Викки…
У двери раздается очень выразительное покашливание. И это покашливание, будто выстрел за спиной, заставляет меня замереть и чуть прийти в себя.
Света. Все еще здесь. И видит все это. Дуэнья, чтоб её.
Выпутываться из теплых, да еще и на диво настойчивых объятий Викки — вот настоящая пытка, куда там инквизиторам. Кажется, во время нашего краткого столкновения я врос в неё тысячей вен, будто корнями, и теперь каждый нужно выдрать, через кровь. Больно. И я не хочу. Но надо. Надо, родная, надо!
В какой-то момент Викки все-таки отталкивает меня, и с кривой улыбкой на своих волшебных губах падает на кровать.
— Ну и уходи, — свистящим шепотом шипит она, — даже во сне — это все, что ты можешь. Молча уйти. Молча вышвырнуть.
Могла бы просто двинуть мне ниже пояса, и то было бы не настолько ослепляюще и чувствительно.
Хуже скальпеля вот этот тон, эта бесконечная горечь, пробирающая до самой глубины. Он выпускает из меня остатки крови и душу, оставляя меня только пустой оболочкой. А слезы, что бегут из-под тонких пальцев, которыми Викки прикрывает глаза — кислота, что разъедает и эту самую оболочку.
Она ведь не в себе. Это не то, что она хочет мне показывать, и если я вздумаю продолжить, довести начатое до конца — завтра у нас начнется новый акт войны, потому что Вику это не обрадует.
Но как её сейчас оставлять? Вот такую? В слезах?
Иной раз проще сдохнуть, чем принять правильное решение.
— Милая, не плачь, — умоляюще шепчу я, прижимаясь губами к пальцам нежной руки, — я сейчас вернусь. Слышишь?
Она кривит губы, язвительно и все так же горько.
— Я скоро, — напоследок обещаю я и все-таки выхожу из спальни.