— Нет, — мама роняет ладонь вниз и хлопок сухой хрупкой ладонью о столешницу звучит неожиданно громко, — уходите совсем, Ярослав. Уходите. Если вы вьетесь вокруг моей дочери из-за этого, то можете просто проваливать. Вам не на что рассчитывать. Он… Он отказался от нас. Давно. И сейчас уже даже не вспомнит моего имени, не то что признает мою дочь своей. Можете даже не рассчитывать ни на его связи, ни на его средства.
Такая гневная отповедь оказывается совершенно неожиданной от моей мирной мамы. А уж то, сколько в ней находится оглушительных фактов…
Я уже вытянула из сумки отдельно отложенную аптечку и суетливо путаюсь в бумажных блистерах, пытаясь найти мамино лекарство. А после услышанного я вообще с трудом начинаю разбирать буквы на бумаге.
Что? Этот бред — правда? Серьезно? Но как? Как?!!
— Что ты ищешь? — Яр касается моих трясущихся пальцев.
— А… Амиодорон, — я с трудом вспоминаю название искомого лекарства. В моей голове сейчас ни один слог на место в своем слове не встанет..
— Вот же, — пальцы Яра безошибочно вылавливают из кучи серебряный блистер с дюжиной белых таблеток.
Ну как всегда. Под носом не нашла.
— Мам… — я впиваюсь взглядом в мамино лицо, пока наливаю для неё стакан воды, — ты серьезно? И мой отец — это не случайный сосед по лежаку в Сочи, а… Кайсаров? Дмитрий Кайсаров? Ты же говорила…
— То, что тебе не вредило, — ровно отрезает мама, глядя мне в глаза, — то, что хранило тебя далеко от этого человека. И чем дальше ты от него была — тем в большей безопасности ты находилась.
До восемнадцати лет я разговаривала с мамой о своем отце раза три. Тут мы, конечно, не считаем за разговоры вопросы пяти-десятилетнего возраста, потому что я тогда особым умом и способностью понимать серьезные вещи так, как нужно, не отличалась.
Нет, мама не отговаривалась от меня, не уклонялась от ответа, не говорила, что меня нашли в капусте, но ответы всегда были максимально краткие — папа у меня, конечно, был, но он бросил маму, и она теперь любит меня за двоих.
Помимо мамы в раннем моем возрасте у нас был еще и дедушка, отставной генерал, только его не стало через два дня после того, как я отметила свое десятилетие. Наверное, с того года я не очень-то люблю свои дни рождения, потому что деда я любила. Он был боевой, бодрый, таскал меня на плечах, даже когда я была семилетней лошадкой…
Когда мне было лет шестнадцать, мама рассказала «о папе» подробнее. Рассказала о кратком курортном романе, о том, как через три месяца после отпуска она узнала о моем грядущем появлении, но искать папашу не стала, потому что он был женат и не вышел на связь за это время, хоть и много обещал.
— Бывают такие мужчины, — развела она руками, — дай бог тебе с такими никогда не столкнуться, милая
В шестнадцать лет я, разумеется, фыркнула, уверенная, что я гораздо лучше любого взрослого понимаю жизнь.
В общем и целом — после этого мы разговаривали на эту тему раза два. Как-то раз я даже подумывала — может, мне разыскать того «курортника» и… Ну… Поговорить? Познакомиться? В лицо ему посмотреть и прикинуть, насколько очевидно наше сходство?
Мама мой порыв не оценила. Мама обиделась. Насмерть.
И только после моей клятвы никого не искать и вообще не ворошить эту могилу она и оттаяла. А сейчас оказывается…
— Но как же так? — мои пальцы толкают к маме стакан воды, но еле-еле ощущают его прохладу, до того все внутри у меня онемело. — Какую же опасность он мог для меня представлять?
— Какую опасность может представлять любой бандит, — тихо и все так же напряженно покачивает головой мама, — Дима был именно им. Бандит, бизнесмен, в то время это редко когда ходило порознь. И когда я взглянула на нашу историю трезво, я поняла, что не хочу такого отца своему ребенку.
Она не торопится принимать таблетку. И её сухие пальцы, сжимающие все крепче стоящий перед ней стакан, все так же мелко подрагивают.
Черт, мне что, лекарство в неё запихивать?
— На каком же таком курорте вы тогда с ним познакомились? Вряд ли Кайсаров торговал чурчхелой в Анапе? — я говорю мирно, с иронией, но судя по маминым глазам — она ожидает громких обвинений во лжи, с изобличением.
— Это не был курорт, Вика, — невесело вздыхает мама, — это был лагерь. Детский лагерь для детей военных. Я работала в нем вожатой. И одним чудным холодным утром нашла рядом с лагерной границей раненого мужчину. Он бредил и требовал обойтись без врачей и полиции. Его зашивал твой дед, приехавший меня проведать, а я следила, чтобы кровотечение не усугубилось. Только позже мы узнали о бандитской разборке, случившейся в тот день. Он ушел живым, хотя долгое время считался мертвым, укрывался на территории лагеря, восстанавливался. Я была юна, наивна, поддалась очарованию его опасности. Это казалось таким настоящим. Только из этого все равно ничего не вышло. Через месяц он уехал, наобещав мне с три короба, но вернулся к жене. И, честно говоря, когда я узнала, что у меня появишься ты — я поняла, что это к лучшему. Что я не хочу ждать его неделями, как это делала его жена тогда, не зная — вернется ли он живым, или ко мне заявится кто-то из его дружков, принесет мне роковую весть. Или того хуже — врагов, желающих покуражиться напоследок. Нет, дорогая, мы с твоим дедом в свое время приняли верное решение, когда решили разрубить все связи с ним. И тебе их возрождать не стоит.
— Дед тоже был в деле?
— Был, — получаю я краткий ответ, — благодаря ему мы смогли переехать и устроились в Люберцах.
Офигеть. А я-то думала, мы всегда там жили…
— Он вас не нашел? — вклинивается Яр, напоминая о себе. — После переезда?
Яр, кажется, вообще не услышал ни один из двух посылов, произнесенных моей мамы. Ветров отчаянно хочет получить хоть какую-то информацию. Да что там. Я тоже хочу. Только не ценой сердечного приступа моей матери.
— Мне кажется, и не искал, — мама тихонько выдыхает и ненавязчиво касается ладонью груди, трет её и болезненно морщится, — для него тогда это был обычный роман. О его последствиях он не задумывался, а я — не стала уведомлять. Жить ради дочери меня вполне устраивало.
Что-то она темнит. Я у неё родилась в двадцать пять, а сейчас ей уже на тридцать лет больше. И за тридцать лет она даже не пыталась ни с кем выстроить отношений, выйти замуж. Я всегда смотрела на неё, училась самодостаточности и гордости.
Какие-то мужчины были — в школе, по дому, и просто, они за мамой ухаживали, но быстро исчезали.
Я торопливо зарываюсь в сумочку с лекарствами. Амиодорон нам уже не поможет. Кажется, тут нужен нитроглицерин, именно его рекомендуют принимать при первых признаках сердечного приступа.
— Знаете, у меня есть подозрение, что все-таки он вас искал, — задумчиво тянет Яр, — и нашел.
— Ярослав, уйдите, — мама все еще пытается говорить с достоинством, но её голос совершенно не вытягивает. Я встаю и вылетаю до ванной, чтобы взять там полотенце и смочить его холодной водой, для компресса. По пути на кухню я пытаюсь вспомнить, где оставила телефон.
Я что-то пропускаю. Что-то принципиально важное.
Когда я возвращаюсь — Яр уже вытянул из конверта фотографию Анжелики и положил её перед мамой.
— Это — не Вика, — жарко возражает Ветров тем словам мамы, что я не услышала, — это — официальная дочь Кайсарова. Училась во Франции, работает у своего отца. И по моим источникам — главврач родильного отделения, в котором появилась Вика, буквально через три месяца после её рождения смог купить себе квартиру в Москве. А акушерка, что записана принимавшей у вас роды, смогла оплатить дорогостоящее обучение сыну. Вика сказала, у вас должна была быть двойня. Как думаете, мог ли Кайсаров забрать одну из девочек себе? Выкупить её, так сказать.
Мама не отвечает. Мама только смотрит на фотку перед собой, молча хватает воздух ртом, и у неё синеют губы.
Господи, да что он творит? Может, он, наконец, разует свои глаза? Увидит, что маме становится все хуже от любых разговоров на эту тему. И это ведь не картинные симуляции, которыми частенько грешат любящие манипуляции престарелые родители. Тут все симптомы налицо!
— Прекрати немедленно, болван, — тихонько рычу я, прижимая ко лбу мамы полотенце и стискивая её хрупкие пальцы свободной рукой. Если бы я могла — встряхнула бы Ветрова за шиворот, чтобы до него наконец дошло, — вызывай «Скорую», сейчас же!
33. Будь моей точкой опоры
На диванчике у приемного покоя частной клиники, куда нас с мамой притащил Ветров, мне сидится ничуть не мягче, чем на скамеечке в обычной государственной больнице.
Там мама, в смотровом кабинете, и мне кажется, я отсюда слышу пиканье присосавшегося к её груди кардиографа.
Господи, только бы обошлось, только бы обошлось…
Я твердила эти слова как мантру, как настоящее волшебное заклинание, все те пятнадцать минут, что до нас добиралась скорая, и все то время, как мы ехали в эту чертову клинику.
Еще двадцать минут. Всего двадцать. В рамках Москвы — совсем чуточка.
Как легко эта чуточка, оказывается, становится одной бесконечной ледяной полосой размазанных, растянутых секунд, если ты своими глазами смотришь в бледное лицо своей матери, видишь напряженно поджатые губы медсестры, которая точно знает все возможные исходы нынешнего положения. А ты о них догадываешься!
И все что было у меня в той машине скорой — твердые пальцы Яра, сжимающие мое плечо. Единственная точка опоры, дающая знать — мир все еще под ногами, надежда, что все разрешится все-таки есть.
Он отказался отпускать меня одну, он даже нашел кого оставить в квартире со спящей Маруськой — и я была бесконечно удивлена тому, как быстро приехал Влад.
А еще — я была благодарна ему. Настолько сильно, что даже не знала, как это озвучить вслух. Потому что только из-за него я еще не металась по всей приемной и не изводила дурацкими и назойливыми вопросами всякого врача, что попался бы мне на пути.