— Извини, — Яр так осторожно касается моего плеча, будто опасается, что я сейчас взорвусь. И глаза, в которых я утопаю, стоит мне только повернуться к нему лицом — такие виноватые, что кажется — он сейчас заскулит и положит мне голову на колени.
Я даже на несколько минут зависаю, пытаясь понять, о чем это он. В чем дело?
— Если бы я знал, что так может выйти… Я бы не поднял эту тему.
Ах, да…
Вот он о чем. О теме!
Господи, да, надо было остановить его раньше. И самой нужно было остановиться.
Кто тут виноват больше? Он, я? Я тоже слушала, тоже задавала вопросы, хотя обязана была потребовать, чтоб мама сначала приняла таблетки, а потом уже разговаривала.
В какой-то жизни я бы, наверное, на него наорала. Обвинила бы во всех грехах — это так просто, найти козла отпущения. Но сейчас я просто умираю от страха.
Дверь в смотровой кабинет открывается тихо, совсем беззвучно, но для меня, напряженно ожидающей хоть каких-то вестей, легкий щелчок замка звучит подобно одновременному залпу тысячи орудий за моей спиной.
Я вскакиваю на ноги, впиваясь взглядом в кардиолога, что вел осмотр. И за его плечом вижу, как маме помогают лечь на каталку. Боже…
— Операция необходима в срочном порядке, — вторит моим ужасным мыслям врач, — пока еще мы можем обойтись малой кровью, но время работает против нас. С инфарктом не играют. Операционную уже готовят.
Инфаркт.
Такое простое, такое знакомое взрослым людям и такое страшное слово, когда речь заходит хоть о ком-то из твоих близких.
Я закусываю губу настолько сильно, что кончик языка начинает ощущать гемоглобиновую горечь.
— Вы можете ехать, — тем временем замечает врач, — мы обязательно вам сообщим об исходе операции.
Он даже не догадывается, насколько тяжело мне выполнить эту просьбу. Вот так вот взять и уехать? Как? Нет, я сомневаюсь, что от того, что я заночую здесь, на этом диванчике, исход операции может как-то измениться, но… Вдруг? Если я уеду — нить между мной и мамой натянется очень туго. Вдруг порвется?
Дурацкая мистика! Дурацкая привычка при приступе паники сваливать все на какие-то случайности.
— Не теряйте времени, — Яр отпускает врача за меня, а затем крепко обнимает мои плечи, позволяя мне вцепиться в его теплые ладони своими ледяными пальцами. И делает он это абсолютно без подтекста, просто для того, чтобы сейчас быть ко мне ближе. Я это очень ясно ощущаю сейчас.
И вроде под моими ногами ходит ходуном земля, но именно его руки позволяют мне сейчас не развалиться на части.
И я разворачиваюсь к нему, утыкаюсь лбом в его рубашку и меня начинает трясти. Ни единой слезы не льется из глаз, но со спины, наверное, кажется, что я бьюсь в беззвучной истерике.
Наверное, так бы и было. Именно истерика, бессмысленная и беспощадная, опустошившая бы меня впоследствии досуха, до трех недель апатии. Так бы и было. Если бы я не держалась за Ярослава Ветрова сейчас.
— Викки, — Яр успокаивающе проводит ладонью по моей спине, и я все-таки беру себя в руки, чуть отодвигаюсь, чтобы взглянуть в его лицо.
Викки — звучит безумно тепло. Наверное, именно поэтому я и не любила, когда кто-то так же пытался меня называть. У меня был эталон. Каждое слово которого звучало с глубоким признанием чувств ко мне. И никто кроме Яра так меня называть так и не смог.
— Тут отличный кардиохирург, слышишь? — теплая ладонь подставляется мне под щеку, и я жмурюсь, пытаясь взять и спрятаться от этого мерзкого мира в ней. — Лучший в Москве. Сюда даже Карим ложился, когда у него что-то забарахлило. Он кому попало свою жизнь не доверял.
С ума сойти, Яр и вправду меня успокаивает. Просто успокаивает, ничего больше. Или, может, я от паники все забыла и не очень-то сейчас соображаю?
— Поехали к Маруське, — я все-таки это произношу, хоть это и дается мне огромной кровью, — мы и так уже слишком сильно напрягли Влада.
— Забей, — Ветров улыбается одними губами, проскальзывая по одной из прядей моих растрепавшихся волос двумя пальцами, и мне хочется перестать дышать в эту секунду, — он уже пообещал, что включит это в мой счет. И я, мол, дорого ему заплачу за услуги бэби-ситтера.
Смешно. Смешно и ужасно смеяться сейчас, когда мама там, в операционной, уже готовится.
Но все же так я хотя бы отвлекаюсь от той паники, что сейчас пытается разорвать меня на клочья.
Разумеется, кто нам даст уйти просто так? На ресепшене нас ждет очень приветливый администратор, и по одной только благожелательной улыбке я понимаю — нам уже подготовили счет. И паника накатывает на меня снова.
Господи, зачем я позволила себя сюда привезти? Ведь я же более чем знаю наш класс, могу себе представить, сколько может стоить операция здесь у “лучшего кардиохирурга Москвы-то”. Но я так боялась за маму… Я готова была заплатить сколько угодно, лишь бы её шансы были выше хоть даже и на процентик.
Сейчас отступать по сути поздно. Да, я забылась, Яр совсем запылил мне голову своей квартирой, своей помощью, я потеряла чувство опоры под ногами, но… Я в принципе и сейчас готова. Дело ведь не в деньгах, дело в их отсутствии. Точнее — в возможной нехватке. Но, может быть, тут можно оплатить в рассрочку?
Пока я пытаюсь заставить себя смотреть на договор перед собой и видеть, чтобы хотя бы примерно оценить, в сколь долгую кабалу я умудрилась влипнуть, рядом негромко, но будто требуя моего внимания, пищит терминал оплаты.
Я бросаю туда взгляд случайно, не от удивления, а просто от того, что этот звук меня отвлекает. И меньше всего я ожидаю увидеть Ветрова, убирающего от терминала телефон и мягко касающегося силиконовых клавиш для введения пин-кода.
Девять-шесть-два...
— Яр… — я зависаю на надпись “Платеж одобрен”, потому что мне почему-то сложно осознать это как событие.
— Подпиши документы, и идем, — Яр не глядит на меня, только куда-то в сторону, — давай обойдемся без лишних разговоров об этом. Сейчас, по крайней мере. Нам есть к кому торопиться.
Молодой человек на ресепшене косится на нас с любопытством. Наверняка гадает, о чем это этот мужик говорит своей пребывающей в смятении жене. Вряд ли со стороны мы смотримся не семейной парой…
Я все-таки сосредатачиваюсь на бумагах и даже нахожу поставленную бдительным администратором галочку для подписи. И еще одну. И еще. И стоимость оказанных услуг.
Когда я её вижу, мне приходится прокусить язык до крови. Чтобы расплатиться по этому счету, мне придется продать обе почки и, может быть, даже печень положить сверху…
И тут получается только закрыть глаза, спрятаться в темноте на пару секунд, а потом перевести свой взгляд на лицо терпеливо ждущего, пока я разделаюсь с формальностями, Яра.
— Спасибо.
Господи, как же этого слова ничтожно мало сейчас…
И плевать, даже если это был широкий жест, направленный на то, чтобы пустить мне в глаза пыль. Он сработал! Я ослеплена.
Правда, деньги нужно будет все-таки вернуть.
Из клиники выходим молча и так же молча ждем такси.
— Ты злишься? — тихо спрашивает Яр, вроде стоя всего лишь в полушаге за моей спиной, но сейчас и это ничтожное расстояние кажется мне бесконечной пропастью.
— Ты смеешься? — я бы хотела ответить ему в тон, но страх высосал из меня все эмоции. — На что, по-твоему, я злюсь?
Яр морщится так, будто у него свело болью всю челюсть сразу.
— Деньги… — кратко поясняет он, не сводя с меня пристального взгляда, — ты ведь терпеть не можешь одолжений, а уж когда их делаю я...
Да. Я должна быть самостоятельной и независимой. Я не должна ставить себя в уязвимое положение, хоть перед кем-либо.
— Я тебе их верну, — ровно произношу я, останавливаясь взглядом на крепкой жилистой шее Ветрова, — или, если хочешь, можем договориться, и эта сумма пойдет в зачет твоих алиментов…
— Не смей, — он делает маленький шажок, но это плавное движение кажется мне тигриным прыжком, приговаривающим меня к жаркой и в то же время жесткой хватке.
Сама виновата, сама позволила ему оказаться рядом в такой сложный час.
Когда не хочется сопротивляться его пальцам на моем подбородке, не хочется кусать его губы даже назло, а хочется…
Держаться за его плечи, потому что никакой другой опоры у меня сейчас просто нет.
Отражаться в его глазах как в темном, бездонном зеркале, и не хотеть, чтобы в нем отражался хоть кто-то еще...
Растворяться в его губах, желать остаться на них только соленой морской пеной. И въесться в них, на веки вечные!
Нет, мне не становится не так страшно, просто в эту секунду он будто обезболивает разрывающуюся от тревоги часть моей души.
— Не смей ничего мне возвращать, слышишь? — яростно шипит Яр, когда он наконец соизволяет разрешить мне хоть пару глотков воздуха. — Я не могу вернуть тебе того, что отнял. И беру куда больше, чем заслуживаю. Еще не хватало, чтобы ты мне за это приплачивала.
Мне хочется попросить его, чтоб он меня ущипнул. Просто потому что он кажется таким убедительным, таким искренним… Нет, я знаю, он прекрасно владеет своими эмоциями и многое может сыграть, но… Но если он играет сейчас, то он просто не способен быть настоящим. А в это мне почему-то не получается верить.
Почему я это слушаю? Почему я об этом думаю?
Я не могу этого допустить снова. Не могу.
Но… кажется, уже допустила.
Такси подъезжает тихо и вероломно, мешая мне умирать, глядя в глаза Ветрова. Вот как всегда, то двадцать минут их жди, то за две минуты подали...
Мы разбегаемся с ним, будто преступники, спохватившиеся, что стоять в трех шагах от места совершенного убийства — не лучшая из идей. Вот только забившись в самый дальний угол, я понимаю — мне паршиво. Мне паршиво и холодно, потому что моя анестезия — она вон там, на переднем сидении, на расстоянии руки, но я все равно не могу уткнуться в обтянутое толстым фетром пальто плечо, и моя тревога будто роится вокруг меня тысячей ледяных пчел и гудит…
— Яр… — он не оборачивается, не вздрагивает, не косится на меня удивленно. Просто, будто ждал этого моего оклика, нажимает на ручку двери и выскальзывает из машины, чтобы уже секундой позже приземлиться на кресло рядом со мной.