Это оказывается несложно — вот так стоять напротив друг друга и просто смотреть глаза в глаза. Я бы с удовольствием сейчас оказалась не здесь, а там, где можно просто свиться на его коленях как соскучившаяся кошка и тереться губами об его идеально выбритые, но все равно такие сладостно-шершавые по вечерам скулы. А он… Яр будто целует меня глазами, своим жгучим, настойчивым взглядом — лоб, щеки, веки, губы… Он не опускается взглядом ниже, выдерживая мою просьбу обойтись без откровенностей на работе, но судя по всему — его мысли ушли гораздо дальше, чем мои, на пути совместного досуга. Ну... Зато мы думаем в одном направлении!
Интересно, я продержусь хотя бы до конца этих двух недель, что я ему дала?
Продержусь? Не сознаюсь раньше срока? Хотелось бы. Из чистого стервозного упрямства, потому что все что было — никуда не ушло, только потускнело, запылилось, затерлось. Вот только он же — как мой персональный яд, который не действует ровным счетом ни на кого в этой вселенной, а вот на меня — смертельно и без возможности исцеления. Сорваться с ним слишком просто.
— Надеюсь, вы не скучали, господа, — в приемную влетает Козырь. Он и в принципе всегда выглядит энергичным и сметающим все на своем пути, а сейчас у него еще и кровожадно сияют глаза.
Как все-таки хорошо, что мне ему предъявлять нечего! А то при одном только взгляде в его сторону хочется резко перестать косячить вообще. И даже о минутных опозданиях забыть как явлении.
— Ты мог и задержаться, — хрипло замечает Яр, будто напоминая мне о той магии, что клубилась вокруг нас еще минуту назад. Клубилась, касалась жгучими пальцами кожи, проникая под одежду, покалывала легкие изнутри.
Да, мне тоже жаль, что Козырь пришел так быстро…
— Ветров, меня полгода разводили как щенка, — у Эдуарда Александровича на лице замирает улыбка, — пользовались тем, что я слишком сильно отвлекся на беременную жену. Я давил тараканов, хотя мог просто перебить крыс и законопатить щели. Тараканам было бы просто некуда ползти. И вот я их всех переловил, и у меня такая доказательная база, что ни одна крыса не уйдет от меня живой. Хочешь сказать, я могу подождать с тем, чтобы выбить дух из ублюдков, пытавшихся пустить мой концерн на дно. А не пойдешь ли ты?
— Не пойду, — хмуро отрезает Ветров, но судя по всему, этот глубоко прочувствованный монолог впечатлил и его.
— Пойдешь, — лучезарно щерится Козырь, — ко мне в кабинет пойдешь, смотреть на этот цирк. Вы оба это заслуживаете, ибо вы в этом дерьме оказались по самые уши. Прошу…
И все-таки как хорошо, что в этот кабинет, распахнутый перед моим носом гостеприимной рукой генерального директора, я вхожу, точно зная, что на мне нет никаких подозрений. Ей богу, ковер Козыря кажется отличной заменой эшафота.
В лицах тех, кто дожидается тут Эдуарда Александровича я наблюдаю абсолютное согласие с моими мыслями. И не всех, кстати, здесь присутствующих, я все-таки ожидала увидеть.
37. Граждане, приговоренные к расстрелу, пожалуйте к стенке
Кристина, Анджела…
Признаться, я никогда не хотела обвинять их в тех сливах, что происходили в Рафарме, мне казалось, что подозреваю я их из чисто личной неприязни к ним обеим. Хотелось верить в людей чуть больше, вот только после выходки с моим пропуском, которую они обе проворачивали очень синхронно — я уже даже не удивляюсь, когда вижу их обеих, сидящих напротив стола Эдуарда Александровича рядом с суетливо покусывающим ногти Павликом и перекошенным, но все еще держащим спину прямо Козловским, в его заляпанной кровью рубашке. Еще один парень — сутулый, бледный, нервный, по всей видимости — тот самый Шевченко, которого требовал Козырь добавить к этой теплой команде. Я видела его. Он заведовал корректурой деловой переписки в нашем отделе. До того, как на это место Козырь назначил меня. После этого он регулярно похаживал и волком зыркал на меня, потому что на него свалили чистку технических переводов, а это оказалось куда более нудно. И... Судя по тому, в какой компании он сидит — более бесполезно для его подрывной деятельности.
Кристина сидит прямо, с высоко поднятой головой, носом вот-вот заденет одну из потолочных ламп. Анджела — непривычно бледная, смотрит куда-то в сторону, крепко обняв себя за плечи. Из всех здесь собравшихся именно она и выглядит наиболее виноватой, что ли…
Самым неожиданным лицом для меня здесь оказывается не кто-нибудь, а Такахеда-старший. Я действительно ожидала увидеть Ютаку, даже немного побаивалась этой секунды, но нет — в кабинете Эдуарда Александровича, на угловом широком диванчике, его дожидается непосредственный инвестор Рафарма, да еще с таким скорбным лицом, будто у него умер самый любимый родственник.
При появлении Козыря два охранника, истуканами замершие у дверей кабинета, тут же выходят.
— Эдуард Александрович, — нужно сказать, Кристина совершенно не выглядит человеком, загнанным в угол, напротив, она, преисполненная праведного гнева, при виде генерального директора разворачивает плечи, — объясните наконец, что происходит? Зачем нас вызвали, да еще и держат под охраной? Не дают разговаривать? Нас в чем-то обвиняют? На каком основании?
Занятно. Если Павлика и Козлевского вели с места преступления, Кристину, получается, просто вызвали? Козырь хочет их помариновать? А она, нужно сказать, неплохо отыгрывает, будто и не в курсе, зачем её сюда могут позвать, да ещё в такой компании.
— Кадзу, вы пришли без назначения, вам придется подождать, — пропустив вопли Кристины мимо ушей, сухо чеканит Козырь на японском, — я выделю вам немного времени после решения своих кадровых вопросов. Если не хотите ждать — думаю, вы найдете выход.
Нужно сказать, все это обращение производит на меня впечатление. Просто “Кадзу”, без уважительного суффикса. Немного времени. После. Найдете выход!
Это чистейшей воды деловое хамство, высказанное в такой тональности пренебрежения, что от него мороз по коже идет.
Образно говоря, только что Козырь перевернул над головой своего непосредственного инвестора пепельницу с окурками, да еще и встряхнул, чтобы точно весь пепел оказался на дорогом костюме собеседника.
И ведь японец, тот самый, что помешан на формализме и деловом этикете, тот, что сожрал Рафарму мозг своими требованиями, внезапными явлениями, капризностью, терпеливо сглатывает, опуская голову в легком поклоне.
— Я подожду, Эдуард-сама, — голос у господина Такахеды полностью соответсвует выражению его лица. Скорбный, опечаленный, можно даже сказать, виноватый. В моей голове начинает шебуршиться смутное подозрение, что о диверсионной работе Ютаки старый японец уже знает.
— Сядьте, — нам с Яром Эдуард Александрович коротко кивает на угловой свободный диванчик, — с вами я тоже позже разберусь.
Честно говоря, тональность у него сейчас такая, что проще себе пулю в лоб пустить, чем проигнорировать распоряжение. Это я такая внушаемая? Да нет, вроде, Ветров тоже с чрезвычайно хладнокровной рожей тянет меня на этот самый диван, выбирая себе самое удачное положение.
Какое положение оказывается для него удачным? То, в котором мне на колено хищно падает горячая ладонь, но Козырь этого не видит — именно в этот момент он и останавливается у своего широченного стола. Я немножко вздрагиваю, поворачиваюсь к Ветрову, делая страшные глаза, но помогает это далеко не сразу. Сначала Ветров умудряется взглядом мне транслировать ещё порцию своих грязных намерений в мой адрес. Зараза. А между прочим, ещё даже не обед! И все это под носом у генерального.
Руку он в итоге все-таки убирает, и я спокойно разворачиваюсь уже к "арене" и ловлю бритвенно-острый взгляд Кристины. В отличие от Козыря она смотрела на нас безотрывно. Мне даже мерещится доносящийся до нашего угла кабинета скрип её зубов. Или мне кажется? Да вроде я никогда раньше не замечала за собой слуховых галлюцинаций.
Козырь не торопится говорить. Стоит себе у стола, задумчиво покачивает в ладони пресс-папье из темного дерева. Павлик, наблюдающий за этим движением, тревожно втягивает голову в плечи, будто уверен — сейчас эта штуковина полетит ему в голову. Увы, вряд ли. Хотя я бы тоже искусилась такой расправой над крысами, пытающимися пустить наш корабль ко дну.
— Ты как-то бледноват, Василий Иванович, — Эдуард Александрович наконец разворачивается к четверке своих подчиненных, рядочком сидящих напротив его стола, и участливо склоняет голову при взгляде на Козлевского, — что-то случилось? С лестницы упал?
С ответом Василий Иванович не находится. Ну, точнее — у него не особенно хватает сил на болтовню. Он на самом деле выглядит паршиво, бледный как упырь, с наливающейся на правой стороне лица багровой гематомой…
Он не говорит.
Он просто косо зыркает на Ветрова и болезненно кривится, касаясь скулы пальцами. Козырь заинтересованно прослеживает траекторию взгляда Козлевского, приподнимает бровь.
— Ярослав?
— Вам подробное чистосердечное признание написать, Эдуард Александрович? — Яр откидывается на спинку дивана, роняя руку за моей спиной. — Да, это я дал Василию Ивановичу в морду. Предупреждаю сразу, приписки о раскаяньи вы от меня не дождетесь.
Не сказать, что Козырь выглядит удивленным. Нет. Судя по удовлетворенно дернувшемуся уголку губы — ни на что другое он от Яра и не рассчитывал, а о причине травмы Козлевского и до этого был в курсе, ему уже доложили, только зачем-то ломает эту комедию.
— Ну слава богу, — насмешливо роняет Эдуард Александрович, — а я-то думал, мне стоит беспокоиться о производственной травме и компенсации за перелом челюсти. А тут банальная драка, за которую моя компания платить не обязана. Спасибо, Ярослав Олегович, и напомни мне, что я очень хочу увидеть тебя у себя на спаррингах. Оформим это как тимбилдинг Совета Директоров.
Перелом челюсти? Серьезно?
Хотя, если приглядеться — можно заметить, что линия подбородка у Козлевского действительно поплыла.
— Так вот в кого Плюшка такая драчунья, — тихонько шепчу я, и у Ветрова на физиономии проступает такая концентрированная отцовская гордость и “да-да, в меня”, что сложно удержаться от смешка.