Я не успеваю понять, как оказываюсь рядом. Мир будто смаргивает эти мои шаги, делая единственно важными только одно — его глаза. Которые я уже практически не вижу — слезы застилают все.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Только не он.
Я не для того впускала его в свою жизнь снова, чтобы опять потерять навсегда.
Кому надо молиться, чтобы пронесло?
Я, лютая атеистка по жизни, согласна хоть сейчас бухнуться на колени и разбить себе лоб челобитьем. Только пообещайте мне хоть какой-нибудь мизерный шанс.
Как-то фоном слышу, как с лютым матом Влад орет на кого-то по телефону. Только какие-то отдельные его слова. И те не подлежат цитированию. Сгодится за молитву.
— Не плачь, Ви, — шепчет Яр, то ли обнимая, то ли держась за меня, и его снова пошатывается, — не плачь, родная, я еще живой. Да, все равно не плачь.
— Еще?! — истерика раздирает меня изнутри, а этот придурок утыкается губами в мой висок и дышит. Так жадно, будто хочет втянуть меня в себя через ноздри.
— Ты цела, Ви? — пальцы Яра касаются моей щеки — скользкой от слез, ручейком стекающих к моему подбородку. — С тобой точно все в порядке?
— Не думай обо мне сейчас, — я сгребаю в горсти его рубашку в тщетной надежде удержать, остановить.
Вот только его жизнь из него вытекает вопреки всем моим надеждам.
— Я буду думать о тебе, — отрывисто выдыхает Яр, — до самого конца, ясно?
Господи, когда ты создавал этого упертого барана, ты переборщил. Я и раньше не то чтобы радовалась, но сейчас готова начать с тобой судиться. Мог и поменьше. Для блага этого несносного персонажа.
— Одно обидно, — Яр выдыхает эту фразу едва слышно, — я так и не заслужил твоего прощения. Сделал слишком мало. А так...
— Не смей. Не смей. Не смей, — я твержу это как мантру, и мне самой страшно от звучания моего шепота, — просто не смей продолжать эту речь, Ветров. Что я скажу Маруське?
— Что я влюбился в неё, как только увидел? — он еще и смеется. Слабый смех, но даже это — чудовищно с его стороны. И судя по гримасе — он об этом смехе запоздало жалеет, это явно тревожит его раны. — Тогда, у тебя в Люберцах, помнишь? Иначе и быть не могло. Она же — твоя дочь. С тобой у меня… Так же было.
— Прекрати, — я уже почти верещу отчаявшейся от ужаса кошкой, — прекрати говорить так, будто прощаешься.
А вдруг — в его глазах, в невесело изогнувшемся уголке скептичного рта.
А вдруг и вправду…
Я не хочу об этом думать.
Он не может умереть. Он мне медовый месяц обещал, между прочим! И я все помню!
— Тебе надо лечь, — я оглядываюсь в поисках хоть какой-нибудь скамейки, — мы должны замедлить кровотечение. — Влад, да помоги же!
Он возникает рядом сразу же, с зажатым между ухом и плечом телефоном, подхватывает Яра под плечо и дотаскивает его, но не до скамейки — гораздо ближе оказывается машина Ветрова. Там его и паркуем.
Он сидит, упрямо не желая ложиться.
— Итальянскую замшу… Кровью, — Ветров гримасничает, пытаясь состроить рожу, — были бы силы, сам бы себя убил за такое.
— Родной, з… помолчи, пожалуйста, — а я попытаюсь не всхлипывать. Кажется, он пытается шутить, чтобы развеселить меня. И-ди-от!!!
— Так, скорая будет через пять минут, они очень оху… удивились своей расторопности, но на наше счастье, отделение больницы совсем недалеко отсюда.
Влад плечом оттесняет меня в сторону. Приседает напротив Яра, бесцеремонно тыкает его пальцем в грудь. Выше ран.
— Эй, ты свет в конце тоннеля уже видишь, младшенький?
— Не дождешься, — хрипит Яр, пытаясь бодриться, вот только я-то вижу, как постепенно бледнеет его лицо. А пятна на животе постепенно сходятся, сливаясь в одно огромное море.
— Вика, аптечки неси, все, что найдешь. В моей машине тоже есть, — тихо приказывает Влад, и я, если честно, рада выданному занятию. Это конструктив.
Потому что у меня трясутся руки и ни одна мысль в голове не стоит на месте. Я слышу треск ткани за спиной, и мне даже мерещится скрип зубов — неужели все так плохо?
Нет, мерещится. Я слышу голоса.
— Ну что, доктор, сколько мне осталось? — болезненно, сквозь зубы.
— Печень не вываливается — до пенсии дотянешь, — хмуро отрезает Влад. Однако яснее ясного, что раны ему не нравятся.
Мне они тоже не нравятся, одним только фактом своего наличия. Вид…
Мне просто хочется найти тот же нож и всадить его Косому в печень. И провернуть. Чтобы после не возникало таких потрясающих идей — тыкать этим дерьмом в людей. В живых, мать его, людей, в отца моего ребенка!
В воздухе плывет слабый запах хлоргексидина.
— Вика, кратко и по сути, что было до меня? — прокладывая рану, требует Влад. — Я, мягко говоря, опоздал к раздаче. Что это за уе… ушлепки? Как с ними схлестнулись вы?
Кратко получается. Кратко и сбивчиво, потому что в истерике я тараторю с такой скоростью — Владу даже приходится переспрашивать.
— Нет, чушь какая-то, — Влад разгибается и, в упор надавив Ветрову на грудь ладонью, все-таки заставляет его лечь, — они не должны были пытаться тебя увезти. И Яра… Пускать в расход…
— Они? — медленно повторяю я и кошусь в сторону бандитов, все еще валяющихся в отключке. — Ты мне не веришь? Думаешь, я выдумала?
— Ох… какая у тебя вышла выдумка реалистичная, — Влад саркастично сплевывает на землю рядом с мордой Косого, а затем резко поворачивается ко мне, — Вика, иди сейчас домой. К мелкой.
— А… — Я впиваюсь взглядом в Яра. С нынешнего ракурса я вижу только его ребра, поднимающиеся вверх и вниз. Поднимающиеся! Его дыхание меня обнадеживает.
— Сейчас приедет скорая и менты, — Влад болезненно морщится, — последние затруднят мне предварительный допрос, но я поеду с Яром в больницу, а этих уродов нужно отправишьхотя бы в КПЗ, чтобы не вздумали делать ноги. Ты — идешь к мелкой, запираешься на все замки и вообще не выходишь из дома, пока я к тебе не приеду. И утром тоже. Никакой работы, школы, магазинов. Если кто-то начинает ломиться — звонишь мне, я буду неподалеку. Но я должен приехать раньше, чем новости разойдутся и за тобой успеют прийти. Я натяну сейчас местную службу безопасности, до утра здесь будет куча ментов и охраны. До утра время есть. Ты поняла?
Конечно, я поняла. От перспективы еще одного “визита” все внутри обмирает, но…
Вот только…
Глаза совершенно не желают отрываться от Яра…
Мне кажется, что если я уйду — случится то самое, неисправимое, невозвратимое…
— Вика! — Влад впивается в мое плечо жесткими пальцами, требуя внимания. — Я буду на связи. Хоть каждые пять минут звони. А сейчас — иди. Я не дам ему сдохнуть. Он — мой брат, понимаешь?
И мой муж. Плевать, что у нас там развод, какая разница, я все равно воспринимала только его в этой роли…
Ладно, иду…
Последним порывом — дергаюсь в дверь с другой стороны машины, туда, куда вытянулся Яр, впиваюсь дрожащими ладонями в его едва-едва щетинистые щеки. Целую вот так, неправильно, валетом, смешивая аж два вкуса крови сразу — его и моей — я искусала губы до крови за все это время.
Быстро… Две секунды только на все про все. Больше просто нету. Даже двух секунд достаточно, чтобы оставить с ним сердце. С собой мне его просто не унести.
— Ты месяц обещал не выпускать меня из постели, Ветров, — шепчу я тихонько, — ты ведь не собираешься оставить это свое обещание невыполненным? Я жду!
— Ви... — у него в глазах, в океанах концентрированного упрямства, будто вспыхивают искры.
Признаться в любви можно было и поизящнее. Но я предпочитаю говорить с Ярославом Ветровым на том языке, на котором ему нравится. Он все равно все понял как надо!
Я тебя люблю. Я без тебя не смогу. Я хочу, чтобы ты был с нами. Я готова оставить в прошлом все. Все-все, лишь бы сердце в твоей груди продолжало биться.
Если уж ради этого стимула он не будет бороться за жизнь — то я уже не знаю, что помогло бы лучше.
Господи, только бы не подкачали врачи...
Уйти. Сказать легко — выполнить трудно. Даже оказавшись дома, оказывается сложно взять себя в руки и объяснить Маруське…
— Ну во-о-от, — мелкая огорченно морщит нос, — а как сильно папа заболел?
У меня перед глазами — алое море, разливающееся по белой рубашке...
— Сильно, Плюшка, но он у нас гораздо упрямей любой болячки, он выздоровеет.
Ей пока хватает.
Я не звоню Владу — не хочу, чтобы Маруська хотя бы слышала. Пишу. Не каждые пять минут, каждые три, просто потому, что пальцы требуют занять их хоть чем-то. На четыре моих сообщения приходится одно Влада.
“Скорая приехала, осматривают”.
“Стартовали в больницу, полиция осталась все оформлять”.
“Ты знала, что у Яра тоже четвертая группа крови?”
“Доехали. Его шьют. Хирург отличный”.
Такие мучительно короткие, прожигающие насквозь, вызывающие десятки моих обеспокоенных вопросов. В какой-то момент Влад пропадает и не отвечает мне сообщений на двадцать, я даже решаюсь позвонить — благо, Маруська уже уклыдывается спать, но абонент оказывается вне зоны моего граничащего с паникой беспокойства.
Бессилие погребает меня с головой. Почему он молчит? Почему? Уж не потому ли, что тот самый конец, которого мы все опасались, пришёл?
Я забиваюсь в ванную и сижу там, захлебываясь беззвучным воем, вгрызаясь зубами в первое попавшееся полотенце.
Маруська спит, будить её не стоит. Ну и что, что у меня ощущения, как будто это меня режут и шьют без всякого наркоза?
Господи, зачем я вышла из дома? Зачем окликнула Ветрова? Если бы он не бросился ко мне на выручку — он бы и не подставился. И был бы живой!
Влад является практически под утро — мне в общем-то плевать, я так и не смогла уснуть, паникующей зайчихой носясь по огромной и такой пустой квартире. А потом звонит мой телефон, и усталый голос Влада звучит из динамика:
— Открой мне дверь, Вик.
— Нужно будет условиться о паролях, — хмуро роняет он, когда я выполняю его просьбу, — пока весь этот трэш не закончится, хотя бы.