Даже на переговорах, даже вырубив звук — я все равно кладу телефон прямо перед глазами, чтобы не дай бог не пропустить…
И все равно пропускаю.
Пропускаю, просто забыв телефон на столе и вспомнив о нем в самую последнюю секунду. Вернувшись и увидев на экране один пропущенный. Не от клиники. От него…
Кажется, в эту секунду у меня сердце вообще забыло, как ему биться.
Надо ведь перезвонить! Сейчас же!
Я не успеваю — телефон сам начинает вибрировать в моей ладони.
От неожиданности я даже не сразу попадаю по зеленой трубке. Каким-то неведомым образом умудряюсь промазать мимо сенсора аж три раза, а когда попадаю — чуть не роняю телефон на офисный паркет. Чуть! Чуть-чуть не считается!
— Ви… — он звучит немножко устало, но все-таки бодро. У меня встают дыбом волоски на шее, до того я соскучилась даже по его голосу. А по щекам бегут слезы. Боже, я и вправду его слышу? Приходится даже щипать себя за запястье, чтобы поверить, что это все-таки не сон. Даже если дощиплю до синяка — мне очень нужно это убеждение.
— Эй, ты там? — по всей видимости, я молчу слишком долго, это даже начинает тревожить.
— Нет, я в печали, Ветров, — я улыбаюсь, стирая пальцами слезы, — неужто ты пришел в себя до того, как твои две недели кончились? А я уж думала, придется списать тебя за профнепригодность.
— Викки, — я даже по тону слышу, как он закатывает глаза. Да-да, дорогой, это не имя, это диагноз. Твой диагноз. Тебе с ним жить, между прочим. Сколько вытянешь!
— Как ты? — я закрываю глаза, прислоняясь лбом к стене и удивляясь, что та не торопится дымиться.
Яр объясняет, как он. Быстро, емко и непечатно. Основная его проблема в том, что в клинике работают не нормальные врачи, а долбанутые параноики. Иначе он бы еще вчера выбил себе перевод в нормальное отделение, а они еще сутки на него любовались.
— Может, ты приглянулся какой-нибудь симпатичной медсестричке? — ревниво интересуюсь я. — Вот она тебя и не выпускала, надеясь, что ты ко мне охладеешь.
— Не дождешься, — хрипло припечатывает Яр, и мне даже хочется захныкать от того, как выворачивается в груди сердце. Пожалуй, да, я слишком много болтаю. Можно и помолчать, послушать только его дыхание. Сколько я за эти дни грезила об этой малости.
— Приедешь ко мне, Ви?
Нет, милый, не приеду. Я к тебе прилечу!
51. И больше, чтоб ни разу...
— Вот она, вот она, мама, пятьсот шестнадцатая!
Плюшка радостно скачет у искомой двери. Мы с ней устроили соревнование вообще-то. Ну, если быть точнее — чтобы придать долгому пути по коридору какой-то смысл — я предложила “соревнование” и, шагая за Маруськой в черепашьем темпе, позволила ей выиграть.
Господи, как же нервно…
Кажется, каждый шаг по больничному коридору — как шаг ближе к пропасти. Я даже не представляю, в каком состоянии увижу Яра, и не порвется ли у меня сердце от ужаса, если это состояние будет плачевным.
Нет, он говорил, что пришел в себя аж сутки назад, и его таки перевели из реанимации в обычную палату, а значит, все должно быть неплохо для его положения.
Ладно, перед смертью не надышишься.
Тем более, что выжидающая мордашка Маруськи уже начинает приобретать то же выражение, что и лицо моего телохранителя, каменной статуей замершего у двери. Слава богу, в палату он со мной не двинет — удалось уболтать его на это по дороге.
Я стукаю два раза костяшками пальцев в дверь и поворачиваю дверную ручку. Как будто в ледяную воду с размаху…
За дверью оказывается, что мы с Маруськой явились невовремя. В палате Яра обнаруживается не только он, но и врач — молодой, светлоглазый хирург, и медсестричка с неожиданно веселыми ямочками на щеках.
Хирург с Яром спорили — довольно разгоряченно, хоть и не повышая тонов. Они замолкают, как только в палату с воплем: “Папочка” - вперед меня протискивается нетерпеливая куница Маруська.
Остановить её так же сложно, как остановить ветер. В ней лучшие папины гены, она целеустремленная и пробивная как настоящий таран. Именно поэтому нет ничего удивительного, что она оказывается первой в палате, и даже плюхается на край постели Яра и немедленно обвивает его шею своими ручками.
Живой. Бледноватый, слегка заросший, но живой. Способный сидеть на постели. Под темно-синей пижамой, истинно больничным атрибутом, даже на глаз виден плотный слой бинтов.
Впрочем, это все. Глаза у Яра не потеряли в силе ни на грамм. Хорошо. Если есть силы демонстрировать характер — значит, он вполне жизнеспособен.
Тот растерянный, раненый, стремительно теряющий кровь Ветров, что пытался стоять на своих ногах и со мной прощаться, снится мне в кошмарах которую ночь.
— Между прочим, время посещений у нашего отделения закончилось пятнадцать минут назад, — ершисто произносит хирург, и только по этому понятно — кое-кто уже доконал его до ручки, поэтому врач настроен докапываться до всякой мелочи. Я тихонько обмираю. Да, мы задержались. Я старалась сэкономить время, даже шоколадный маффин, что удалось купить в кофейне рядом с офисным центром, умяла на ходу, стремясь заткнуть сводящий желудок неожиданно острый голод. Увы, до Машкиной школы пришлось заложить крюк, только если бы я его не сделала — у моей дочери появился бы повод для действительно смертельной обиды.
В конце концов, мы с ней договаривались, что поедем к папе в больницу вдвоем, и я про неё ни в коем случае не забуду.
— Денис Витальевич, — Ветров говорит негромко, но этот его тон — это концентрат самых ядовитых веществ в мире, — может, вам сходить в... — взгляд Яра касается Маруськиной макушки, и он все-таки удерживается в рамках приличных посылов, — в сестринскую. Там, наверное, у вас найдется компания посимпатичнее меня. Наш с вами волшебный диспут о дате моей выписки можно отложить до завтра.
Хирург сатанеет. Да, это очень знакомое мне выражение лица. Выражение лица любого врача, столкнувшегося с Ярославом Ветровым. Почему-то он их особо не любил и обходил при случае по долгой дуге, благо его здоровье обычно позволяло ему такую роскошь.
Я только очень сочувствую этому мужику. Недолго. Ровно до той секунды, когда он сквозь зубы роняет.
— В реанимации вы были терпимей, Ярослав Олегович…
Блин, еще пара таких выражений, и я сама этому эскулапу путевку в реанимацию организую. Пусть полежит, отдохнет, порадует персонал своей сговорчивостью. И пусть за него кто-то так же подыхает от тревоги, как подыхала я…
От праведного негодования меня отвлекает резко меняющееся выражение лица Яра. От холодно-спокойного, к ядовито-желчному, будто ему сильным спазмом скрутило внутренности.
Хотя, почему вдруг? У него, между прочим, это может быть вполне реально…
У меня под ногами пошатывается земля, да и врачу явно приходит в голову та же мысль, что и мне. По крайней мере он за секунду оказывается у постели Яра.
— В каком месте болит, опишите ощущения? — голос врача звучит требовательно.
— Да нигде, — Яр неприязненно морщится, и его лицо возвращается к исходному настроению, — просто… Давайте без отчества, док.
— Дурдом какой-то, — Денис Витальевич на всякий случай придирчиво осматривает Яра, уточняя, — точно нету болей? Не колет? Не режет? Спазмы?
— Все нормально, — Яр снова дергает подбородком, — док, дайте мне побыть с женой. Я последний раз видел её до операции. И не был уверен, что увижу снова.
У, трепло!
Я кидаю тревожный взгляд на Маруську, но она, кажется, не уловила рокового подтекста в папиных словах. Ну, и слава богу.
А жена… Ладно, так и быть, спущу я ему жену, на самом деле это слово неожиданно приятно прошлось по чувствительной холке моей души.
Врач долго и пристально таращится на Яра, явно пытаясь хотя бы невербально воздействовать на его совесть — я стараюсь удержать лицо и не угорать над этим вслух.
Нет, не докопаетесь, Денис Витальевич. Сколь многие пытались — и сгинули бесследно. Совесть Ярослава Ветрова — все равно что пустынный мираж. Иногда появляется, кажется такой реальной, а потом раз — и понимаешь, что тебя только что поимели...
— Черт с вами, — раздраженно бросает хирург, разворачивается ко мне и явно пытается найти единомышленника хотя бы в моем лице, — только недолго.
— Ну, мы постараемся, — дипломатично улыбаюсь я, удерживая на языке ремарку, что лично я не буду уж очень усердствовать в этом старании.
В конце концов, я, может, и не работаю сейчас юристом, но понимание, что можно, а что нельзя говорить в подобных ситуациях, у меня сохранилось.
Я так боялась, что наш с Яром исход окажется драматичным…
Я бы осталась ночевать в его палате, вот в этом вот нераскладном кресле, в углу палаты и уснула бы, лишь бы слышать ночью его дыхание и знать — он жив, жив! Я его не потеряла.
— Людмила, — врач окликает медсестру, которая с интересом зыркает, то на меня, то на Яра, и оба они наконец покидают палату. Я уже и не надеялась, что это произойдет.
Взгляд Яра обращается ко мне. Мое темное ультрамариновое море захлестывает меня с головой, так что хочется перестать дышать и свиться на его коленях истосковавшейся по хозяину кошкой. Я устала без него так, что нету уже никаких сил это терпеть.
Я не подхожу. Не тороплюсь с этим. Боюсь смазать момент, потерять тепло этих душевных вибраций.
— Папочка, тебе уже лучше? — все это время Маруська умирала от нетерпения, дожидаясь, пока нудные взрослые доболтают и позволят ей задать волнующий её уже несколько дней вопрос. И вот, наконец-то ей это удается.
Люблю, когда Яр вот так смотрит на нашу с ним дочь. Пожалуй, даже больше, чем когда он смотрит на меня. В такие моменты на его лице непривычно много эмоций. И столько любви…
— Ты пришла, Машунька, и я уже почти выздоровел, — Яр прижимает Плюшку к себе настолько крепко, что я всерьез начинаю беспокоиться — бережет ли он при этом свои раны. Судя по легкой болезненности, на секунду проступившей на его лице — все-таки не очень.