Наша страна не может похвастаться по-настоящему большими деревьями. Правда, у нас есть несколько больших тамарисков и рожковых деревьев и парочка-другая могучих атлантических фисташек. Однако самые большие наши дубы — карлики по сравнению со средними европейскими дубами, кроны наших платанов и каменных деревьев не достают и до щиколоток своих собратьев в Турции, а в Кении я видел такие акации, в тени каждой из которых могли бы укрыться четыре израильских. Но все это искупает ливанский кедр. Правда, как говорит само его название, он не совсем израильский, но и деревьями соседа дозволено гордиться, особенно когда эти деревья так велики и великолепны.
В то мое посещение Кембриджского ботанического сада я не в первый раз увидел это дерево. Я уже раньше познакомился с ливанскими кедрами в их родных местах и, увидев их, почувствовал, что у меня остановилось дыхание. Это не такое большое дерево, как североамериканские секвойи или тот австралийский эвкалипт, на который я поднимался. Но его ветви так широко и вольно раскинуты во все стороны, что образуют потрясающий силуэт, впечатляющий куда больше, чем силуэты тех гигантов. В библейском иврите кедр символизировал мощь и великолепие, хотя большинство говоривших тогда на этом языке знали это дерево только в качестве балок в храме Соломона и в его дворце. Кстати, замечу, что дворец, который Соломон построил для себя, был намного больше дворца, который он построил для своего бога, — возможно, потому, что у Соломона была тысяча жен, а у его бога, которого мы приговорили к одиночеству и отшельничеству, — ни одной. Но вернемся к нашим деревьям. Ливанский кедр упоминают многочисленные стихи: «…от кедра, что в Ливане, и до иссопа, вырастающего из стены»[28]; «Если у кедра опали листья, что скажут иссопы в стене?»[29]; «…которого высота была, как высота кедра, и который был крепок, как дуб»[30]. И поскольку я уже упоминал колючку на плакате у входа в Кембриджский ботанический сад, то упомяну еще, что Иоас, царь Израиля, объединил ее (назвав «терном») в одном стихе с кедром, чтобы поиздеваться над Амасией, царем Иудеи, который хотел с ним воевать: «…терн, который на Ливане, послал кедру, который на Ливане же, сказать: „отдай дочь свою в жены сыну моему“. Но прошли дикие звери, что на Ливане, и истоптали этот терн»[31].
К моему большому сожалению, кедр исчез из словаря расхожих образов и выражений современного иврита. В поколении моих родителей еще были люди, которых называли «парень, словно кедр ливанский», но и этого выражения сейчас уже нет. А что касается колючки, то она тоже потеряла свой былой статус в иврите. Сегодня все реже говорят: «Нет розы без шипов», — и все чаще: «Как колючка в заднице». Я сомневаюсь, известно ли все это сотрудникам Кембриджского ботанического сада, но сомнение не утешает меня: ведь все-таки у них в саду растет кедр, а у меня нет.
Ночь в саду
Я уже писал, что у меня в саду есть груша — большая, старая, с безвкусными плодами. Теперь пришло время признать, что эта оценка ее плодов — сугубо личная, потому что на них есть и любители: раз в год в мой сад прилетает стая фруктовых летучих мышей, которые, в отличие от меня, не интересуются цветением груш, но зато благоволят их плодам и прилетают полакомиться ими. Моя груша растет близко к дому, и, когда мыши прилетают, я тороплюсь на веранду, зажигаю там свет и вдобавок вооружаюсь сильным фонарем, чтобы лучше наблюдать их ночное пиршество.
Эти летучие мыши прилетают откуда-то издалека — может быть, из какой-то пещеры на Кармеле, — и только на одну-две ночи в год, когда на моей груше созревают плоды. Их визиты — восхитительное и редкое зрелище, совершенно непохожее на все другие картины, которые я наблюдаю в моем саду. Поскольку я тоже умею распознавать спелые груши, я заранее готовлюсь к прилету ночных гостей, прислушиваюсь, присматриваюсь не летят ли? Еще нет? И удивляюсь: а как они узнают, что пришло время? Посылают разведчиков и лазутчиков? И как прокладывают маршрут к небольшому, неприметному дереву? Помнят с прошлых лет? Так или иначе, я радуюсь их появлению, потому что они вносят в мой сад атмосферу первозданной естественности.
Хотя эти летучие мыши — вегетарианцы, у них есть и некоторые приметы хищников. Это большие, быстрые и бесшумные существа, и они набрасываются на усыпанное плодами дерево, как хищные птицы. Мышь пикирует на дерево, срывает грушу и летит с ней к соседнему дубу. Там она ее съедает и возвращается за следующей. Я думаю, что такой способ охоты помогает им избежать толкотни, конфликтов и ссор на самом дереве и позволяет каждой мыши насытиться без помех. Но у меня нет подтверждений этой догадке. Так или иначе, я смотрю на них часами. Под конец я говорю им «спокойной ночи», а назавтра в саду уже нет ни мышей, ни груш, и в нем воцаряется привычное спокойствие — до следующего года.
Захаживают в мой сад и другие ночные гости — дикобразы. Я никогда их не видел, но порой они оставляют отчетливые следы копания, пару-другую черно-белых иголок и катышки, которые легко опознать. Иногда заглядывают и ежи — симпатичные зверюшки, которых я очень люблю. Но к моему сожалению, они приходят редко, причем с каждым годом все реже и реже. В летние ночи сад навещают шакалы и дикие кабаны. Это настоящие вредители, которые научились раскапывать трубки, подводящие в сад воду, и прокусывать их, чтобы утолить жажду. Дикие кабаны меня пугают. Однажды мне пришлось даже залезть на стол, потому что я вдруг услышал гневные хрипы кабанихи, которая заявилась в сад со своими детенышами и уже готовилась напасть на меня. Несколько минут мы стояли друг против друга, я на столе, а она на земле, ругались, хрипели, проклинали и вообще вели себя вполне по-свински, но в конце концов эта дикая свинья поняла, что я плохой пример для ее детишек, позвала их, и вся семейка торжественно удалилась.
Ночь — это царство звуков, и большую часть ночных происшествий замечают уши. Темнота спускается с последними криками черных дроздов и продолжается воем шакалов, иногда совсем рядом с домом. Шакалы снова воют и позже, иногда перед самым рассветом. По моему скромному мнению, этим воем разные шакальи стаи сообщают друг другу, где они действуют, чтобы не тратить время и силы на ссоры и драки. Я думаю так потому, что несколько слов по-шакальи я уже понимаю, а остальные угадываю и таким манером могу перевести кое-что из их ночных перекрикиваний.
«Этой ночью мы на свалке, а где вы?»
«Мы в птичнике в кибуце».
«О! Как вам удалось войти?»
«Это секрет».
А иногда я слышу шакалов, когда начинает призывать к молитве муэдзин соседней арабской деревни и шакалы присоединяются к нему своим воем. Это красиво. Шакалы тоже творенья Бога и были созданы по Его желанию и по Его слову, и у них тоже есть право обращаться к Богу с просьбами и прославлять Его величие, и кто знает — может быть, ивритское слово «тен», шакал, имеет тот же корень, что и глагол «летанот», то есть «подать голос»?
Другие ночные певцы — это жабы и сверчки. Жабы живут в соседском саду, в маленьком декоративном бассейне, и их пение приятно, а вот сверчки в моем саду лишали меня сна и почти свели с ума.
Скромный, застенчивый, неприметный для людей.
Живет в темных трещинах, жалуется из щелей, —
так описывал Бялик сверчка, который стрекотал в доме его отца. Но я провел специальное расследование и обнаружил, что в течение дня садовый сверчок имеет обыкновение прятаться вблизи дерева, на котором поет по ночам. Я нашел там этих певцов нищеты, как называл их тот же Бялик, выбросил их вон из сада, и проблема сверчков разрешилась.
И есть еще нестерпимые ночные звуки и в первую очередь — лай собак, которых хозяева не берут на ночь в дом, и они остаются в одиночестве, лицом к лицу с мрачным темным лесом, и отчаянно лают, вздыбив шерсть на загривке. Поскольку я живу буквально на краю леса, их лай будит меня, и я сержусь, как любой человек, когда кто-то нарушает его сон. Но с другой стороны, меня смешит эта забавная ситуация. Вот домашние животные, которых человек вырастил для своих нужд и для своего удовольствия путем целенаправленного скрещивания пород. Они издавна привыкли, что их надежно обеспечивают пищей, у них есть крыша над головой и медицинская страховка на всякий случай. А лес — это царство настоящих животных, живущих настоящей жизнью — жизнью хищников среди хищников. И поэтому в ночном лае домашних собак мне слышится не только страх, но и почтение.
Это действительно выглядит смешно, но иногда я ловлю себя на мысли, что мой сад не так уж сильно отличается от этих собак. Ведь он тоже не по-настоящему дикий, не на все сто процентов. Правда, декоративные растения больше похожи на домашних собак и так же, как они, целенаправленно выведены человеком, тогда как в моем саду растут настоящие дикие растения, в наследственность которых я не вмешивался. Но я помогаю этим дикарям, пропалывая сорняки и сознательно сею их в хороших местах и в хорошее время, а кроме того, балую свой дикий сад, добавляя ему воду в жаркие сухие дни хамсина. И поэтому мне порой кажется, что и мой сад, подобно тем собакам, стоит против леса и лает со страху, потому что знает, что там, в лесу, природа воистину не знает компромиссов, что там идет жестокая война за существование, что вот там — настоящая дикость.
Печальная песня
Два ночных голоса я особенно люблю, и они кажутся мне приятней и привлекательней всех других голосов: хоровое пение авдоток, которых я уже упоминал и о которых еще расскажу в дальнейшем, и брачная песня обыкновенных сов, или сплюшек, как их еще называют. Авдотки в сад не залетают, они поют в полях, вблизи и вдалеке, а сплюшка иногда навещает меня и поет с одного из моих деревьев. И обе они, если кто еще этого не знает, относятся к мини-птичкам.