Устроил ему гроб, послал белье (его обобрали, как и в больнице), потребовал сообщить, когда его похороны. Все это мое самоутешение, но без этого еще тяжелее.
Может, я и виноват, что так мало обращал на него внимания, надо сознаться, что и судьба создала чрезвычайно сложное положение мальчика. Хотя, честно сознаваясь, в первую минуту я как-то свободно вздохнул, узнав о его смерти, – не знаю, за него или за ненужность разбираться.
31 октября. На фронте красным удалось переправиться через Десну, несколько оттеснив наши передовые части.
Мобилизация в Курске дала много добровольцев непризванных годов.
1 ноября. Красные продолжают давить от Чернигова, стремясь проникнуть к жел. дороге Бахмач – Киев. На самом бахмачском направлении красные отброшены к реке Десне. Усиленные атаки Глухова с трех сторон успеха не имели. Жмеринка занята нашими. Петлюра потерпел крупное поражение. У Градечки на жел. дороге Киев – Полтава усиление повстанческого движения с целью перерезать жел. дорогу. Драгомиров освободил от постоя низшие учебные заведения.
2 ноября. Газеты вышли со статьями, посвященными двухлетию Добармии. Празднование перенесено <на> завтра, чтобы не терять дня. Наступление красных.
5 ноября. Противник усиливает нажим в Макошинском районе, произвел набег на Бахмач, был выбит оттуда, идут упорные бои. Ростов. Митрополит Антоний. В Киев прибыл генерал Бриггс с целью познакомиться со всеми отраслями военной и общественной работы.
По слухам, на службу в Добрармию прибыл полковник Коротков – герой акции против Корнилова времен его выступления, не выполнивший своей роли во время ареста Корнилова только благодаря Алексееву, что возбуждает невольный ропот добровольцев.
Конечно, критиковать легче, чем делать, но эта критика была у меня давно. Жаль только, что этика Генштаба не позволила перенести ее со страниц дневника на страницы газеты – тогда были бы доказательства, – а впрочем, зачем они, когда я и сам сознаю это, ведь не думаю же ставить себе это в заслугу.
6 ноября (Киев). 12 лет как… Тата сегодня вспомнила…
Пал Бахмач – наши части совершенно расстроенными отходят на юг. Не сегодня-завтра создастся реальная угроза последней нашей ж.д. на Полтаву, а одновременно и Киеву.
Я поднял бучу – заставил Шуберского переговорить со Ставкой, сам говорил с Одессой. В общем, нам полк оттуда не дают, но пускают их с юга на Казатин, пользуясь тем, что галицийские армии должны быть пассивными, и занимают Бердичев.
Во всяком случае положение неважное – связь с Добрармией порвалась, в направлении на Ромны образовался прорыв.
А тут еще пал Курск.
Большевики торжествуют в своей сводке: «Продолжают погоню» за Колчаком, «разбивают» Юденича, «начинают валить» Деникина.
По их сводке, в Сибири к моменту захвата Омска они взяли 27 000 пленных, 10 генералов и т. п. Свыше 1 500 000 снарядов.
Словом, полный успех, но откуда у них все это – никак не могу понять, в чем тут дело.
Думаю, что мы накануне больших и, увы, очень печальных событий.
А Романовский – он, оставаясь начальником штаба, назначен помощником Главнокомандующего. Не этим ли объясняется отсутствие указаний о заместителе? Здорово. Хитро-умно. Надо сознаться.
Настроение у меня отчаянное – присутствие Таты и Жени совершенно лишает меня самообладания – я страшусь за них и, кажется, все-таки решусь их отправить в Харьков, хоть там и много банд.
Дожили мы до тяжелых минут – сам виноват, не надо было везти моих сюда.
7 ноября (Киев). Дела на фронте идут все хуже и хуже. Только что говорили с Добровольческим командованием о прикрытии нами роменского направления – узнали об оставлении Нежина; только что решили послать туда из Киева едва ли не последний резерв – партизаны разбежались на Ирпене – противник наступает на Киев по правому берегу Днепра и занял С. Петровицы в 25 верстах.
Только что говорил с одесским командованием о движении их правой группы на Казатин – узнал, что Волчанский партизанский отряд в лице своего отчисленного от должности командира капитана Яковлева отказывается занимать Фастов, пока Яковлев не вернется, а иначе отряд уходит к Шкуро. Недурно.
Словом, целый день занимаешься штопаньем старого белья и не знаешь, чем это дело кончится. Вернее всего, оставлением Киева, потому, хоть мне очень и тяжело, но я рад согласию Таты уехать в Харьков. Жизнь моя здесь будет совершенно беспросветна, но за них я могу беспокоиться меньше – опять оторвали от писания – красные двигаются ближе – угроза Киеву становится реальнее. Как безумно я поступил, привезя сюда Тату и Женю, – как бы спокойно я делал свое дело, если бы был один. И как я боюсь за них – сказать трудно.
Как-то хочется оторваться мысленно от действительности, хочется не думать, что я рискую самым дорогим мне – а руки дрожат. Правда же, я никогда раньше так не вел себя в бою.
У нас сейчас резервов в Киеве никого, кроме 4 танков, нет, а между тем под самым Киевом, в Жулянах, готовится, по верным сведениям, восстание против нас.
А в то же время, когда мы накануне очищения Киева – по агентурным сведениям, поляки взяли Овручь, т. е. перерезали красным дорогу на Гомель, а части Оссовского должны были овладеть Казатином. Обидно, могли бы мы поправить положение.
В общем, наш отход от Киева дело несомненное, а мы до сих пор никаких приготовлений к этому не сделали и, если наступление противника разовьется успешно, – мы оставим ему немало трофеев.
Но Тата и Женя – их я должен вывезти во что бы то ни стало, для них я пожертвую всем и на их спасении настою всей силой воли. Ну а если погибать, так всем вместе. Мы с Татой (я верю в это) не хотим жить поодиночке, а Женя, что же она, бедняжка, сделает без нас – лучше кончить всем сразу. Дал бы Бог именно сразу, а тогда и не страшно. Я совершенно не боюсь смерти, нищеты и нужды, для Таты и Жени – это ужаснее всего.
8 ноября (Киев). Хочу записать, а то забуду. Василий Михайлович Пронин, помощник начальника Генерального штаба, написал письмо Лебедеву, бывшему начальнику штаба Колчака, и послал его с Гришиным-Алмазовым. В письме, между прочим, рисовал роль в армии «Генерал Р. Злой гений армии» (Романовский).
Когда Гр<ишин>. Алмазов погиб, это письмо захватили большевики и напечатали в «Правде» как характеристику развала у нас. «Правда» попала к нам, и Пронин моментально был убран. За открытие тайны или за «оскорбление Величества».
Это характерно.
9, 10 ноября (Киев). Что было за эти два дня? Сначала мы с Татой решили вопрос об ее отправлении с поездом адмирала Кононова; с очень долгим и тяжелым колебанием я решился никуда не отправлять Тату и Женю и взял на себя тяжелую ответственность за их оставление здесь – дай Бог, чтобы я не раскаялся в этом решении.
Настроение в городе тяжелое. Весь день автомобили нашего снабжения и дежурства снуют по городу, смущая покой жителей, весь день город волновался, и в результате я направил в полутопленном вагоне Тату и Женю в Дарницу, т. к. наш поезд уходит и мое купе было самым удобным для них помещением.
Господи – как трудно решить этот вопрос. Ведь реши я, что безопаснее всего в нашей квартире, – Тата осталась бы там. Но я не могу работать так. Я нервничаю над их отъездом, я сам себе не находил сегодня места – все казалось, что они не уйдут, а тут вся обстановка грозит больше Дарнице, чем нам – не потому ли это, что там поезд.
Сегодня на докладе Драгомирову он открыто начал советоваться со мной и под моим влиянием решил, что отход на Дарницу равносилен с отходом на Кременчуг, в котором нам и следовало бы быть.
Словом, я думаю, что мои доклады понемногу сыграют свою роль и я смогу таким образом быть полезнум делу нашего наступления вперед – в этом вся наша цель. Ловлю себя на мысли, что даже мне приходится[141]…
А может, я просто пьян. В моем кармане мой «котелок» – из этого ничего хорошего вывести нельзя.
Город взволнован – все подвели наши грузовики, все дрожат за свою участь, все волнуется, словом, все неладно. Киев сейчас – это дрожащее гнездо буржуев и, увы, торжествующее гнездо пролетариев. Сегодня у меня на глазах Драгомиров принужден был диктовать свой приказ Начвосо[142], чтобы он без всяких колебаний расстреливал по полевому суду машинистов, не явившихся на работу (и это сильно развито), и трупы их вывешивал у депо с надписью, за что их присудили.
Тоскливо мне сегодня. Я не был в своей комнате целый день. Сегодня ездил к старухе Кусонской – это был временный отдых. Несчастная старая женщина сидит за маленькой печуркой и старается натопить ею хоть одну комнату – жутко.
11 ноября (Киев). Сегодня сдал мою статью «Добро пожаловать».
Все время напряженное ожидание – возьмем мы Фастов раньше, чем угроза Киеву и ж.д. на Гребенку станет фактом окончательно реальным.
Телеграмма
7 ноября. Под напором красных нами оставлен Бахмач, занятый конницей противника, в тылу его у Батурина наша конница угрожает бахмачской группе противника. Красные давят на Нежин с целью перерезать желдорогу Киев – Нежин, наши части дерутся упорно. Бриггс выехал обратно в Таганрог. Драгомиров приказал правительственным учреждениям снять украинские вывески. Уполномоченные взаимного кредита постановили пожертвовать на теплые вещи Добрармии два миллиона. В печати перепечатки из «Правды» о суде над убийцами царя, царицы и трех дочерей, обвиняемых 28, в числе них член Екатеринбургского совета Яхонтов. 13 приговорены к расстрелу, признаны виновными в ограблении убитых. Большевики устами Яхонтова инсценируют, что убийство произведено левыми эсерами с целью дискредитировать советскую власть. Расстрел 14, по словам «Правды», – лучшее доказательство непричастности большевиков к убийству царя. Характерно отсутствие упоминаний о наследнике и Татьяне.