«Я тоже себя не люблю, но именно поэтому я люблю кого-то еще больше. Во мне так много любви и в то же время столько ненависти, что она выходит за пределы моего тела». И я не спросил, что именно ты так ненавидела, потому что тогда я думал, что для ненависти нужно тело взрослого, что ты еще должна подрасти для нее, и я снова протянул тебе свой бутерброд, и повидло оказалось в уголках твоего рта, я положил руку на забор, прижался боком к твоей руке, и ты тут же убрала ее, и на мгновение я снова понадеялся, что у тебя поднимется температура, что я снова смогу лечь с тобой в постель, под одеяло с персонажами «Улицы Сезам»; и я оттолкнулся от забора и осмотрел коров, чтобы проверить, как они ходят, не хромают ли, не исхудали ли, но они отлично выглядели, и это меня радовало, я хотел вернуться к забору, но тебя уже не было, и я осмотрел луг и увидел, как ты лежишь, растянувшись там, где трава пожелтела, пятно было размером с двойной матрас в задней части моего «Фиата»; ты смотрела в небо, и я спросил, что ты делаешь, ты развела руки и театрально процитировала фразу из «Оно»: «Они летают, – прорычал он, – они летают, Джорджи, и когда ты окажешься здесь, внизу, со мной, ты тоже полетишь». Коровы кружили вокруг тебя, и я не был уверен, стоит ли мне лечь рядом; я посмотрел через плечо, но не увидел во дворе ни твоего отца, ни брата, они, вероятно, бланшировали собранные бобы и складывали их в пакеты для заморозки, чтобы по понедельникам вы могли есть фасоль, и ты снова повторила: «ты тоже полетишь». Я ничего иного не желал, кроме как летать с тобой, поэтому я лег рядом на примятую траву, и нас окружили коровы, они образовали вокруг нас стену, за которой нас больше не было видно, мы смотрели на небо цвета чертополоха, и я ответил цитатой, тоже из Стивена Кинга: «Было проще быть храбрым, когда ты был кем-то другим», – и ты улыбнулась, ты подумала, что это чудесная игра слов, мы лежали близко друг к другу, и я чувствовал запах травы, коров и твой запах, и ты сказала мне, что когда тебе исполнилось четыре года, у тебя вдруг случился всплеск роста, и пришлось каждую неделю ездить в соседнюю деревню к какой-то даме, чтобы она делала с тобой упражнения, но уже тогда стало ясно, что ты тянешься прочь от солнца, а не по направлению к нему, и хотя внешне она все поправила, внутри тебя все оставалось шатким и искривленным, и иногда по рюкзаку с учебниками все еще можно было понять, что одно плечо у тебя было немного ниже другого; и ты продолжала: некоторые люди рождаются слепыми, а другие сразу же открывают глаза, потому что знают, что иначе слишком много упустят, но поскольку они знают об этом, они как раз все и упускают – иногда лучше быть невежественным, тогда ты видишь гораздо больше; и ты спросила, каким я родился: слепым и невежественным, или с открытыми глазами, и я ответил тебе, что я пришел из темного материнского лона, чернильно-черного лона, и впервые я увидел, как ты съежилась от слов «материнское лоно», ты побледнела, и я спросил, в порядке ли ты, и ты сказала «да-да», и снова переключилась на Гитлера, на то, как он сидел в кресле у окна чаще, чем Фрейд, и долго смотрел на тебя, положив левую ногу на правую, он был в черных сапогах со свастиками на голенище, на их подошвах всегда оставалась грязь, словно он брел сквозь лес внутри твоей головы, и ты хотела хорошо заботиться о своем народе, как президент Соединенных Штатов, как Джордж Буш, но более бережно, и ты спросила, знаю ли я, что Буш променял алкоголь на Библию и только изредка пил солодовое пиво, что нам, людям, часто приходится находиться под каким-то влиянием, чтобы вытерпеть эту жизнь – ты жила под влиянием сладкого, The Sims и птицы, и ты спросила, что влияет на меня, и я ответил именно так, я сказал: «Я под твоим влиянием, моя дорогая питомица». Я скосил глаза, чтобы посмотреть, как ты отреагируешь: ты на мгновение коснулась своей ноздри, потому что на нее приземлилась толстая навозная муха, а затем сказала, что «питомица» – красивое слово, да, отличное слово, и ты не ответила на мое признание, ты стала бы никчемным президентом, моя детка, но мне было наплевать; тебе, кажется, понравилось слово, которое я для тебя выбрал, и ты сделала глубокий вдох, чтобы что-то сказать, но я прижал ладонь к твоим губам, я попросил тебя перестать сыпать цитатами и начать говорить то, что ты действительно хочешь сказать, и твои глаза увлажнились, но слезы из них не потекли, ты сказала, что тебе часто бывает одиноко, несмотря на воображаемую публику в голове, что иногда ты чувствуешь себя как картофелина глубоко под землей, что ты росла только в темноте, что ты часто мечтала о свете, о прожекторах, но еще ты знала, что они тебя ослепят, что слава, которую ты найдешь, будет расти только в том случае, если ты закопаешься еще глубже, если задушишь саму себя, и я сквозь запах травы и коров почуял твой страх; в ту ночь ты впервые сыграла в концертном зале на Тестаментстраат, и ты была великолепна, ты была ослепительна, когда стояла там с губами, голубыми от «Блю Кюрасао», твоего первого коктейля, который я тайно заказал для тебя, Жюль и Элии и который ты осторожно потягивала; мы с Камиллией стояли впереди и захлопали громче всех, когда вы вышли, пока не стало неловко, потому что я знал, что тебе это понравится больше всего, и вы сыграли Teenage Dirtbag группы Wheatus и My Generation The Who, затем последовала твоя собственная песня, и все участники группы вокруг тебя исчезли, ты стояла в центре внимания, как какое-то небесное создание, настолько свободная от всех своих странностей и страхов, и внезапно я болезненно осознал, что ты поешь эту песню не для меня, а для моего старшего сына, что я всего лишь рана, рана внутри тебя, и я проблеял Камиллии, что схожу выкурить сигарету, меня мутило, я протискивался сквозь толпу, промямлил слова приветствия твоему папе, который стоял сзади, разговаривал с другим фермером про погоду и почти не смотрел на тебя, и вывалился на улицу среди пьяных подростков, ощущая, что для них я всего лишь пожилой господин, который захотел снова почувствовать себя молодым и поэтому пришел на концерт, и их взгляды стали твоим взглядом, и у меня еще больше закружилась голова – от моих желаний, моих вожделений, от того, как сильно я хотел закричать там, у сцены, что это моя дорогая питомица, но ты искала глазами своих одноклассников, моего сына, рабочих с фермы, которые внезапно стали проявлять к тебе интерес теперь, когда ты показала то, что носила в себе все это время, и все они увидели небесное создание с голубыми губами, но я-то знал, кто ты на самом деле, как близко ты все принимаешь к сердцу, какое море скрывалось за твоей хрупкой спиной, и я слышал, как толпа кричит «бис», и вы знали, что так будет, и оставили лучшее напоследок, одну из твоих любимых песен, All the Small Things американской группы Blink-182 с ее прилипчивой мелодией, и я слышал, как ты поешь высоко и искристо: «Say it ain’t so, I will not go, turn the lights off, carry me home, keep your head still, I’ll be your thrill, the night will go on, my little windmill[29]». В припеве все начали танцевать, кроме твоего отца, он ушел посреди вечера и поехал домой вдоль реки и так и не сказал тебе, что он думает о твоем первом выступлении, он просто спросил на следующее утро, поздно ли оно закончилось, весь его мир вращался вокруг времени, вокруг погоды, вокруг животных и растений, вокруг потерянного, и так мало – вокруг тебя, и после ошеломляющих последних аплодисментов ты в эйфории выбежала на улицу и притворилась, что тебя не волнует, что твой па уехал, ты упала мне на руки и сказала: «Я буду твоим кайфом». Я грубовато оттолкнул тебя, как если бы отталкивал игривого теленка, который мешал мне работать, и мне не хотелось, чтобы он стал слишком сильным, и мне нужно было показать, кто в доме хозяин, а ты расстроенно спросила, почему я так поступил, разве ты сделала что-то не так, а я не мог тебе ответить, я не мог сказать, что ты сама – это все, что было не так: ты была огнем моих чресл, и он так мучительно опалял меня, ты была моим алкоголем, моей сладостью, я хотел, чтобы ты пела обо мне, а не о моем сыне, – хотя это как раз произошло намного позже, когда ты назвала свой первый альбом в мою честь и затем поставила номер моего дела, «Kurt12», а присяжные слушали его и с серьезными лицами делали выводы, а мы с Камиллией читали о тебе в газетах с лирическими заголовками, потом она швыряла их в мангал для барбекю, ты сгорала в нем, и все мясо, которого касалось твое пламя, становилось на вкус как ты; но все это случится намного позже, а пока мы стояли друг напротив друга, как ночные кошки во время гона, и ты развернулась, покачиваясь от «Блю Кюрасао», покачиваясь от чувства непобедимости в груди, от мира, лежащего у твоих ног, хотя ты знала, что скоро снова погрузишься в темноту, что как только наступит утро, ты снова попадешь в стаю скворцов и снова станешь одним из них, хотя сейчас ты чувствовала себя великой и особенной, избранной, на улицу вышла Камиллия и вы радостно одарили друг друга тремя поцелуями, которые она позже назовет поцелуями Иуды, но в тот момент вы были счастливы и шумны, и внезапно мне стало все равно – наплевать, черт возьми, что сорокадевятилетний мужик стоял посреди разгула шумных подростков, которым все еще приходилось криком заявлять о своем праве на существование среди себе подобных, которые напивались до полусмерти, потому что знали, что их жизнь однажды станет скучной и предсказуемой, наплевать, я любил тебя, так любил, моя маленькая ветряная мельница, нам с тобой суждено быть вместе, и я прошептал тебе на ухо, наполовину пьяно, наполовину искренне, что ты никогда не должна вырастать, слышишь меня: никогда. И я вернулся и танцевал до упаду.
19
Должен признаться: после истории с пенисом ангелочка я оказался в затруднительном положении, мой дорогой питомец. О, как мне хотелось исполнить твое необузданное желание получить мальчишеский рог, как мне хотелось увидеть жар и похоть в твоих глазах, увидеть твой маленький красный язычок, скользящий по губам, и иногда в своих фантазиях я видел, как ты у себя в кроватке превращаешься в Лягушонка или самца выдры, и тогда я снова чувствовал тепло твоей мочи через одежду, чувствовал ее запах – я помог бы тебе прицелиться, я нарисовал бы перманентным маркером в унитазе голову улыбающегося поросенка, от которого мои сыновья в свое время приходили в восторг и изо всех сил старались в него попасть, я бы сказал тебе, что поросеночек хочет, чтобы его помыли, я держал бы тебя за бедра, чтобы ты не промахнулась, но еще больше я хотел показать и заставить почувствовать, что с твоим рогом можно делать намного больше, чем писать стоя, хотя ты знала об этом больше, чем я мог предположить, отчасти благодаря журналу «Все хиты», а еще – Элии и Лягушонку, которые в обмен на сладости рассказывали грязные истории, хотя в конечном итоге я перепутал обладание знаниями и готовность к практическим занятиям, и в то же время я не мог вынести мысли о том, чтобы втянуть тебя в лелеемое мной вожделение, что я стану причиной очередного резкого всплеска роста, к которому еще не готова твоя одежда, особенно после истории о члене ангелочка, который ты так по-детски и наивно оплакивала; к тому же мой собственный член давно не был похож на ангельский и даже отдаленно не напоминал трубочку со взбитыми сливками, как у вскрытого самца выдры – я не знал, с чем его сравнить, потому что все сравнения звучали плоско и уродливо, и я не смог бы вынести, если бы ты отшатнулась от него, если бы взглянула на него с разочарованием или ужасом, как ты посмотрела на зельц